|
"НА ОДЕССКОМ ПЛАЦДАРМЕ"
| |
| icv | Дата: Пятница, 02.03.2018, 20:27 | Сообщение # 1 |
 Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15175
Статус: Offline
|
Пенежко Г. И. "ЗАПИСКИ СОВЕТСКОГО ОФИЦЕРА" ЧАСТЬ ВТОРАЯ
"НА ОДЕССКОМ ПЛАЦДАРМЕ"
ТЕТРАДЬ ЧЕТВЁРТАЯ
Прошло только три недели, как началась война, а кажется, что воюем уже давно-давно. В Кировограде,куда нас направили из штаба армии, я простился с моими боевыми товарищами. Они остались там, чтобы отремонтировать выведенные из окружения машины, а мне приказано было вернуться в Одессу, к месту прежней службы.
На заводе имени «Пролетарского восстания», где я работал до войны, решено создать танкоремонтную базу. Это дело поручено мне. В штабе округа меня предупредили, что город эвакуируется, есть приказ о переброске завода на Урал и, следовательно, на заводское оборудование рассчитывать нельзя.
—Ты представляешь, что это значит: Одессу перебросить на Урал! — сказал, здороваясь со мной, начальник сборочного цеха Антон Васильевич Разумовский, делая такой жест, как будто он берет на ладонь весь город и перекидывает его куда-то через себя.
Ясные, как у ребенка, глаза этого богатыря, светящиеся из-под нависших мохнатых бровей, выражают все, что у него на душе. Он не спросил меня, почему я так быстро вернулся с фронта, и я почувствовал по его взгляду, что ему неприятно задавать мне этот вопрос.
Антон Васильевич стоял у ворот своего цеха и угрюмо смотрел на рабочих, втаскивавших в цех доски. Тут же был и секретарь цеховой парторганизации. Этого бывшего военного моряка, несмотря на его пятидесятипятилетний возраст, все на заводе зовут попросту Федей. Он спросил меня с усмешкой:
—Что, уже отвоевался? Тоже думаешь перебазироваться из Одессы? — И всё искоса поглядывал на меня своими буравчиками, запрятанными глубоко в глазницах, неуловимо быстрым движением сдвигая кепку с затылка на нос и обратно с носа на затылок.
Я хорошо понимаю, как важно сейчас восполнить потери, понесенные нами в танках за первые дни войны, но можно ли обижаться на Федю за его злую усмешку!
Вместо частой, веселой дроби пневматических молотков клепальщиков из открытых настежь ворот сборочного цеха доносятся унылые плотницкие звуки. Рабочие обивают тесом станки. Завод напоминает дом, в котором умер человек. Никто не окликает меня, не здоровается, как бывало, громко, издалека — молчаливый кивок головы, и знакомый рабочий проходит мимо.
Это один из старейших заводов Одессы, кузница пролетариата города. Люди работают на этом заводе из поколения в поколение, отец передает сыну свое рабочее место и свою рабочую сноровку. Вспоминаю заводские традиции. Токарь здесь никогда не отдавал наладчику расстроившийся станок, на заводе не считалась заслугой хорошая работа на станке, отлаженном другим, — если ты мастер своего дела, умей сам наладить свой станок, усовершенствуй его, придумай что-нибудь новое. Тогда будь тебе хоть восемнадцать лет, хоть восемьдесят — все равно, лучшие мастера станут называть тебя по имени: Гриша, Миша, Федя. А по имени здесь называют только равных себе мастеров. Это значит, что ты «оригинал», а не «копия».
Как радовались на Пролетарке каждому новому станку, особенно, если это был станок отечественного производства, с какой ревностью приглядывался мастер к работе своего товарища на этом «новичке», какой праздник был для всех, когда на заводе появились автоматические станки последней советской марки «ДИП-200» и «ДИП-300»! И вот станки заколачивают в ящики. Что их ждет в далеком пути? Вернутся ли они в Одессу?
Мне прежде всего надо было принять выполненные заводом армейские заказы. Они уже были готовы, и мы с Антоном Васильевичем пошли в заводоуправление, чтобы оформить документы. Когда мы вышли из заводоуправления, весь двор был заполнен рабочими, уходившими в ополчение. Здесь собрались те же люди, которых я час назад видел в цехах на упаковке станков, но настроение у них было уже совсем другое.
Один из рабочих рассказывал что-то веселое из своей былой солдатской жизни.
—В общем как дело дойдет до рукопашной, так немец и пошел назад крутить, знай только догоняй, — услышал я в гуле голосов.
Был тут и Федя. На нем вдруг появилась матросская тельняшка. Проталкиваясь навстречу Разумовскому, он радостно кричал:
—Антон! Голубчик! Сейчас строимся! Где ты пропадал? Решай скорей! Думай!
—А чего мне думать, — напустился на него Антон Васильевич. — Решение партийного собрания ясное: тех, кто желает итти в ополчение, не задерживать на производстве.
—Антон Васильевич, не глупите, вы должны ехать со своим цехом, не срывайте приказ об эвакуации, — вмешался директор завода, стоявший тут же.
—Приказано завод эвакуировать, но чтобы меня эвакуировать такого приказа не было, — твердо проговорил Антон Васильевич.
По всему было видно, что Феде очень хотелось забрать с собой в ополчение Антона, но как секретарь партийной организации он считал себя обязанным поддержать директора.
—Антон Васильевич, подумай еще! Как цех без тебя поедет? — взволнованно говорил он, сдвигая кепку с затылка на нос. — Конечно, — продолжал он, возвращая кепку на прежнее место, — в цехе без тебя справятся. Но все-таки...
Антон Васильевич рассердился:
—Вчера решили и баста, — сказал он.
У меня были свои виды на Разумовского — я очень рассчитывал на его помощь в ремонте танков. Когда я заговорил об этом с Антоном Васильевичем, он вдруг отечески-ласково посмотрел на меня и, положив мне на плечи свои тяжелые руки, сказал:
—Нет, сынок, не отговаривай. Дело решенное.
Мне захотелось проводить ополченцев. Разумовский взял меня под руку, а другой рукой подхватил подбежавшего к нему сынишку. Мы пристроились к хвосту колонны, двинувшейся к лестнице на эстакаду. Впереди кто-то затянул старинную морскую песню, и она грянула над железнодорожными путями:
Наверх вы, товарищи, все по местам!
Последний парад наступает...
Двенадцатилетний сынок Разумовского вслед за отцом тоненько выводил:
Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,
Пощады никто не желает...
Секретарь райкома, выйдя навстречу колонне, остановил ее у заводского клуба. Сюда на митинг подходили отряды с других заводов.
На митинге Разумовский, так же как и в строю, держал меня под руку, а другой рукой все время теребил волосы сына. Выступать он, кажется, не собирался, но вдруг попросил слова.
Слушая Разумовского, я вспомнил один воскресный вечер, который провел у него. Антон Васильевич жил в большой дружной семье вместе с братьями и сестрами в двухэтажном каменном доме около завода. Мы сидели в тот вечер в саду, буйно-ярком от обилия цветов, в виноградной беседке, и Антон Васильевич, стоя под лиловыми гроздьями «Изабеллы», наливал нам в стаканы из огромной бутыли вино, которое он делал сам по какому-то особому, изобретенному им способу. Кто-то предложил тост за его сына, Игоря, только что родившегося и подававшего нам знать о себе громким криком из открытого в сад окна. Подняв одной рукой стакан, а другой бутыль, Антон Васильевич заговорил о себе, о детстве босоногого мальчугана с Молдаванки, о своей работе на заводе паровозным кочегаром, о том, как стал инженером. Говорил он об этом с какой-то торжествующей, по-детски откровенной гордостью.
Вот с таким же откровенным чувством он объявил на митинге, что идет в ополчение, хотя ему очень тяжело покидать свой цех, который надо в сохранности перевезти на Урал и там, на новом месте, заново поставить.
— Душа на части разрывается, — говорил Антон Васильевич, — когда подумаешь, что без меня цех мой сорвут с места и потащат куда-то. Полдуши в цеху оставил, но все-таки решил, что мой долг сейчас идти в ополчение, защищать наш город.
Многих из присутствовавших Антон Васильевич знал с детства, и сейчас, с трибуны, он разговаривал с ними, как дома с родными.
Ведь для него дом и завод давно уже неотделимы. Одни и те же люди собирались и на его семейные праздники, и на цеховые производственные совещания, которые летом обыкновенно продолжались в саду Разумовских. А теперь они все вместе шли в ополчение.
|
| |
| |
| icv | Дата: Пятница, 02.03.2018, 20:27 | Сообщение # 2 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15175
Статус: Offline
| *****
Как насторожилась Одесса! Домохозяйки по призыву горсовета обязались превратить каждый дом в ловушку для проникших в город агентов врага. День и ночь сидят они у своих подъездов и ворот, зорко следят за всеми прохожими. Вечером, когда я возвращаюсь к себе на Вагнеровский переулок, у первого же дома дежурная, если она не знает меня в лицо, обязательно спросит, куда я иду, и сейчас же по всему переулку начинается перекличка дежурных, передающих одна другой: «В дом номер четыре». И не пытайтесь итти дальше того дома, номер которого назвали, иначе будете подвергнуты перекрестному допросу дежурных и всех их домочадцев, высыпавших на улицу.
Сегодня уже на углу Вагнеровского я услышал от бежавших по переулку ребятишек, что «в пятом номере попался шпион». Оказалось, что это — Кривуля, прилетевший из Кировограда на самолете. Я сам записал ему в блокнот свой адрес. Его подвел мой почерк: вместо «4» Кривуля прочел «7», а в переулке всего пять номеров. Этого было достаточно, чтобы вызвать подозрение у дежурных.
Кривуля стоял, окруженный толпой, ожидавшей патруля, за которым были посланы ребятишки. Мне с трудом удалось его выручить.
Растянувшись в моей комнате на коротком диване, задрав голые ноги на спинку кресла, Кривуля восхищался всем, что ему попадало на глаза.
—Эх, и квартирка же! Вот если бы в танке так было!
Он шевелил от удовольствия большими пальцами ног и рассказывал о своих делах.
Не прошло еще недели, как мы с ним расстались, а Кривуля уже успел за это время побывать в Харькове. В Кировограде не оказалось запасных частей. Он полетел в Харьков, привез на самолете все, что надо было для ремонта, и сейчас три из пяти доставленных нами на завод машин уже в боевой готовности.
—Хлопцы велели кланяться. Все здоровы, рвутся в бой, и я прилетел за их судьбой, — закончил он свое сообщение неожиданной рифмой.
Для этого прилетать не надо было — Кривуля мог нужные указания получить по телефону. Но ведь в Одессе у него любимая — та прекрасная Маша, с которой он познакомился на танцплощадке!
Конечно, перед тем, как зайти ко мне, Кривуля уже повидался со своей любимой.
—Чего терять время, когда оно на четвертой скорости летит и все меньше остается его впереди, — говорил он, шутливо жалуясь на свою судьбу: на этот раз Маша не пожелала с ним танцовать — в такое время веселиться! — а ему, бедняге, так хотелось еще разок сходить с ней на танцплощадку.
—Ну, а твоя как? — спросил Кривуля и был очень огорчен за меня, узнав, что моя невеста в первые же дни войны уехала из Одессы и что я даже не знаю, где она сейчас.
Утром Кривуля вылетел обратно в Кировоград с приказом отправить три отремонтированных танка в Н-скую часть под Кишинев. За час до его вылета из Первомайска по телефону сообщили, что готово десять танкеток Т-37, моих старых знакомых, с которыми я встретил войну на границе. В штабе округа мне приказали отправить эти танкетки в ту же часть. Было решено, что я сам поведу их из Первомайски, в Кишиневе встречусь с Кривулей и дальше поведем уже машины вместе. Заодно мне поручили точно установить во всех танковых и механизированных частях, воевавших на Пруте, количество танков, требующих ремонта.
|
| |
| |
| icv | Дата: Пятница, 02.03.2018, 20:28 | Сообщение # 3 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15175
Статус: Offline
| *****
В полдень одиннадцатого июля десять сопровождаемых мною танкеток были уже на южной окраине Кишинева. В садах у дороги на Унгены, где по уговору должен был ожидать нас Кривуля со своими танками БТ, я увидел двух военных, посменно пыхтевших у ветхого «козлика» — легковой машины из первых образцов горьковского завода. На одном из них была танкистская фуражка. Я кинулся к нему спросить, не знает ли он, где сейчас Н-ская часть и не видел ли он где-нибудь тут, в садах, три наших БТ.
—Вот и академию окончили, а не можем тронуть с места этого упрямого козла! — страдальчески вздохнув, сокрушенно-весело сказал он и стал протирать запотевшие очки.
Где-то я видел это добродушно-умное лицо, к которому больше бы шла мягкая шляпа, чем военная фуражка, но вспомнил я только тогда, когда он, проверив мои документы, отрекомендовался. Это был помощник начальника политотдела округа по комсомолу, батальонный комиссар Костяхин, недавно окончивший военнополитическую академию. Мне повезло. Костяхин сейчас едет в корпус, в состав которого входит Н-ская часть. Он только утром приехал из Унген, где видел эту часть на марше в район Бельцы, и теперь догоняет ее.
—Да не так-то это легко, — сказал он и с комичной гримасой посмотрел на «козлика». — Чужая машина упирается. Мою «эмку» авиация по дороге сюда расклевала, придется, видимо, башнером на вашем БТ ехать.
Три наши «бэтушки» оказались тут же в саду, за домом. Кривуля стоял на корме танка и читал собравшимся вокруг машины танкистам что-то написанное на небольшом листе:
—И какой из тебя рыцарь, когда ты голой ж... ежа не убьешь...
Гадючка, чинно приветствуя меня, сказал извиняющимся тоном:
—Це, товарищ старший лейтенант, як запорожцы турецкому султану. В общем послание Гитлеру.
Микита, видимо, извинялся за грубоватый стиль этог послания.
—Собственное сочинение нашего ядовитого мех: ника, — смеясь, доложил Никитин.
—Шоб хлопцы не скучали, — сказал Гадючка.
Днем выехать из Кишинева нельзя было: шоссе непрерывно патрулировали немецкие одномоторные бомбардировщики. Нахально снижаясь, они гонялись за отдельными машинами и даже за одиночными бойцам Мы двинулись на Бельцы уже под вечер и решили exaть всю ночь, чтобы к утру прибыть в дивизию. Костяхин сел на мой «пикап» и повел нашу объединенную колонну по хорошо знакомой ему дороге. Она то поднималась на гребень, то опускалась в темный провал лощины.
Приходилось часто съезжать на обочины, за какое-нибудь укрытие, или отсиживаться в изгибах лощин — немецкие бомбардировщики то и дело вешали над шоссе «фонари». Костяхин удивлялся такой активности немце в ночное время. Недавно еще, говорил он, по этому шоссе ночью можно было ехать свободно.
—Вероятно, начинают, — высказал он свои подозрения. — Хотят, должно быть, на Сороки прорваться. Вот почему и переброшена туда наша часть!
Во время томительных отсидок Костяхин рассказывает мне о фронтовых делах на участках Приморской группы и соседней с ней армии. Оказывается, немецк-румынские войска уже много раз форсировали Прут и пытались с хода развить наступление, но наши части неизменно сбрасывают их в реку или, отрезав от неё, уничтожают со всеми доспехами.
—Это что, намеренная тактика: дать возможность переправиться, а потом уничтожить? — спросил я.
—Думаю, что больше вынужденная, — ответил он.-Нельзя создать сплошную оборону, если дивизия растянулась на тридцать пять километров и имеет против себя втрое превосходящие силы. Да это еще что! А вот Чапаевская дивизия растянулась на сорок пять километров и имеет против себя четыре дивизии да плюс к этому танк и отдельные части. Пятикратное превосходство! Это дает противнику возможность предпринимать бесконечные попытки форсировать реку между узлами нашей обороны. Мы не мешаем, а даже поощряем. В этом вся соль.
Я сказал, что игра мне кажется очень рискованной: ведь Прут здесь главный рубеж нашей обороны; если потеряем ее, трудно будет удержаться до Днестра.
—Испытанная старина: разделяй сильного и бей по частям, — сказал Костяхин. — Все сразу не перейдут Прут, а отдельные части мы бьем сильным подвижным резервом. Конечно, это временная тактика: пока не подойдет помощь для наступления, — уверенно добавил он
К рассвету мы сделали сто пятьдесят километров, оставив позади Бельцы. Немецкая авиация вновь появляется на шоссе и, хотя небо уже бледнеет, продолжает развешивать «фонари». Мы спускаемся с шоссе вниз, едем проселочной дорогой, которая тянется лесной лощиной. Здесь еще совсем темно, кажется, что наступившее утро осталось где-то позади и снова надвигается ночь.
Со стороны Прута доносятся пулеметная трескотня и редкие пушечные выстрелы. Костяхин прислушивается
—Как далеко в горы заносит звук от реки! — говорит он.
Но я не обращаю внимания на эту стрельбу. Я доволен, что снова удалось укрыться от немецкой авиации, что теперь уже до Брошени, где я рассчитывал сдать танки, дорога будет безопасной, и мне хочется поговорить с Костяхиным, выяснить, почему этот очкастый добродушный комиссар уверен, что вскоре перейдем в наступление.
—Думаете, что будем наступать? — спрашиваю я.
—А как же иначе! — удивляется он.
—И скоро?
Костяхин смеется:
—Этого в академии мне не сообщили, должно быть, и там пока не знают. — Он хватает меня за руку.
—Смотрите, смотрите, — и показывает на перевал, где темная дорога уходит в просвет между стенами густого лиственного леса.
Дорога такая узкая, что две встречные телеги не разойдутся. Крутой подъем, жалобно, на высокой ноте завывает наш «пикап». Я смотрю на перевал. Утро, которое несколько минут назад, когда мы съезжали с шоссе, осталось позади, теперь опять впереди нас. Почему-то все представляется в перевернутом виде: посветлевшее небо кажется полоской реки, текущей в глубоком ущелье.
Навстречу нам в тумане лощины спускается широкий приземистый танк. Он занимает всю дорогу своим неуклюжим телом с короткой тонкоствольной пушкой. Я узнаю немецкий танк Т-3.
В сторону свернуть нельзя, развернуться назад — тоже: дорога сжата крутыми, поросшими лесом, скатами. Я смотрю на немецкий танк, двигающийся на нас думаю: «раздавит, как орех», кричу Костяхину:
—С машины к танкам!
Над головой, оглушая, раздаются один за другим два пушечных выстрела из танка Кривули, струя горячего воздуха с запахом пороховой гари бьет в лицо.
Прыгнув с машины на крутой скат дефиле, я взглянул вверх. На спуске перевала стоял второй немецкий танк, а ниже, ускоряя движение, уже разгорающимся костром катился на нас тот танк, который мы увидели первым.
«Потерял управление, таранит!» — мелькнула мысль и меня опять оглушил грохот выстрела, за которым по следовало еще два. Водитель «пикапа», стараясь освободить дорогу, вздыбил машину передними колесами на крутой откос. Немецкий танк круто развернулся влево и на всем ходу ударил своим тупым носом в кузов «пикапа», подбросил его, сам вслед за ним кинулся на кручу, дернулся, пытаясь подняться выше, и в бессилии застыл на месте. Змеей блеснула в тумане растянувшаяся позади танка гусеница.
—Вот это да: с хода в гусеницу! — воскликнул Ко стяхин.
Он удивленно смотрел на вздыбившийся танк, кан будто не верил своим глазам. Я тоже был восхищен удачным выстрелом Кривули и потерял несколько секунд, глядя на эту горящую машину.
Кривуля махнул нам рукой, и его танк, взвыв мотором, рванулся с места, прошел через узкий проход оставшийся на дороге, и понесся к гребню, ведя за собой всю нашу колонну.
Мы с Костяхиным вскакиваем на танкетку, которая чуть было не опрокинулась на бок, объезжая вздыбившийся немецкий танк.
Костяхин протирает очки, надевает их, сейчас же снова снимает и опять торопливо протирает.
Сейчас увидим, с кем имеем дело, что происходит там внизу. Оба мы невольно задираем головы. Так хочется заглянуть за гребень перевала! Скорее, скорее! Осталось уже несколько десятков метров. Стоп—танкетка резко тормозит. Головная машина Кривули остановилась в проходе между вторым подбитым немецким танком и кручей леса. Соскакиваем с танкетки, направляемся к Кривуле. Тот уже вылез из башни и бежит к гребню.
Лес обрывается почти по самому гребню. Дорога спускается вниз открытым длинным пологим скатом, в конце которого, в голубом тумане, бушует несколько пожаров.
Не слышно ни одного выстрела, но туман внизу наполнен каким-то тревожным гулом. Прислушиваюсь. Улавливаю жужжание невидимых еще в тумане немецких танков, думаю: сколько их? Они приближаются к нам.
Вот уже ясно видны два немецких танка, поднимающиеся на перевал.
—Пусть поближе подойдут, встретим из засады, — предлагает Кривуля.
Костяхин показывает вниз, влево, туда, где из тумана, как из воды, выступает верхушками цепь телеграфных столбов большака. Километрах в трех от нас в разрыве тумана дорога шевелится, как живая.
—Немцы идут на Сороки. Прорвались! Скорее атаковать, — волнуется Костяхин.
Он смотрит на меня, на Кривулю, на танки, стоявшие за нами на узкой дороге, таким взглядом, как будто не может понять, в чем дело: почему мы еще стоим здесь, на горе, в бездействии, когда там, внизу, немцы прорвались, идут на Сороки, к Днестру.
Передвигавшийся по долине туман скрыл от нас колонну, прежде чем мы успели разглядеть ее. На виду остались только два танка, двигавшиеся к перевалу. По тому, как они торопливо съезжали в лощинки и потом медленно выползали наверх, ясно было, что немцы уже обеспокоены тем, что не получают донесений от своих поднявшихся на перевал дозорных машин.
Меня охватывает волнение, такое же, как Костяхина. и я думаю, что если мы сейчас не ударим по этой ползущей в тумане колонне, произойдет что-то, может быть, непоправимое. Я кричу Кривуле:
—Навались на колонну. Бери с собой Смирнова. По этим передним не стреляйте. Пусть подымаются к нам— сами справимся.
Лихо сдвинув на затылок свой запыленный и замасленный танкошлем, Кривуля полез в танк и уже из башни, обернувшись, весело помахал нам рукой.
Оба танка, Кривули и Смирнова, сорвались вниз и, отрываясь от земли, как подхваченные ураганом, понеслись стороной от дороги. Вот они нырнули в лощину, где скрывались два немецких танка, поднимавшихся на перевал, а через секунду, выскочив на бугор, опять неслись вниз, приближаясь к немецкой колонне сбоку. Они были уже далеко в долине, когда танки немецкой разведки вылезли из лощины и стали разворачивать башни назад, вслед им.
У нас в засаде остались танк Зубова и танкетки. После нескольких выстрелов зубовской пушки оба немецких танка, развернувшие свои башни в противоположную от нас сторону, загорелись. Теперь засада уже не была нужна, и мы послали на помощь Кривуле все танкетки, оставив у себя только машину Зубова.
Сначала мы могли судить о том, что происходит там внизу лишь по частым пушечным выстрелам, трескотне пулеметов, по вспыхивающим в тумане огням и какому-то гулу, неясно доносившемуся до нас. Но пелена тумана вновь разорвалась, и в оставшейся от тумана легкой, просвечивающей на солнце дымке мы увидели обе наши «бэтушки». Они носились среди опрокинутых горящих автомашин и мечущихся солдат. Танкетки тоже были уже внизу. Они шли цепочкой.
В стороне, на чистом поле против наших танков разворачивалась немецкая артиллерийская батарея на гусеничных машинах. Мне казалось, что она разворачивается с какой-то необыкновенной быстротой.
—Сто чертей прохвостам! — кричит Зубов из своей башни.
Он открывает огонь по немецкой батарее. Нас отделяет от нее более чем двухкилометровое расстояние.
Все же я вижу, что один снаряд попал в крайнюю гусеничную машину, ее окутал дым, и вверх полетели обломки. У меня появляется надежда, что немецкие артиллеристы перенесут огонь на нас и это спасет Кривулю. Но немцы не обращают уже никакого внимания на перевал, бьют только по двум нашим БТ, которые теперь мчатся по полю, используя всю свою скорость.
Один танк замер на бегу. Из его башни вырвались клубы дыма. Почти одновременно, одна за другой, вспыхивают две танкетки. Остановился и второй БТ. Кто-то вывалился из его люка. Больше я не мог глядеть в ту сторону и опустил бинокль.
—Наши пошли в атаку! — крикнул Костяхин, смотревший в противоположную сторону.
Зубов, высунувшись из башни своего танка, смотрел туда же. Я заметил на его лице злую усмешку и понял, что эта усмешка относится к врагу.
С высот на шоссе, покачиваясь башнями, шел развернутый строй батальона БТ. Одни танки, достигнув шоссе и сбросив с него немецкие автомашины, волчком вращая башни, вели круговой обстрел. Другие прошли дальше и смешались с нашими танкетками.
Костяхин взмахивает рукой.
—Вперед! — кричит он Зубову.
Мы вскакиваем на танк, и через две-три минуты он выносит нас в долину, к разбитой немецкой батарее. Зубова интересуют результаты его работы, а мне хочется поскорее добраться до наших подбитых машин.
Мимо, натужно воя, проскакивают танки БТ. Это тот батальон, который ударил с высот и смял на шоссе немецкую колонну.
Я вижу командира, по пояс высунувшегося из башни с флажком в руке и наклонившегося вперед, как бы ища себе дорогу. Он напоминает мне полковника Васильева в момент нашей последней атаки под Дубно. В памяти проносятся сказанные им перед атакой слова о чести отчизны, и я забываю обо всем, кроме того, что передо мною враг. Костяхин тоже в каком-то упоении. Его мягкое, доброе лицо, несмотря на улыбку, становится грозным. Укрываясь за башней танка, мы выискиваем цели и указываем на них Зубову, который и сам находит достаточно целей для своей пушки.
Но вот жестокий минометный огонь заставляет нас соскочить с брони танка на землю. Рядом какая-то яма, прыгаем в нее.
Несколько минут мы пролежали в яме, прижимаясь к земле, потом огонь вокруг нас утих, мы подняли головы и стали оглядываться. Танк Зубова был уже далеко, он ушел вслед за другими машинами.
—Удрал, чорт его возьми! — выругался Костяхин. — Наверное, и не заметил, что нас как ветром сдуло с брони.
«Кто же мне теперь оформит сдачу танков? В штабе соединения их не видели и, возможно, никогда не увидят», — думал я, вылезая из ямы.
—Все в порядке, танки там, где им надлежит быть— в бою, — успокаивал меня Костяхин.
Мы шли с ним по полю, на котором наши пехотинцы выстраивали в колонну пленных. К подбитым машинам Кривули и Смирнова подойти было нельзя. Возле них свирепствовал артиллерийско-минометный огонь. А потом над нашими головами стали пикировать «юнкерсы», и нам пришлось скрыться в лесу.
Так и не удалось мне узнать о судьбе своих боевых друзей. Тяжело было покидать их на поле боя в неизвестности, может быть убитых, а может быть раненых. Но что мне было делать? Все мои старания пробраться к подбитым танкам ни к чему не привели. Костяхин торопил меня. Я поехал с ним-единственным свидетелем того, как моя колонна втянулась в бой.
В штабе соединения, когда мы прибыли туда, все рации, державшие связь с полками, передавали приказ о возвращении частей на исходные рубежи. Немецко-румынские войска, форсировавшие Прут и прорвавшиеся к Сорокам, отброшены на двадцать километров, однако соединению приказано ночью отойти за Днестр, в район Котовска. Кажется, это начало общего отхода за Днестр.
Акт приемки начштаба подписал, не говоря ни слова. Почти все, что я мог сообщить ему, он уже знал. Связь в соединении работает прекрасно, управление боем налажено, беда только в том, что танков в частях осталось очень и очень мало. На мой вопрос о ремонтном фонде начштаба ответил коротко и сердито:
—Все, что можно восстановить, уже отправлено в Харьков.
На следующий день я был в штабе армии. Там мне сообщили, что в отношении ремонтного фонда округ запрашивал шифром и уже послан ответ, что ремфонда не имеется.
|
| |
| |
| icv | Дата: Пятница, 02.03.2018, 20:28 | Сообщение # 4 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15175
Статус: Offline
| *****
Вернувшись в Одессу вечером, я попал прямо на совещание, созванное начальником автобронетанкового отдела штаба округа. Представитель фронта, прибывший в округ, передал, что фронту нужны ремонтные летучки. В течение ближайших дней он потребовал от нас не менее пятнадцати летучек.
Но где взять необходимые для выполнения этого заказа трехосные ЗИС-6 и сложные электрозарядные агрегаты и кому поручить работу?
Раздается телефонный звонок. Я беру трубку.
—Говорят из горкома комсомола... Что же вы, товарищи дорогие, забыли о нас, не даете нам обещанных заданий? Бюро горкома поручило мне напомнить вам, что комсомол ждет.
Передаю трубку начальнику отдела и делюсь с ним пришедшей мне в голову мыслью, что для ремонтных летучек можно будет использовать шасси автомашин, имеющихся на Пролетарке и предназначенных для автокранов.
После короткого телефонного разговора начальник отдела объявил нам:
—Замечательно, взялись! — и с улыбкой добавил: — я сам тоже был когда-то комсомольцем.
На этом совещание и закончилось. Начальник приказал мне немедленно мчаться в горком комсомола и помочь ребятам разобраться в технике дела.
Было за полночь. Члены бюро шумно обсуждали задание, наперебой докладывали, где и что можно сделать, где и что можно достать, требовали немедленно вынести решение об укомплектовании штата ремлетучек исключительно комсомольцами. Это, видимо, особенно интересовало собравшихся, как будто ремлетучки уже готовы и ждут только экипажей.
К концу ночи в горкоме собрались секретари заводских комсомольских организаций.
— Давайте чертежи, сейчас же приступим к работе, — заявили они.
Утром, приехав на Пролетарку за шасси ЗИС-6, которые стояли на дворе возле деревообделочного цеха, я застал тут весь комсомол завода во главе со своим новым секретарем — высокой белокурой Верой из отдела технического контроля.
Она стояла в полной растерянности с бумажкой в руке. Теснившиеся вокруг нее ребята и девчата громко выкрикивали свои фамилии. Я спросил, что тут происходит, куда записываются. Комсомольцы примолкли, и Вера сказала, что у нее голова идет кругом: все хотят ехать на фронт, и она не знает, можно ли записывать всех желающих, и что вообще сначала надо решить вопрос, как быть с девушками, потому что они тоже записываются.
Тут опять поднялся страшный шум. Девушки стали кричать, что такая постановка вопроса возмутительна — ясно, что ехать должны все. Я ничего не мог понять, пока не узнал, что Вера начала дело не с того, с чего надо было. Собрав комсомольцев, она сразу же объявила запись желающих ехать на фронт в составе бригад ремонтных летучек. Я сказал, смеясь, что прежде чем ехать на фронт с ремонтными летучками, надо эти летучки сделать и это самое важное.
Когда я уезжал с завода, шасси автомашин уже стали обрастать кузовами, бригада комсомольцев механического цеха возилась с ремонтом старых, кажется, уже брошенных на свалку, токарных станков, инструментальщики изготовляли инструмент, электрики монтировали силовой агрегат, а Вера носилась от одной бригады к другой с планом-графиком в руке, в сопровождении целой толпы старых мастеров и инженеров, своих шефов и консультантов. Над местом сборки машин и станков комсомольцы натягивали огромное полотнище брезента. Решено работать и ночью.
|
| |
| |
| icv | Дата: Пятница, 02.03.2018, 20:29 | Сообщение # 5 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15175
Статус: Offline
| *****
Нашими войсками оставлен Каменец-Подольский укрепленный район Есть опасность прорыва противника
к Одессе со стороны Вапнярки. Это, вероятно, и заставило командование выдвинуть ополченцев на окраину города, чтобы в случае прорыва было кому прикрыть Одессу.
Батальон наших пролетариев расположился на кирпичном заводе, у Лагерного шоссе, и здесь продолжал боевую учебу. Когда я приехал туда, ополченцы метали зажигательные бутылки по макету танка, сложенного из сырого кирпича.
Соскочив с машины, я увидел, как брошенная Разумовским бутылка описала синим дымком неимоверно высокую дугу. Она перелетела через макет танка и скрылась метрах в сорока от него, в глиняном карьере.
После минуты тишины раздался взрыв хохота. Я услышал голос бывшего секретаря комсомольского коллектива Пролетарки Мили Пташного. До войны Миля с первыми весенними проталинами выводил на заводской задворок всех своих комсомольцев на соревнование по метанию гранат, дисков и толканию ядра, упорно отыскивая тех, кто сможет отстоять первенство завода на предстоящих городских соревнованиях.
Теперь он попрекал Разумовского:
—Эх, ты, батя, батя, да объяви ты свои способности до войны, все мировые рекорды по метанию были бы за Пролетаркой.
Антон Васильевич смущенно отшучивался:
—Отстань, Миля, у человека только способности раскрываются, а ты с упреками.
Он взял другую бутылку, и она скрылась в его зажатой ладони. Антон Васильевич покрутил головой и' сказал со вздохом сожаления:
—Опять промажу. Легковата, не слышна в руке, вот в чем дело!
Обступившая его толпа опять закачалась от хохота. Кто-то предложил заряжать для Разумовского специальные бутылки — не поллитровки, а четверти. А Миля, подскочив к хохотавшему командиру, посоветовал ему:
—Товарищ командир, отодвиньте вы эту дальнобойную катапульту подальше. Видите же, что дистанция для него мала.
—Правильно, Миля, — согласился Разумовский. — Как это я сразу не догадался!
Он отошел на десять метров назад и стал поправлять в горлышке бутылки фитиль.
—Эх ты, техника дедовская! — сказал он, зажег фитиль, наклонился, развел руки в стороны, крякнул и метнул.
Эта бутылка тоже упала с перелетом, но уже ближе к макету. На месте ее падения взметнулся букет пламени и дыма, вызвавший радостные крики ополченцев. Оказывается, другие бутылки вовсе не вспыхивали.
—Так вот оно в чем дело! —сам с собой заговорил Антон Васильевич. — Сия воздушная торпеда требует усовершенствования: фитиль мал, потому и не загорается.
Шуток уже больше не слышно было. Все озабоченно завертели в руках бутылки.
—А еще лучше вместо фитиля пристроить фосфорный запал, — сказал один из ополченцев.
Это услыхал присутствовавший на занятиях полковник — начхимслужбы армии.
—Вы говорите — запалы? — спросил он. — Конечно, это было бы лучше.
—Так давайте сделаем, — предложил ополченец.
Этот ополченец был инженер-химик. Полковник тут же предложил ему поехать вместе с ним на один из одесских заводов и договориться там о производстве запалов. Теперь нам многое придется делать самим, так как доставлять вооружение в Одессу с каждым днем становится труднее.
|
| |
| |
| icv | Дата: Пятница, 02.03.2018, 20:29 | Сообщение # 6 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15175
Статус: Offline
| *****
В городе создаются новые воинские формирования. Несколько дней назад казармы имени Котовского, занимающие целый квартал, пустовали: полк, стоявший здесь, ушел на фронт. Ворота были наглухо закрыты. Теперь они открыты настежь, непрерывно пропуская со двора на улицу и с улицы во двор подразделения бойцов в пешем и конном строю.
Я приехал в эти казармы за бензином и долго стоял у ворот, дожидаясь разрешения на въезд. Седеющий лейтенант, которому я предъявил бумажку из штаба округа на право вывоза бензина, потеребив ее култышками пальцев, потерянных, должно быть, в гражданскую войну, сказал, что его полномочий «на такэ дило нехва-тает». Пока вызванный им боец ходил куда-то с моей бумажкой, я коротал время в разговоре с этим ревностно выполняющим свои обязанности лейтенантом. Он отвечал на мои вопросы очень неохотно, прежде чем ответить сурово оглядывал меня с ног до головы. Но все-таки я узнал, что он из Калаглеи, слободы на Днестровском лимане, колхозный бригадир-полевод, в гражданскую войну воевал у Котовского. Несколько дней назад он прочел воззвание областного комитета партии, призывающего к оружию старых бойцов, тотчас достал из сундука свою именную шашку, сел на колхозную кобылу арабской крови и вот приехал сюда, на пункт формирования кавалерийской дивизии.
—Народу насунуло и с Валахии и с Херсонщины хоть другую дивизию формируй, — сказал он мне вдруг шопотом на ухо.
В это время к воротам подъехала строем по три группа конников. Одни были в шлемах-буденновках, другие в кубанках, а некоторые в старомодных каракулевых шапках-колпаках, лихо заломленных набок. Но у всех были одинаковые кавалерийские седла с притороченными к ним тугими скатками сена, и все были в сапогах со шпорами. Впереди ехал пожилой, осанистый, седоусый всадник, при виде которого я подумал: «вот и Тарас Бульба на войну собрался».
—Тут котовцы формируются? — спросил он, козырнув лейтенанту.
Лейтенант ответил на приветствие, щелкнул шпорами, после чего, приняв сразу скучающий вид, лениво протянул:
—А вам на що це надо?
—По воззванию прибыли из сел Молдавка и Буг-ское.
Лейтенант усмехнулся, окинув медленным взглядом конников, и спросил с оттенком снисходительности:
—Чего ж так задержались?
—Седла делали и подгонку амуниции.
Лейтенант покачал головой.
—Опоздали, дорогой товарищ. У нас все в ажур, по штату значит заполнено, — сказал он тоном человека, который очень сожалеет, что так произошло, но решительно ничем не может помочь, и опять козырнул, показывая этим, что разговор закончен.
—А шо? Так и вышло, як я вам казал, дядько! — заволновался один из всадников, молодой хлопец в белой, совершенно выцветшей буденновке, должно быть отцовской. — Так шо ж нам теперь, в пехоту прийдется итти? — неизвестно к кому обращаясь, растерянно спросил он.
Но дядько не проявил ни малейших признаков беспокойства. Он вытащил из кармана огромный кожаный кисет, не спеша распутал стягивающий его ремешок и стал свертывать цыгарку. Не знаю, случайно у него это вышло, или тут была преднамеренность, но, когда он, подъехав вплотную к лейтенанту, нагнулся, чтобы прикурить, из его нагрудного карманчика выскользнул и повис над орденом «Знак почета» золотой георгиевский крест.
—Первой степени? — спросил лейтенант, покосившись на ордена.
Дядько кивнул головой и поспешил спрятать крест обратно в карманчик.
—А где ж остальные три?
—В гражданскую ще затерял.
—У Котовского не служил?
—Ну а як же. Отто неладна голова! Я ж тебя и пытаю, где котовцы формируются.
—А советский орден за что? — продолжал допрашивать лейтенант.
—За колгоспных коней. Таких як оци.
Разговор, принимавший все более и более приятельский характер, кончился тем, что лейтенант, как он должен был сделать это сразу, предложил колхозникам съехать с дороги к стене, спешиться и обождать, пока он доложит о них своему начальству.
Обо мне он послал докладывать бойца, который куда-то пропал, а тут сам отправился. Когда лейтенант ушел, дядько подмигнул своим конникам и спросил;
—Замитыли шо-нибудь, хлопцы, чи ни?
—А шо такэ?
— А то, — сказал дядько, одним движением выскользнув из седла на землю, — шо если на чоботах у конника не найдешь нияких признаков кизяка, значит, у полку порядочек, а у него, хлопцы, чоботы горят, як солнце на закате.
Лейтенант, наконец, вернулся, и колхозники въехали во двор вслед за моей машиной. На казарменном дворе стоял выстроенный в полном вооружении эскадрон. К нему шел, поблескивая стеклышками пенснэ и постукивая стеком по бутылкообразным голенищам сапог, рослый, стройный старик-генерал. Он слегка подергивал головой, и по этому признаку—следу старой контузии— я узнал генерал-майора Орлова. Командир эскадрона уже скомандовал «равнение направо», но генерал, заметив въехавших во двор колхозников, остановился и повернулся к ним. Выражение его лица, как будто даже само лицо, сразу изменилось: строгое, сухое, оно стало вдруг мягким, каким-то сияющим, светлым.
—Пополнение? — спросил он.
В ответ я услышал:
—Котовцы, товарищ генерал.
|
| |
| |
| icv | Дата: Пятница, 02.03.2018, 20:30 | Сообщение # 7 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15175
Статус: Offline
| *****
После отхода наших войск за Днестр танковые части фронта были переброшены на кировоградское направление. В связи с этим решено отложить организацию танкоремонтной базы на Пролетарке; попросту говоря, нам пока нечего ремонтировать. Командование опять послало меня в командировку на фронт. Мне поручено принять на эвакуирующихся заводах Первомайска и Кировограда последние танки и передать их в часть по разнарядке штаба фронта. Одну роту танков велено просить для нашей Приморской армии, которая в своем составе не имеет танковых частей. Кроме того, я должен передать штабу фронта подарок одесских комсомольцев — пятнадцать ремонтных летучек.
Все бригады летучек укомплектованы комсомольцами. Ребята выехали в приподнятом настроении. Еще бы: они выполнили срочный заказ фронта и теперь сами едут на фронт на машинах, сделанных собственными руками. Им нетерпелось увидеть фронт, в пути все хотели смотреть вперед, а из крытой машины летучки можно смотреть только назад, через узкую дверь, и ребята упросили меня разрешить им ехать на крыльях и подножках машин под тем предлогом, что надо ведь наблюдать за воздухом.
Наша колонна двигалась через Раздельную. Немецкая авиация ежедневно бомбит эту узловую станцию. Все пути ее забиты эшелонами, стремящимися вырваться на север, в сторону Киева. Когда мы проезжали вдоль железнодорожных путей, мои наблюдатели-добровольцы сразу же заметили платформы с разбитыми танками и стали кричать мне со всех машин:
-Товарищ командир, этот эшелон бы к нам на завод!.. Смотрите, сколько танков!
Я остановил колонну и побежал узнать у сопровождающих эшелон, с какого участка фронта они везут танки и куда везут.
На ближайшей платформе эшелона, невдалеке от которого через путь горели вагоны, я увидел статного танкиста в лоснящейся от масла гимнастерке. Стоя ко мне спиной, он устанавливал на корме танка пулемет.
Я окликнул его, чтобы спросить, где начальник эшелона. Он взглянул на меня искоса, быстро повернулся и с радостным криком «товарищ командир!» спрыгнул с платформы.
Это был Микита Гадючка, которого я потерял вместе с Кривулей, Никитиным и Смирновым в последнем бою. Не думал я уже. что Микита мой жив, а он стоял передо мной целехонький и улыбался во весь рог.
—Ну вот, товарищ командир, довелось и мини побачить шмаленого волка, — сказал Микита.
Прежде чем узнать о судьбе Кривули и Никитина, мне пришлось перетерпеть медлительный рассказ о том, как снаряд попал в башню, как Никитин и Кривуля свалились на него и придавили, но он, не мешкая, вылез из горящей машины через свой люк, вытащил через него же обоих раненых и снял пулемет, потом тушил огонь, потому что жаль было машину и отбивался от пехоты, которая, отступая, наскочила на него, — в общем работал за троих. И только после того как доложил, что огонь затушил, от фашистов отбился и обоих раненых, погрузив на первый возвращавшийся из боя танк, доставил в медсанбат, он, наконец, сказал;
—Товарищ Кривуля в тяжелом состоянии — в грудь навылет, но жить будет... Никитин тоже выживет, —добавил он уверенно.
О Смирнове он явно умалчивал, а на мой вопрос о нем промычал что-то непонятное. Зная, что Микита никогда не скажет прямо о боевом товарище, что тот убит, а начнет крутить вокруг да около, я решил, что Смирнов погиб, но тут вдруг увидел его вылезавшего из-под платформы.
Оказалось, что Смирнов отделался легким ранением, но остальные члены его экипажа погибли. Вот почему Микита не отвечал прямо на мой вопрос. Я уже заметил, что если в каком-нибудь экипаже после боя остается в живых только один человек, Микита почему-то считает неудобным говорить о нем. Тут у него какая-то особая, своя точка зрения.
Эшелон с подбитыми танками, «катафалк», как назвал его Микита, стоял уже в Раздельной вторые сутки, и неизвестно было, когда его смогут протолкнуть дальше на Киев, по назначенному маршруту. Поэтому мое предложение переадресовать эшелон в Одессу не вызвало никаких возражений ни у начальника эшелона, ни у коменданта станции.
Дав необходимые указания начальнику эшелона и вручив ему для передачи в штаб округа объяснительную записку, я вернулся к своей колонне.
В Первомайск мы пришли вечером 20 июля. В штабе фронта меня принял командующий бронетанковыми войсками.
—Мастерские кстати в самый раз, нужны позарез,— обрадовался генерал.
О танках для Приморской армии командующий промолчал, хотя я начал именно с этого.
Он велел мне оставить пять летучек при штабе фронта, а десять отвести на станцию Вапнярка в Н-ское соединение.
Об этом танковом соединении я уже много слышал. Ходили легенды о пограничных боях, которые оно вело на Пруте под местечком Рош. Говорили, что это соединение обескровило целую армию противника и вынудило ее перейти к обороне. Вот почему я с особым интересом ехал туда. Мне кажется, что сейчас, для того чтобы найти пружину, двигающую события, нужно прежде всего приглядываться к тем, кто успешно воюет.
То, что мы увидели по дороге к Вапнярке, свидетельствовало о больших изменениях в обстановке фронта. С трудом удалось нам вырваться из встречного потока машин, подвод, армейских и колхозных, эмтээсовских и совхозных тракторов с комбайнами, косилками и молотилками на прицепе, гуртов скота всех видов, арб, нагруженных молочными бидонами и ведрами.
Наши громоздкие машины, облепленные парнями в гражданской одежде, наперекор всему потоку двигавшиеся на запад, привлекали всеобщее внимание. Когда мы пробивались через последние колонны, один молоденький лейтенант подошел ко мне и спросил на ухо: «Это что, партизанский десант в тыл?» Мой недоумевающий взгляд нисколько не смутил его. Он что-то многозначительно промычал и заявил, что тоже пошел бы в партизаны, если бы командование только разрешило. Я не стал ему объяснять, что наши парни едут в гражданской одежде только потому, что мы не успели их обмундировать, и что в машинах не рации, а токарные станки.
Вот и село Шараповка, до Вапнярки осталось не больше пяти километров. Здесь тишина. Если бы не пожар, густой, маслянистый дым которого поднимался на окраине села исполинским черным грибом с рыжевато-медной верхушкой и такими же краями да сплошная завеса дыма, закрывавшая горизонт западнее села, у Вапнярки, и подумать нельзя было бы, что фронт близко.
На окраине села нам просигналили «остановись». Капитан-танкист, подбежав ко мне, спросил:
—Вы куда?
—На Вапнярку, — ответил я.
Он засмеялся:
—Немецкие танки едете ремонтировать, что ли?
Мое объяснение прервал свист снаряда, пролетевшего
вдоль улицы со стороны станции. За первым снарядом полетел второй.
—Скорей убирайте свои скворешни назад, за дома, а то испортите мне всю обедню, — сказал капитан и пояснил: — Для паники стреляют, не знают, что здесь танки.
Разместив летучки в садах, я вернулся к этому капитану, чтобы выяснить у него обстановку.
Теперь по селу рвались уже мины, а над садами кружились немецкие истребители-разведчики. Капитан был во дворе, у замаскированного ветками танка Т-26, пушка которого из-за угла саманного сарая была направлена на свекловичное поле. Это поле начиналось за следующим домом и тянулось километра на полтора до леска.
Я подошел к капитану, но не успел обратиться к нему, как очутился в погребе, в который затолкал меня этот же решительно-быстрый командир. Вслед за нами в яму втиснулись два молоденьких командира. Сквозь грохот взрывов, колыхавших над нами земляную крышку, я услышал рядом с собой негромкий, веселый голос капитана:
—Ну, товарищи штабисты, началось искушение. Ишь как свирепствуют! Скоро в атаку пойдут... Главное, дорогуша, — продолжал он так же спокойно, но Уже другим, сердечным тоном, обращаясь к одному из молоденьких командиров, тоже капитану, своему начштаба, как нетрудно было догадаться, — главное, чтобы ни одна машина не выдала своего присутствия в селе. Загорелась, так пусть себе и горит на месте, а люди сидят в ямах молча... Еще одно, дорогуша, — посматривайте, чтобы немцы не обошли нас дорогой, с леска.
Начальник штаба выскочил из погреба. На его место сейчас же кубарем вкатился, придавив меня к стенке, другой командир. Вновь явившийся радостно доложил капитану, что к той немецкой колонне, которая задержалась у станционных складов, подошли еще две большие колонны артиллерии на тягачах, остановились рядом и все солдаты побежали к складам.
—Чудесно! — сказал капитан. — Продолжайте вести наблюдение, я сейчас поднимусь к вам.
—Извините, полюбопытствую, откуда и зачем- прибыли? — спросил капитан.
Выслушав меня, он сказал:
—Прибыли вы по назначению, правильно прибыли, но обстановка теперь на месте не стоит. — Козырнув, он протянул мне руку: — капитан Потьехов.
Крыша над нами продолжала вздрагивать, со стенок обсыпалась земля. Мне хотелось выглянуть из этой темной ямы, посмотреть, что происходит вокруг, но капитана это как будто совсем не интересовало. Он стал подробно рассказывать мне о том, как это случилось, что я застал здесь не все соединение, а только один его батальон Т-26 и что, собственно говоря, это и есть все, что имеет соединение, если не считать еще одного батальона БТ, воюющего за сто километров, в стороне.
Его батальон, выделенный накануне из дивизии, совершил шестидесятикилометровый марш, чтобы в составе стрелкового корпуса удерживать Вапнярку. Ночью, когда батальон подошел к станции, там были уже немцы, и Потьехов занял рубеж, на котором мы застали его.
—Как же мне теперь быть? — спросил я.
—Не вздумайте двигаться со своими машинами, пока авиация в небе, — сказал капитан, — а то напортите мне. Я скажу вам, когда можно будет выскочить.
Он предложил пойти с ним на ИП, полюбопытствовать, как он выразился, что там немцы делают на станции.
—Смотрите, — показал он на зады села, когда мы поднялись с ним на чердак сарая, — вон с одной вашей скворешни уже полетели щепки.
Немецкие одномоторные бомбардировщики пикировали теперь на восточную окраину села, где я укрыл свои летучки. Одна уже горела. Капитан сказал, что он очень рад этому, и в ответ на мой недоуменный вопрос, чему, собственно, тут радоваться, стал объяснять мне, что, во-первых, мои машины уже отвлекли внимание немцев от его танков, а во-вторых, и это еще важнее, при следующем налете немецкой авиации весь бомбовый груз будет сброшен на них. В том, что авиация перед атакой произведет еще один налет на село, он был совершенно уверен.
Только теперь я рассмотрел капитана. Ему было лет за сорок, рост выше среднего, фигура сухопарая, узловатая, как высохшая дубовая палка, волосы яркочерные, а на висках седые, лицо чисто выбритое. Гимнастерка была на нем довольно засаленная и пропыленная, но воротничок обращал на себя внимание приятной свежестью.
Разговаривая со мной, капитан смотрел в бинокль.
—От самого Прута у них один и тот же порядок наступления, — говорил он и, прерывая нить своей мысли, вслух регистрировал результаты наблюдения и оживленно комментировал мне их: на подходе к станции колонна пехоты. Вокруг станции сильное движение людей. Очень хорошо! На складах полно вина. Пусть пьют за упокой своих душ.
Продолжая наблюдение, он не спеша рассказывал мне об одном пленном немецком офицере, взятом им еще в первых боях на Пруте. От этого офицера он узнал все немецкие принципы ведения наступательного боя и основы взаимоотношений немецких офицеров с солдатами.
—Немец, подлец, разговорчивый попался, не врал. Я уже убедился в этом, — говорил он. — Вот посмотрите, они сейчас ударят всей своей техникой по восточной окраине села, разнесут в щепки ваши скворешни, а потом пойдут в наступление колоннами, но не раньше чем покончат с трофеями. У них офицер старается подкупить солдат за счет трофеев. Сейчас они напали на склады, поэтому офицеры не спешат наступать. Ну, а нам это наруку.
Капитан говорил это все таким голосом, как будто для него воевать то же самое, что токарю высокого разряда выточить гайку или болт.
Когда вбежавший в сарай начальник штаба в тревоге прокричал ему снизу, что правый фланг батальона открыт — соседняя стрелковая часть отошла на новый рубеж, — капитан сказал только:
—Следите и докладывайте. — И снова стал смотреть в бинокль, вслух регистрировать свои наблюдения, комментировать их. Он разговаривал со мной, как вежливый хозяин, который занят делом, не может от него оторваться, но не желает, чтобы гость скучал.
—На станции бал в полном разгаре. К складам подходит пехота... Теперь в атаку скоро не пойдут... Придется нам обождать, жаль — моему начштаба это будет стоить нервов. Парень он хороший, душа, но первый раз в бою, вот и порет горячку, — говорил он. Потом обернулся ко мне и сказал:
—Знаете что, дорогуша, бегите скоренько к своим людям да ведите их сюда всех. Вот и будет у нас с вами резерв. У машин оставьте только шоферов.
Я был уже внизу, когда он прокричал мне вдогонку:
—Только не вздумайте уезжать — не успеете, авиация сразу же за селом накроет.
У меня оказались сгоревшими две машины, но из людей никто не пострадал — все отсиживались в погребах. Я колебался, думал, что, может быть, все-таки лучше увести из села уцелевшие летучки, но пришлось отказаться от этого, так как вновь появились немецкие бомбардировщики.
Под огнем артиллерии и минометов, начавших одновременно с авиацией усиленно обрабатывать восточную часть села, я провел своих комсомольцев садами и огородами к капитану.
Появление в сарае гражданских, запыхавшихся от бега парней, с винтовками в руках, которые они держали так, точно сейчас должны были броситься в атаку, развеселило Потъехова.
—Ну и волонтеры! — засмеялся он, высунувшись с чердака и спустившись на лестницу, приставленную к чердачному отверстию. — Ну, как себя чувствуете? Ничего, ничего — молодцы ребята! Смотрите только без команды из сарая не выскакивать, загорится — и пусть себе горит, а вы сидите и молчите, — пошутил он.
Комсомольцы мои чувствовали себя, кажется, не очень важно. Любопытство, мучившее их всю дорогу, совершенно пропало. Забившись в углы, они не выражали никакого желания выскакивать из сарая.
Я поднялся на чердак к капитану. Начальник штаба, опять прибежавший в сарай, передал ему записку, полученную со связным от соседа слева, который уведомлял Потьехова, что отходит на новый рубеж. Прочитав эту записку, Потьехов ничего не сказал, положил ее в планшетку и снова стал смотреть в бинокль. Начальник штаба тоже молчал, но взгляд его красноречиво говорил, что он ждет приказания. Так как никакого приказания не последовало, он, наконец, спросил:
—Афанасий Петрович, значит, остаемся?
Потьехов посмотрел на него удивленно.
—А что, разве поступил приказ отойти?
—Нет, не поступал.
—Если не поступал, чего вы меня спрашиваете?
Начштаба, густо покраснев, скатился вниз. Немецкая авиация делала третий заход и сбрасывала бомбы по всему селу. Наш жалкий сарайчик дрожал не переставая.
—Вы слыхали о пограничном сражении у местечка Рош? — спросил меня капитан.
Я сам несколько раз уже порывался заговорить с ним об этом.
—Многие интересуются, как мы добились успеха, а все дело в строгом выполнении приказа, — сказал он. — Приказано было не подавать признаков жизни, нас сутки били, а мы не шелохнулись. Зато уж, когда отдали приказ «в атаку»...
Потьехов не договорил. Он быстро осмотрел свои ракетницы и вновь сунул их за пояс.
—Ну, надо итти, а то прозеваю. После водки настроение у них боевое.
Я остаюсь на чердачке, вижу, что правее села, в наш тыл идут по тракторной дороге две колонны немецких автомашин. Снизу доносится голос Потьехова:
—Ну, вот и дождались!
«Да, этот капитан умеет заставить людей выполнять приказ», — решил я. До сих пор в селе не заметно было никакого движения — все притаились.
Потьехов разговаривал внизу с начальником штаба, пробирал его за то, что тот еще не установил связь с отступившими соседями и до сих пор не знает, заняли они или нет новые рубежи обороны. Кажется, он больше беспокоится за своих соседей, которые бросили его тут одного, чем за себя, оставшегося со своим батальоном без связи и поддержки.
«Возможно, действительно, о нем забыли», — думал я. Сквозь дырку в соломенной крыше уже невооруженным глазом были видны немцы, двигавшиеся со стороны леса по свекловичному полю, направляясь прямо на нашу улицу. Впереди немцы шли неорганизованной толпой, беспорядочно стреляя из автоматов и крича, а позади — расплывшимися колоннами вперемешку с гусеничными транспортерами, волочившими за собой пушки.
Потьехов был уже за башней своего танка, стоявшего у стены того же сарая, с чердака которого я наблюдал. Я слышал, как он говорил довольным голосом:
—Вот что значит русская водка! Окажись сейчас на их пути море, вброд полезут. — А потом накинулся на кого-то, вероятно, «а башнера, спросившего, не пора ли открыть огонь: — Испортить все хотите?!
Я слез с чердака и подошел к танку, возле него чувствуешь себя в такой момент как-то лучше. Потьехов выглядывал из-за веток, маскировавших башню. Видимо, впереди ему что-то мешало смотреть, он наклонялся то в одну сторону, то в другую, вытягивался, задирал голову, и лицо его становилось при этом все более и более сердитым.
—Видите? — спросил он и стал возмущаться немецким генералом, который сидит там на станции и командует.
Я уже различал пьяные лица немцев, которые валили на нас толпой по свекловичному полю. Мне казалось, что они уже видят нас, и у меня похолодело на душе, а Потьехов все возмущался немецким генералом и немецкой тактикой, требовал, чтобы я ответил ему, в чем же заключается хваленое немецкое военное искусство, как будто сейчас его только это и интересовало.
До немцев оставалось не больше ста метров, когда капитан, наконец, подал сигнал «огонь», и по всей окраине села ударили наши танковые пулеметы и пушки.
В толпе, бегущей по свекловичному полю, сразу образовались целые прогалины, а на поле появилось множество кочек. Толпа таяла, но она была большая и продолжала итти прямо на нас, стреляя и крича.
—В пьяном угаре не понимают, что случилось, по инерции идут еще, но не дойдут, — вслух рассуждал капитан. — Смотрите! — воскликнул он, — машины уже повернули. И знаете что, — продолжал Потьехов, выпустив красную ракету, — ведь это всегда так: сначала повернут машины, за ними рядом идущая пехота, потом середина толпы, а солдаты, идущие впереди, так и не успеют повернуть.
Все произошло точно так, как капитан говорил. Когда его танки пошли в контратаку, все вражеские машины уже неслись обратно в лес и за ними бежали только те солдаты, которых мы видели минуту назад идущими в колоннах позади орущей толпы. А из этой толпы, успевшей подкатиться к самому селу, уцелело очень немного солдат. Солдаты эти метались по садам, и мои сразу осмелевшие ремонтники, выскочив из сарая, бегали за ними и стреляли на ходу.
—Ну, спешите, пока в небе опять не появилась авиация, — сказал мне капитан и, сам куда-то заторопившись, пожал мне на прощание руку.
Выводя из садов свои уцелевшие летучки, я все думал: почему соседи ушли, бросив свои позиции, а вот один батальон, по существу оставленный на произвол судьбы, отбил атаку противника, почти не понеся при этом потерь? Да, все дело, видно, в людях, в командирах, в умении.
|
| |
| |
| icv | Дата: Пятница, 02.03.2018, 20:35 | Сообщение # 8 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15175
Статус: Offline
| http://mydocx.ru/11-82471.html
*****
С запада надежно прикрывает Одессу Тираспольский укрепленный район на Днестре, но на севере положение неясное и тревожное. Враг развивает наступление в кировоградском направлении. Похоже на то, что Одесса будет обойдена. В таком случае, говорят, район Одессы останется южным плацдармом Красной Армии, и очень возможно, что этому плацдарму предстоит сыграть большую роль в наступательных операциях советских войск.
Я торопился в Одессу, чтобы скорее заняться ремонтом танков, которые должны были прибыть из Раздельной. Но мне еще надо было сдать штабу фронта два танка, отремонтированных в Кировограде. 1 августа моя маленькая колонна в составе двух БТ и полуторки, выехав из Кировограда, направилась к Первомайску, где я рассчитывал найти штаб фронта.
Под вечер, когда на виду был уже Первомайск, мы остановились под ветвистыми ивами у понтонного моста через Буг. Мотор одного танка парил, надо было выяснить, в чем дело.
Механики возились у мотора, а остальные, проголодавшись за дорогу, вспоминали хлебосольство кировоградцев. Старшина, горьковчанин Климов, подшучивая над непомерным аппетитом кубанца Быковца, говорил мне:
—Он съел сегодня всего навсего восемь тарелок вареников. Нет, вру! Еще две тарелки вермишели и больше уже ничего.
—А ты не смейся, — перебил его Быковец. — Правильно! Як бы не война, то и не съел бы столько. А раз война, то и ишь, шоб на том свите не жалко було.
По трем дорогам к мосту двигались автомашины, подводы, скот. С каждой машины, проезжавшей мимо нас, кто-нибудь спрашивал:
—Немцев нет?
—Какие тебе тут немцы, дурень! — с презрением отвечал Быковец. — Кати, трусовер, кати!
Где-то за Ольвиополем постреливали. Доносились выстрелы и с противоположной стороны. Но на реке было много купающихся бойцов и командиров. Я заговорил с одним старшим лейтенантом артиллеристом, поразившим меня своим устало-безразличным видом. Он сидел на берегу, медленно раздевался, почесывал через плечо спину. Можно было подумать, что скучает от безделья.
—Куда двигаетесь? — спросил я его.
—Должно быть, к Днепру, раз с Днестра ушли, — сказал он, лениво стаскивая сапог. Потом добавил:— Мы уровцы.
Он сказал это таким тоном, как будто одно слово «уровцы» должно объяснить мне и почему он тут сидит у моста, и почему ему все на свете опостылело. Оказалось, что он из Каменец-Подольского укрепленного района.
—Ну, как у вас там было? — спросил я.
Он посмотрел на меня вопросительно.
—А вас что интересует?
—Ну, как воевали, — сказал я.
Он усмехнулся:
—Да вовсе не воевали, только готовились. Каждый метр земли на всю предельную дальность орудий был пристрелян. И все зря. Приказали взорвать укрепления и отойти: немцы обходить стали. Командир просил оставить гарнизон на месте. Нам бы на три месяца запасов хватило, без всякой помощи могли держаться в окружении и воздали бы немцам за все сполна. Отказали, велели сейчас же взорвать все доты. — Он вдруг со злостью отшвырнул от себя сапог и заговорил, чуть не плача: — Всю душу перевернуло, когда получили этот приказ. Не могли понять, в чем дело, думали — какая-то ошибка, не подпускали подрывников. Полковник с комиссаром ездили от дота к доту, уговаривая гарнизоны выйти из своих укреплений. Ты понимаешь, в каждый дот по 5—8 тонн тола выкладывали, и некоторые только трещины давали!
Он махнул рукой и, должно быть, желая скрыть навернувшиеся слезы, стал поспешно стягивать рубашку и, не оборачиваясь, пошел к воде.
Меня беспокоила стрельба, доносившаяся с разных сторон.
—Где же фронт? — спросил я у саперного лейтенанта, дежурившего возле моста.
—Никто ничего не знает, — заявил он. — Сижу, выглядываю: как появится немецкий танк, так и взорву мост. — Ты чего, Никифор Платонович? — спросил он стоящего рядом с ним голубоглазого юношу сержанта.
Тот смотрел, -усмехаясь, на правую, уманьскую дорогу.
—Да что они свариться в собственном поту захотели? Смотрите, в шинелях идут,— он показал на спускавшуюся к мосту колонну пехоты.
«Действительно, почему они в шинелях?» — недоумевал я, возвращаясь к своим машинам. Одетая по-зимнему колонна проходила мимо нас. Она шла торопливым, но ритмичным шагом.
Замыкали колонну два танка Т-26. Вдруг, завыв моторами на низкой передаче, они стали обгонять строй.
—Сапожники!—сказал Быковец, возмущенный тем, что водители Т-26 надрывают моторы на первой передаче.
— Немцы! — Это нем... — донесся до нас с моста чей-то душераздирающий голос и оборвался на полуслове.
Этот крик подстегивает колонну, она бежит к мосту. Я кидаюсь к машине Быковца, вскакиваю на нее и вижу, что Т-26 уже обогнали колонну и несутся по мосту. Передний танк стреляет из пушки. Разрыв в кустах противоположного берега. Там уже во всяком случае немцев не может быть, значит, немцы в наших танках Т-26 и те, что бегут за ними к мосту, тоже немцы. «Вот почему они в шинелях!» — мелькает мысль. Слышу торопливую команду Климова: «Бронебойным заряжай!» Ему вторит в своей башне Быковец. Они поняли уже, в чем дело. Кричу: «По танкам на мосту огонь!»
Задний Т-26 вспыхнул, круто развернувшись, обломал перила моста и свалился в воду. За ним последовал и передний Т-26. Наши танки, стоявшие за зеленым укрытием, не были видны с уманьской дороги. Выстрелы выдали нас. Вокруг засвистало, заныло, посыпались срезанные автоматными очередями ветки. Ныряя в открытый люк механика, я увидел, что голова вражеской колонны уже на мосту. Защемило сердце: «Неужели отрежут?» Но те из них, что были на мосту, продолжали бежать вперед, стреляя из автоматов но противоположному берегу.
Больше я ничего не видел. Я стоял за спиной механика и едва удерживался на ногах. Отвечая на резкие движения механика бортовыми рычагами, машина бросалась то в одну, то в другую сторону, без конца стучал пулемет, раз за разом бухала над ухом пушка. Наконец, танк остановился.
—Кончено, товарищ командир! — прокричал мне сверху Быковец.
Я вылез из танка. У крайних домов Ольвиополя видны вспышки выстрелов. Вокруг — горящие машины и трупы немцев в наших шинелях. С моста возвращается танк Климова, за ним с южного берега бежит взвод пехоты. Климов докладывает мне, что ни один немец не перешел мост и что наша пехота сейчас займет здесь оборону.
Рядом с танком, у окопчика охранения, лежат, сцепившись в объятиях, толстый немец в красноармейской шинели и тот самый голубоглазый молодой сапер, которого лейтенант назвал при мне по имени и отчеству — Никифор Платонович. Оба мертвы. Из горла немца торчит рукоятка штыка полуавтоматической винтовки, руки его сжимают тонкую шею сапера. Догадываюсь — вот кто закричал: «Немцы»! Смотрю на этого юношу, вспоминаю разговоры о водных преградах, на которые все почему-то возлагают главные надежды, полагая, что они задержат немцев, и думаю: как мало значат эти водные преграды по сравнению с тем, что может сделать один солдат, честно выполняющий свой долг!
—Если бы не он, пропали бы все, — говорил Быковец. Он становится на колени, разжимает клешни немца и отбрасывает его в сторону.
Неподалеку находим тяжело раненого лейтенанта. Рядом с ним — истлевший кусок обрезанного бикфордова шнура.
—Не успел, — едва слышно говорит он.
Прибежавшие с южного берега пехотинцы роют окопы. Прошу их выкопать могилу для молодого сапера на том месте, где стояли наши танки — справа от уманьской дороги, под ветвистой ивой, чтобы она была на виду у всех, кто когда-либо будет переезжать Буг у Первомайска.
Ведя огонь, оба наши танка вырвались из своего укрытия и, развернувшись, пошли на мост. Бежавшие к мосту и стрелявшие в нас немцы шарахнулись кто куда.
|
| |
| |
| icv | Дата: Суббота, 03.03.2018, 20:12 | Сообщение # 9 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15175
Статус: Offline
| *****
Штаба фронта в том селе, где я надеялся его найти, уже не было, и куда он переехал, мне никто не мог сказать. Надо сознаться, что меня это обрадовало. Я решил, что в таком случае, действуя по обстановке, имею полное право вести танки в Одессу, передать их Приморской армии.
Не дожидаясь утра, мы пустились в путь по знакомой одесской дороге через Вознесенск. В Первомайске меня предупредили, что эта дорога перерезана сброшенным немцами авиадесантом, но я поговорил с экипажами танков, и мы пришли к выводу, что десант, должно быть, небольшой, высажен только для того, чтобы поднять панику, и нам не трудно будет разогнать его. Так оно и случилось. Подъехав к высотам, на которых засели немецкие автоматчики, мы дали десяток выстрелов и расчистили себе путь.
В Вознесенск мы прибыли еще до рассвета. Город и все окраины его были забиты войсковыми тылами. Немецкая авиация сбрасывала бомбы в районе вокзала и моста через Буг, но на улицах было сонное царство. Обозники мирно похрапывали на своих подводах и машинах. С трудом пробились мы к реке. Но через мост проехать нельзя было — поток встречных машин создал пробку. Я решил, что придется подремать до зари и нам.
Неподалеку от моста мы увидели тенистый садик и свернули к нему. Садик оказался огородом, на котором почти вплотную стояли подводы и машины, замаскированные срубленными ивовыми ветками. Мы тыкались в темноте со своими двумя танками и полуторкой от одного куста к другому, пугая лошадей пламенем выхлопных труб. Кусты оживали, начинали двигаться, и из них по нашему адресу неслись проклятия. Откуда-то сверху на нас скатился маленький бочкообразный военврач и стал умолять, чтобы мы немедленно убирались отсюда ко всем чертям со своими танками, иначе на его госпиталь сейчас же посыпятся бомбы. Я едва успокоил его, заверив, что мы будем стоять тут на картофельных грядах, не шевелясь.
Подремать не удалось. Мы сидели возле танков, собравшись в кружок, следили за яркосиними ракетами, которые то и дело взвивались в небо, и тихонечко чертыхались. Над головой все время гудели немецкие самолеты.
На соседней подводе кто-то стонал. Вдруг мы услышали обращенную к нам просьбу:
—Танкисты! Дайте папиросу раненому немецкому офицеру.
Я заинтересовался, что это за немец тут, хорошо говорящий по-русски. Оказалось, что он тут не один. На подводах вперемешку с нашими бойцами лежало несколько раненых немцев. Этот был обер-лейтенант. Ему лет пятьдесят, по профессии учитель. В первую мировую войну года три пробыл в русском плену.
—Я немного знаю русских людей,—сказал он, пряча в карман френча папиросу, которую я ему дал.
—Ну и как? — спросил я. — Хорошие люди?
—Люди все одинаковы: и немец и русский — все одинаково хотят жить и все одинаково боятся умереть.
Мои танкисты тоже подходят к подводе, на которой лежит раненый немец, разглядывают его.
—Загибаешь, гражданин, — говорит Быковец.
—Что такое «загибаешь»? — спрашивает немец.
—Не верно говоришь, — он начинает втолковывать немцу, что смерть бывает разная — и хорошая, если с пользой для народа, и одно паскудство, если человек не знает, за что он умирает.
—Все равно, какая смерть, терять жизнь страшно, — упорствует немец.
Разговор становится общим. В нем участвуют и те, кого невидно — подают свой голосиз темноты. Танкисты поддерживают Быковца. Немец искренне удивляется:
—Это так просто, ясно для всякий европейский человек, а вы не понимаете!
Быковец говорит:
—Ты мне своей Европой не тычь, она мне ни к чему, — я с Кубани.
— Хорошо, — соглашается немец, — но я задаю вам вопрос: зачем русская армия отступает, когда русский солдат не боится смерти?
Быковец молчит, думает.
—Обожди, вот набьем вам морду, тогда поймете, — говорит он вдруг зло и поворачивается к своему танку.
Разговор на этом заканчивается, все отходят от подводы.
—Вот всегда так, — говорит немец, — один раз у вас сердце мягкое, а другой раз злое.
Никто ему не отвечает. Мои танкисты возмущены, что раненых немцев везут на подводах вместе с нашими бойцами.
На рассвете начался дождь и смыл с неба немецкую авиацию. Мы поспешили перебраться через мост. Лейтенант, регулирующий движение, остановил поток машин, чтобы пропустить нас.
—Ваша переправа у Новой Одессы, но раз с танками— пропускаю в первую очередь, — сказал он.— Побольше бы только танков шло.
На перекрестке нашей и Ново-Одесской дорог нас остановил командующий бронетанковыми войсками соседней армии — бывший начальник автобронетанкового отдела Одесского военного округа.
—Чьи танки? — спросил он.
—Приморской, — ответил я, делая вид, что не знаю его.
Я боялся, что если он узнает меня, то, конечно, догадается, что я веду танки с завода, и сейчас же заберет их.
—Все равно, давай их мне, раз попался в руки, — сказал он и засмеялся: — Хитрый! Думаешь, что я тебя не узнал?
Жалостливо улыбаясь, я стал просить его оставить Эти два несчастных танка для приморцев, уверял его,
что это не танки, а хлам, что всю дорогу мучаюсь с ними, но он и слушать не хотел.
— Нет, брат, раз попался мне, прощайся со своими танками. Я каждой машине рад. Не зря мокну тут под дождем.
Пришлось распроститься с экипажами и ехать в Одессу одному на полуторке. А я-то уж радовался, что приведу в Одессу два исправных танка. Навстречу мне, меся грязь, шли люди с сумками, узлами, саквояжами, чемоданами, а некоторые с одними палками в руках. Это одесситы уходили из родного города.
|
| |
| |
| icv | Дата: Суббота, 03.03.2018, 20:19 | Сообщение # 10 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15175
Статус: Offline
| *****
Начальник нашего автобронетанкового отдела, выслушав мой доклад о командировке, сказал, что платформы с подбитыми танками, застрявшие в Раздельной, уже прибыли в Одессу и выгружаются на Пролетарке. Он предложил мне сейчас же поехать вместе и выяснить, сколько танков удастся восстановить.
На пути к заводу, возле Одессы-товарной, мы встретили все начальство Пролетарки. Продетарцы стояли у своего эшелона. Это — уже третий, последний заводской эшелон. Он дошел до Вознесенска и вернулся назад, так как за Вознесенском железная дорога перерезана немцами.
Заводское начальство угрюмо поглядывало на платформы, заваленные станками вперемешку с разной домашней утварью, и на крытые пульмановские вагоны, уже обжитые рабочими семьями, — с деревянными лесенками и бельем, просыхавшим в дверях на веревках.
Подполковник сказал, что сегодня утром был у командующего — эвакуация будет производиться морем, и в порту уже идет погрузка на корабли. Это успокоило заводских руководителей.
Заговорили о прибывших на завод танках.
—Как думаете, выйдет здесь что-нибудь у старшего лейтенанта с ремонтом? — спросил подполковник.
Мнения разделились. Одни стали говорить, что вряд ли получится что-нибудь серьезное: в цехах остались лишь стены, специалисты эвакуируются. Другие рьяно возражали им, говорили, что если как следует взяться за дело, то найдется самое необходимое оборудование, а специалистов вовсе не обязательно эвакуировать, раз они здесь нужны.
Во втором сборочном, в пролетах над шахтами, где недавно ремонтировались железнодорожные краны, стояли искалеченные танки БТ-7, прибывшие из Раздельной. Машины были уже разобраны, детали промыты.
Начальник эшелона, взявший на себя руководство ремонтом, доложил нам, что во всех моторах требуется замена поршневой группы, во всех коробках перемены передач сработаны шестерни первой и второй передач, электрооборудование тоже надо полностью заменять, но все это уже есть. Оказывается, Микита успел съездить в Харьков и раздобыть все, что нужно для ремонта.
Он вылез из-под танка весь замасленный, черный, со сверкающими зубами, и стал рассказывать, как в Харькове его отовсюду прогоняли, требовали наряд, которого у него не было, и как он разыскал инженера-одессита, и тот моментально устроил все без наряда и вдобавок еще от себя дал в подарок Одессе готовую коробку передач. Он сказал: «они мне дали». Это «они» означает у Микиты высшую степень уважения к человеку, восхищение им. Редко он восхищался чем-нибудь, но если уж начнет, то поток его красноречия может остановить только боевая команда.
Мы обошли пролеты, осмотрели все двенадцать танков.
—Ну что, сделаешь два-три танка? — спросил меня подполковник после осмотра. — Один лом, — помолчав, добавил он.
—Думаю, что шесть сделаем, — ответил я не совсем уверенно.
—Ну, вот что!—сказал он. — Обманывать командующего не хочу. Доложу ему, что будет три танка, а сделаем больше — обрадуем. Сейчас каждый танк для нас клад, даже БТ.
У меня возникла мысль усилить броню носовой частя и бортов БТ тридцатимиллиметровой корабельной сталью, которая, как я знал, имеется на заводе Марти. Подполковник одобрил эту мысль.
—Но сначала нужно просто восстановить танк, чтобы можно было сразу бросить его в бой, — сказал он.
|
| |
| |
| icv | Дата: Суббота, 03.03.2018, 20:22 | Сообщение # 11 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15175
Статус: Offline
| *****
За перегородкой, в отсеке, шипели и хлопали мощные бензиновые и газовые горелки. Зайдя туда, я увидел Антона Васильевича Разумовского. В переднике, надетом поверх расстегнутой гимнастерки, обливаясь потом, Антон Васильевич накаливал ленивец и одновременно командовал слесарями, навинчивавшими на стяжной винт большую стягивающую гайку.
Я спросил его, почему он тут, а не у себя в батальоне.
—Дали нам на устройство семейных дел три дня. Ну я и заглянул на завод, а тут танки, — ответил он и стал мне объяснять, что по уставу ему полагается в атаку за танками бежать, значит, надо позаботиться, чтобы танки были исправные и гнули и рушили всякие там доты и дзоты, которые попадутся на пути. — Правду я говорю, дед Захар?
Антон Васильевич обратился к молча пыхтевшему люлькой старику, который сидел в углу на наковальне.
—Правда, правда, Антон Васильевич. Такая силища все поломает, — ласково улыбаясь добрыми выцветшими глазами, сказал дед и кивнул мне головой: — Поди, поди сюда, командир!
Тут я только узнал Захара Ивановича, активного слушателя партшколы, которой я руководил на заводе перед войной. Он участник всех российских революций, в молодости был членом организации Южнороссийского союза рабочих. Ему больше восьмидесяти лет, он уже вышел на пенсию, не работал, но собрания цеховой парторганизация и занятия партшколы посещал регулярно; приходил раньше всех, сам не выступал, только слушал, внимательно и часто задавал вопросы, иногда такие, на которые трудно было ответить.
—Ну, как там, у немцев, говорят, танков тьма тьмущая, а у нас вроде маловато? — спросил он тихонько.
—Маловато, Захар Иванович, — сознался я.
—Не надо было языком чесать без толку. Зазнались больно! Но ничего, ты не журись — будет побольше, — сказал он.
—Думаете, будет?
—Чего там думать! Говорю тебе — будет... Значит, наши отступают? — спросил он опять тихо.
—Отходят, маневрируют, — ответил я.
—А ты не юли, говори прямо, как Ленин нас учил, — сказал он. — Мы тоже отступали, а потом наша взяла, победили.
Когда Захар Иванович говорит «мы», это значит — революция. Приятно, что он здесь, в цеху. Поговорил с ним, и на сердце потеплело, и в голове как-то яснее стало.
—Это я его привел, — сказал Антон Васильевич. Опять крановщиком будет работать.
—Надо же помочь хлопцам, — сказал Захар Иванович.
Я слышал потом, как он сверху, с поста управления сердито командовал танкистами:
—Эх, зелень! Не годится!.. Прицепите! Снимите с осей и подденьте сквозную под днище!.. Так... так... Даю вира.
|
| |
| |
| icv | Дата: Суббота, 03.03.2018, 20:23 | Сообщение # 12 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15175
Статус: Offline
| *****
После того как из-под Вознесенска вернулось около сорока эшелонов, не успевших проскочить на север, и началась перегрузка с железной дороги на корабли, Одесса взволновалась. Движение на улицах стало торопливее и устремлялось все в одну сторону — к порту. Бурлящая толпа людей, навьюченных узлами и чемоданами, забила все причалы и, не вмещаясь в привокзальном дворе, выпирает из его ворот на улицу.
Враг пытается разжечь панику. В проходной завода вахтер вручил мне почтовый листок, исписанный послюнявленным химическим карандашом. Он только что поднял у ворот. «Красные командиры, пока не поздно — удирайте: идут Гога и Магога. Грядет суд божий...» — прочел я. В спецотделе завода, куда я принес эту бумажку, мне показали такой же листок, написанный тем же карандашом и тем же почерком. Старая орфография выдает автора. Это, несомненно, — белоэмигрант, заброшенный немцами в Одессу.
Угроза, нависшая над Одессой, стала еще большей, когда противник прорвался на Днестре в районе Тирасполя, форсировал реку в ее низовьях, овладел Тираспольским укрепленным районом и вышел на наши тыловые коммуникации у станции Раздельной.
Весть об этом принесли артиллеристы, обратившиеся к нам с просьбой сварить лопнувшую станину зенитной установки. Они только что оттуда, с Дубоссарского участка. Вид у их лейтенанта, круглолицего юноши, геройский, как будто он одержал победу.
—Как же это у вас так плохо получилось? — спросил я.
—Отчего плохо? — удивился он. — Дрались очень даже хорошо. Огонь выше всякого предельного режима, руку за метр от ствола нельзя было удержать — во как накалился!
—Значит, пехота подвела? — спросил я.
—Чего зря говорить! — возмутился он. — Немец с того берега трое суток подряд бил по нашей пехоте всей своей артиллерией, а пехота майора Захарова хоть бы шелохнулась.
—Как же не шелохнулась, ведь противник все-таки прорвался, — сказал я.
—Ну и что ж из этого? Конечно, прорвался, — согласился он. — Еще бы не прорваться! Там Днестр излучину делает, мы как на полуострове сидели. По берегу, если по прямой, километров двадцать — одни пульточки, а артиллерия — в дотах у основания полуострова. Вот и судите сами, отчего и почему.
—Правильно! — поддержали лейтенанта бойцы его расчета.
Я все-таки не совсем понял — отчего и почему.
—Очень просто, — сказал лейтенант. — Ночью под прикрытием огневого вала они форсировали Днестр в самой излучине и блокировали мешками с песком пулеметные точки. Плацдарм-то они захватили, но мы все равно держались. Форт наш двухметровый, железобетонный, только гудит от взрывов. Как налет—мы закрываемся бронеплитами, чтобы сохранить орудие, а немец затихает — открываем амбразуры и бьем по его пехоте. Флангами, сволочь, обошел и оставил нас на расправу своим саперам. Ну, думаем, чорт с ним, пусть себе обходит, наша пехота из глубины подойдет и сбросит его в Днестр, а саперов не подпустим — подступы к доту и с фронта и с тыла простреливаются. На второй день кончились у нас боеприпасы. Закрыли наглухо амбразуры, приготовили гранаты, сидим и ждем контратаки. Три дня просидели, так и не дождались. Все из-за того получилось, что контратаки не было, — уверенно заявил он и на этом закончил свой рассказ.
—А как же вы вышли? — спросил я.
—Нельзя было больше сидеть, — сказал он. — Из соседнего дзота позвонили, сообщили, что немцы в вентилятор газы пустили. «Прощайте, товарищи родные, не сдадимся!» — прокричали они нам по телефону, и связь тут прервалась. Это было вечером. Видим, что контратаки не дождаться, сняли ночью замки, забрали раненых, вылезли и пошли лощинкой. За ночь километров двадцать отмахали, по пути двух немцев прихватили. К утру вышли к станции Веселый Кут — тут уже свои. Вот и все, что и как было. Ну, а если бы контратака, то, конечно, все по-другому было бы.
—Это фактически, — подтвердил маленький артиллерист, молча сидевший на станине орудия. — Эх, такой укрепленный район отдать! — вздохнул он.—Теперь на чем держаться будем? — На этой степной тарелке? А ведь придется, ой, придется!
Да, больше перед Одессой нет укрепленных районов— голая степь. Трудно будет приморцам оборонять город, не имея ни одного танка.
|
| |
| |
| icv | Дата: Суббота, 03.03.2018, 20:26 | Сообщение # 13 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15175
Статус: Offline
| *****
После долгих мучений нам удалось, наконец, восстановить первые две машины. Испытание их происходило в присутствии всех командиров и инженеров автоброне-танкового отдела штаба. Многие сомневались, что в опустевших цехах Пролетарки удастся поставить на ход разбитые танки. Однако обе машины одновременно сорвались с места и резво помчались друг за другом по пролету цеха.
Успех всех ободрил. Нам разрешено было временно вернуть из порта необходимых для работы мастеров — они ожидали своей очереди для посадки на корабль.
Первым вернулся из порта главный технолог Пантелей Константинович, один из старейших пролетарцев, «столп» завода. Он привел с собой электротехника Каляева. Этот худенький паренек, комсомолец — ходячая контрольная станция. Карманы его черной спецовки всегда отвисают мешками. Там у него полный набор инструментов и приборов. И в эвакуацию он отправился с такими же отвисшими карманами, с вольтметрами и амперметрами. Едва переступив порог цеха, он уже ткнул своим вольтметром в лежавший на его пути аккумулятор.
—Согласен остаться? — спросил я.
Он посмотрел на меня так, точно не понял вопроса.
—Знаете, как я рад,—доверчиво говорил он, взбираясь ко мне на танк. — Стыдно было на пароход садиться — мужчина, на фронт мне бы надо ехать. Спасибо, Пантелей Константинович выручил, — говорил он уже изнутри танка, копаясь в проводах.
В опустевших цехах опять стало многолюдно. Работают тут и два подростка-ремесленника, черноглазые, черноволосые Мишка и Васька, оба с облупленными носами от чрезмерной приверженности к морю.
История их появления у нас такова. Я был в райкоме партии у секретаря. Во время моего разговора с ним в кабинет вошли пожилая женщина и паренек лет четырнадцати. Я немного знал эту женщину — жену ушедшего в армию рабочего. Знал ее и секретарь райкома. Еще не так давно он вместе с ее мужем работал у станка на Пролетарке.
—Просит вот Мишка, чтобы я походатайствовала заместо батьки. Не знаю, что мне делать с ним, не хочет уезжать, — сказала она.
Мишка не подошел к столу, остался у двери. Секретарь посмотрел на него, укоризненно покачал головой:
—Сколько раз я тебе объяснял, что нельзя — мал еще.
Я спросил, куда это хлопец просится.
—Да вот пристал — в ополчение хочет, дед у него там, третий раз уже является... Может, возьмешь к себе, пристроишь на ремонт танков? — сказал секретарь.
Я спросил у Мишки:
—Пойдешь на завод танки ремонтировать?
Мать обрадовалась:
—Иди, иди на завод.
Но Мишка молчал, насупившись.
—В танкисты бы!—сказал он в нерешительности.
-Что ж на ремонте изучишь танк, а там посмотрим, может быть, и возьмем в экипаж, — сказал я смеясь.
—А приходить-то когда? — он сразу оживился. — Можно сейчас?
Вернувшись на завод, я увидел в цехе двух парнишек, лазавших по танку.
—Говорят, что из райкома партии прислали, — сказали мне. Один из пареньков был Мишка. Я спросил его, что это за шпингалета он привел с собой.
—Брат, Васька, привязался вот, разве от него отцепишься, тоже на танкиста хочет учиться, — заявил Мишка.
—А сколько твоему Ваське лет? — спросил я.
—Тринадцать, — спрыгнув с башни, ответил сам Васька. — Но это ничего — я крепкий, могу по-честному Мишку побороть.
—Да он по-честному ни разу ни с кем не боролся! — снисходительно усмехнулся Мишка. — Рев поднял такой, что мамка сказала, пусть уж идет.
|
| |
| |
| icv | Дата: Воскресенье, 04.03.2018, 11:28 | Сообщение # 14 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15175
Статус: Offline
| *****
Противник, овладевший нашими южными укрепленными районами, уже вышел на рубеж Каторжино, Раздельная, Ясски. Он охватывает город подковой. В любом направлении до противника не больше шестидесяти километров. По разведданным, немецко-румынское командование перебрасывает на наш участок фронта три свежие дивизии и объявило приказ: «К 10 августа взять Одессу, где дать войскам отдых».
В цеху на ремонте танков работа идет круглые сутки. Ночью жарко гудят трансформаторы сварочных машин. Искрами фыркают электроды сварщиков. Несмотря на тщательную маскировку стеклянной крыши, режуще яркий свет вольтовых дуг кое-где пробивается наружу, и это мучит дежурного. Он то и дело прибегает, требует, чтобы мы лезли на крышу и закрывали брезентом какую-то новую, обнаруженную им щель.
Заканчивалась сборка двух последних танков, когда мне позвонил Разумовский и сказал, что ополченцы подняты по тревоге. Антон Васильевич просил заехать к ним, взять у него письмо для жены. Я сейчас же сел на мотоцикл.
На окраине города большое движение. Тьма, как в подземелье. Слышны голоса, гудки машин, топот ног, стук колес и котелков, дребезжание привязанных к подводам ведер, а видна только одна темная колышущаяся масса. Изредка блеснет искра, выбитая конником из мостовой.
Ильичевский батальон стоял, вытянувшись в колонну у кирпичного завода. Пробираясь вдоль расползшегося строя, я услышал голос нашего математика, Семена Яковлевича, преподавателя Индустриального института. Он давал на Пролетарке консультации рабочим, учившимся в институте без отрыва от производства. Ему уже под шестьдесят, но только кожа на руках выдает его годы. Всегда щеголевато одетый, надушенный, он приходил на консультации, как на концерт. Портфель его вечно был набит яблоками. Угощая ими, он говорил: «Кушайте побольше фруктов и не убивайте себя зубрежкой». Лекции его были веселыми, часто прерывались бурными аплодисментами. «Каждая математическая формула—увлекательный роман, — любил говорить он.— Нужно только искать решение с таким же рвением, с каким мы ищем развязки в романе, и тогда математика будет занимательнее новелл Боккаччио». Это был страстный болельщик футбола. После лекции он вместе со своими учениками несся на стадион в парк Шевченко и во время матча подскакивал так, что его мягкая шляпа порхала между скамейками. «У меня шляпа такая же, как и зять: всегда в воздухе», — смеялся он. Зять у него — летчик, и он очень гордится этим.
Я встретил его на улице вскоре после своего приезда из Кировограда.
— Заканчиваю, батенька, дела, — сказал он тогда. — Вот протоколы кафедры сейчас эвакуировал. Ох, и намучился же я с ними. Понимаете, все суют свои бумаги в мешки, а мои протоколы швыряют мне назад. Ну, я ухитрился, сунул их незаметно в один мешок. Думаю, что не затеряются: мешки пронумерованы, я запомнил номерок.
Я спросил, почему он сам не эвакуируется с институтом.
—Да что вы, батенька, все ученики здесь, а меня куда-то нелегкая понесет! — воскликнул Семен Яковлевич. — Заканчиваю дела и ухожу в ополчение.
Сегодня он уже в ополченской форме, но винтовки ему не досталось.
—Нехватило, зато бомбу дали, — сказал он мне, показав на гранату, заткнутую за пояс. — Буду танки уничтожать, — и стал подшучивать над собой и такими же, как он вояками: — Вот спорим тут, как нам с немцами быть, которые выскакивать будут из подбитых нами танков, вести ли их в штаб, или только обезоружить, а самим подбивать другие танки.
В хвосте ротной колонны шел Федя с ящиком патронов на плече, он куда-то торопился,на ходу успел только прокричать мне:
—Беда с Антоном, не могу подобрать ему гимнастерку по размеру — ни один воротник не сходится.
Федя назначен старшиной роты.
Разумовский стоял тут же, навьюченный пулеметным станком.
—Вот хорошо, что ты здесь, сынок! Боялся, что не найдешь в этой тьме, — сказал он радостно. — Такая досада! — сетовал он. — Только мы выехали из ворот на машине, как жена подошла. Я ей кричал, рукой махал. Не знаю, увидела ли она... Нехорошо получилось. Отпустили меня тогда на три дня для домашних дел, а я все три дня на заводе проторчал. Ну, как там зубчатка ленивца? — спросил он вдруг, вновь оживившись. — Наварили? Значит, шесть танков будет?
—Будет, — ответил я.
—Слышите, танки будут,— закричал Антон Васильевич кому-то.
Меня сейчас же обступили, закидали вопросами-.
—Значит, мы за танками пойдем? А где же они? Вперед ушли или догонят?
Я ответил уклончиво:
—В резерве командующего, когда надо будет — поддержат.
—Вот это хорошо, — заговорили ополченцы,— а то у нас один только миномет.
|
| |
| |
| icv | Дата: Воскресенье, 04.03.2018, 11:45 | Сообщение # 15 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15175
Статус: Offline
| ***
К утру на заводском дворе были опробованы два последние выпущенные нами из ремонта танка. Мы при-нялись за подготовку машин к бою: укладывали снаряды, чистили пулеметы и орудия, выверяли телескопические прицелы. Сварщики продолжали наварку дополнительной брони.
Работу прерывает Захар Иванович. Спустившись с поста управления краном, он подходит к каждому из нас и торжественно приглашает в конторку. Там нас ожидают уже две его внучки, принесшие что-то из дому в громадной двухведерной посудине.
Микита сейчас же заглядывает в нее и оглашает конторку восторженным возгласом:
—Вареники в сметане!
Захар Иванович просит к столу.
—В честь того, что хлопцы поработали на славу Пролетарки, — говорит он, ставя рядом с двухведерной посудиной другую, не менее объемистую.
Каждому досталось по два стакана выдержанного домашнего вина и по тарелке вареников. После этого неожиданного пира Захар Иванович и обе его внучки были вынесены из цеха на руках. Танкисты провожали их до проходной завода.
Все эти дни дедушка Захар не выходил из цеха, работал на мостовом кране вместе с одной из своих внучек. Теперь он эвакуируется. Прощаясь, пожимая каждому руку, он говорит смеясь:
—Не уезжал бы, да партия велит, — бережет нас, старых хрычей, чтобы вы больно не загордились.
Микита обнял старика, расцеловал его и сказал:
—Мы ще покушаем с вами вареников.
|
| |
| |
| icv | Дата: Воскресенье, 04.03.2018, 11:48 | Сообщение # 16 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15175
Статус: Offline
| *****
Все шесть восстановленных танков уже укомплектованы экипажами и готовы к бою. Нехватало командира для одной машины, но счастливый случай помог мне.
На улице, укрываясь от моросящего дождя под густолистыми каштанами, стояли группки милиционеров с винтовками и вещевыми мешками, какое-то новое воинское формирование.
Меня окликнули:
—Товарищ старший лейтенант, обратите внимание на танкиста!
Маленький милиционер, лукаво щуря мышиные глазки, показывал пальцем на самого себя.
—Какого танкиста теряет республика! — сказал он с наигранным пафосом, и конопатое, плоское, как блин, лицо его расплылось в умной улыбке.
Кругом засмеялись, видно было, что его тут все хорошо знают.
—А вы разве танкист? — спросил я и тоже не удержался от улыбки.
—Механик-водитель БТ-5, старшина Заогородний, участвовал в боях за Халхин-Гол, награжден медалью «За отвагу», — отрапортовал он.
Этот рапорт еще больше развеселил окружающих. Смеясь, все поглядывали на него и на меня. Медаль у маленького милиционера действительно висела, но лицо его не вызывало доверия. Я подумал, что меня просто разыгрывают, и спросил его в шутливом тоне о системе зажигания БТ-5.
—От аккумулятора, катушечное, — бойко ответил он.
Еще несколько вопросов — и у меня не осталось сомнения, что это настоящий танкист. Но тут была подана команда на построение в колонну.
—Как же тебя найти? — спросил я.
—Скажите только, куда притти, — ответил он.
Это было вечером. Ночью маленький милиционер явился на завод и доложил:
-Прибыл к исполнению своих обязанностей по воинской специальности.
Я спросил, как его отпустили.
—А никак! Просто по статье кодекса, —ответил он и пояснил, что это значит: — Послал меня ротный с одним товарищем в город свои вещи пристроить. Я вещи пристроил и говорю товарищу: «Доложи ротному, что старшина Заогородний отбыл к танкистам».
—А вы знаете, какое вам угрожает наказание по этой статье?
-Так точно, знаю. Но судить меня не будут, — уверенно заявил он.
—Почему так думаете?
—Увольнительная записка у меня до утра, а утром вы напишете моему командиру такую бумагу, что под нее комар носа не подточит.
Я позвонил подполковнику, сообщил ему о Заогороднем.
—Пусть остается, бумагу я приготовлю за подписью начальника штаба, — сказал мне подполковник.
Когда я сказал Миките, что назначаю Заогороднего на его место — механиком, а он будет командиром машины, у Микиты язык отнялся. Он долго ошалело смотрел на меня, а потом с трудом выдавил одно слово:
—Милиционер...
—Ты, брат, не бери на таран, посмотри — у него медаль «За отвагу», — сказал я.
—Ще ж за милицию, — простонал Микита.
Заогородний, поглядывавший на Гадючку с добродушной улыбкой, поспешил его успокоить:
—Не за милицию, а за Халхин-Гол.
—Не чуял такого случая, чтоб танкист-механик в милиции служил, — немного придя в себя, сказал Микита.
Он успокоился, узнав, что Заогородний после ранения был признан «ограниченно годным» и, вернувшись из армии, некоторое время не мог работать по специальности.
|
| |
| |
| icv | Дата: Воскресенье, 04.03.2018, 11:55 | Сообщение # 17 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15175
Статус: Offline
| ТЕТРАДЬ ПЯТАЯ
Ночью меня вызвал подполковник.
—Обстановка неважная, — сказал он. — Немцы жмут в районе Жовтнево, Каторжино, возможно, уж прорвали фронт. Командующий приказал к рассвету перебросить все шесть восстановленных танков в район Каторжино, в расположение командира дивизии. Прийдётся вести танки вам-больше некому...Выполняйте задачу и берегите машину.
Я позвонил Миките, велел ему сейчас же выводить танки из цеха и помчался на завод Марти за двумя машинами, которые были отосланы туда для дополнительной обронировки. Когда я вернулся на Пролетарку, Микита уже вытянул свою четырехтанковую колонну вдоль заводской стены, под акации.
Экранировку танков мы не успели закончить. Броня была приварена на машинах полосами, латками. Микита боялся, что нам придется выезжать на разнобоких танках при дневном свете. Он встретил меня вздохом облегчения.
—Наконец-то. Чуть до утра не дотянули!
В беспокойные минуты Микита забывает о субординации, сам того не замечая, он может сделать выговор даже генералу.
Я уже дал команду и поднялся на танк, но вдруг во втором танке заметил фуражку ремесленника. Это был Мишка. В тот же момент в башню третьего танка нырнула взлохмаченная черноволосая голова Васьки.
—Это твое дело? — спросил я Микиту.
—Да хиба за ними уследишь, — уклончиво ответил он. — Домой иияк не мог загнать, у ворот сторожили, будто чуяли...
Я велел ребятам немедленно вылезти из машин. У обоих на глазах заблестели слезы.
—Не огорчайтесь, хлопцы, ще успеете побачить шмаленого волка, — утешал их Микита.
На заводе из танкистов остался только один наш воентехник. Я поручил ребятишек его попечению и велел последить, чтобы в последний момент они опять не нырнули в люк какого-нибудь танка.
|
| |
| |
| icv | Дата: Воскресенье, 04.03.2018, 11:57 | Сообщение # 18 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15175
Статус: Offline
| ***
Наша колонна уже высекала искры из булыжной мостовой, а Микита, стоявший рядом со мной в башне, все ворчал про себя, что я раздразнил хлопцев: пообещал взять их в экипаж и не взял. Недоволен был Микита и тем, что ему пришлось уступить свое нижнее место механика-водителя Заогороднему. Микита назначен командиром машины, но так как на его машине еду я, ему остается только роль башнера-заряжающего.
Уже начало светать, когда мы подъехали к Раздельной. На окраине села кто-то стоявший посреди дороги, возле «эмки», просигналил нам «стоп». Оказалось, что это сам командир дивизии.
Расстелив карту на капоте своей машины, он познакомил меня с обстановкой. Дивизия вчера заняла оборонительный рубеж вдоль железной дороги. Она растянулась на тридцать километров, противостоит трем дивизиям противника. Правый фланг ее — станция Мигаево, следующая за Раздельной к северу. Тут стык с соседней армией. Наша задача — поддерживать правофланговый полк. На прощанье комдив предупредил:
—Спешите, пока немец не проснулся.
Я повел свою колонну вдоль железной дороги на север. Командира правофлангового полка мы нашли за Раздельной, в садике у железнодорожной насыпи. Он уточнил задачу. Мы должны были действовать совместно с батальоном капитана Снегирева, занимавшего Оборону у станции Мигаево.
В Мигаево наша колонна прибыла на восходе солнца. Капитан Снегирев сидел на крыше станционного здания и смотрел в бинокль на запад. Там, в буйнозеленых волнах садов, выбивающихся из глубокого оврага, белели хаты села.
-Немцы суетятся! Сейчас начнется, — прокричал капитан и, быстро спустившись вниз, сказал стоявшему тут лейтенанту: — Предупредите соседа, пусть приготовится.
Я представился. Капитан — пожилой, весь цвета соломы: все на нем выцвело от солнца, даже русые усы; только глаза яркоголубые и портупейные ремни темные, просаленные. Он заговорил со мной доверчиво, как со старым знакомым.
—По правде говоря, никогда так не чувствовал необходимости в танках, как в эту ночь. Ночь была абсолютно спокойная, а на душе ой как беспокойно! Ведь батальон половинного состава, и фланговый в армии, вытянулся на десять километров. Вон видите, какая густота! — он показал на насыпь железной дороги, где валялись согнутые в дугу рельсы, на которых играли солнечные зайчики веселого утра.
—Не гуще, чем путевых обходчиков. С минуты на минуту жду, что вся 72-я немецкая дивизия навалится на меня, чтобы выйти через Каторжино в тыл Одессе.
Я не утерпел и спросил, откуда ему известен план противника.
—В штабе армии таких данных нет, — сказал я с иронией, о чем сразу же пожалел, потому что моя ирония вызвала у капитана добродушнейшую улыбку.
—В штабе вы могли и не услышать о намерениях противника — расстояние мешает. А у меня с противником зрительный контакт.
Меня заинтересовало, на чем же он все-таки основывает свое предположение.
—На том основываю, — ответил он, — что вчера, когда мы только заняли этот рубеж, между моим и соседним батальоном вклинилась немецкая колонна броневиков. Они взяли пленных и у меня и у соседа. Значит, немцы уже знают, что здесь стык двух армий. Это мой первый аргумент. Второй — само появление разведывательной колонны противника говорит о направлении удара. Третий — если немцы встречают сопротивление, они немедленно обходят наши фланги. Это проверено на горьком опыте...
Договариваюсь с капитаном о взаимодействии моих танков с его пехотой. Комбат отводит мне участок длиной в пять километров. В мой участок входят и станция Мигаево и две зеленые посадки вдоль железнодорожной насыпи — одна южнее станции, другая севернее. Он соглашается с моим предложением — отражать атаки противника огнем с места и, прикрываясь железнодорожной насыпью, маневрировать вдоль фронта с одного угрожаемого места на другое.
Я отвел танки в засаду на правый фланг, в северную посадку.
Танки замаскированы в густолистом молодняке. Рядом, в отлогой железнодорожной насыпи, — два одиночных неглубоких окопчика. Между ними на ветках лежит куча обойм с патронами. Пониже окопчиков сидят два молодых бойца и хозяйственно чистят винтовки. Оба белобрысые, один толстенький, другой щупленький. Толстенький встретил меня вопросом:
—Ну как, товарищ командир, значит, по-серьезному сегодня воевать будем?
—А раньше разве несерьезно воевали? — спросил я.
—Одни перебежки от рубежа к рубежу, у меня от них спина не просыхает. Если бы в ту сторону, я не возражал, — он ткнул большим пальцем в сторону немцев.
—Чего попусту мелешь! — сердито прикрикнул на него щупленький и стал жаловаться мне:
—Я уже разъяснял ему маневренную тактику, а он все свое мелет: несерьезно и несерьезно. Распустил нюни, тошно слушать. Самого обида прошибает, что не в ту сторону перебежки делаем, а молчишь, потому что имеешь понятие о сознательной дисциплине. Нам же товарищ политрук говорил, почему приходится отступать.
Он поставил затвор на предохранитель и, поднявшись, замахал рукой — звал к себе расчет ручного пулемета, строчившего короткими очередями на самом правом фланге, из северной опушки нашей посадки.
—Зачем их снимаете? — спросил я.
—Маневр делаю, — ответил он. — У меня в отделении ручной пулемет, да я вот с ним, — показал он на толстяка, поднявшегося вверх и, пригнувшись, наблюдавшего за противником. — Приказ удерживать посадку, а в ней триста метров. Вот я и маневрирую пулеметом. Построчит справа — бегом влево.
Сильный минометный огонь противника по нашей посадке загнал меня в танк, а пехотинцев в их мелких окопчиках на скате насыпи прижал к земле. Несколько минут нельзя было высунуться из башни, а когда бесновавшийся вокруг огонь затих, толстенький боец лежал уже в своем окопчике убитый. Ясно было, что он убит осколками снаряда, разорвавшегося позади него. «Зачем они вырыли эти пологие окопчики на скате?» — с опозданием подумал я, и сердце заныло: «Как же я не предупредил, что все осколки на них полетят?»
Из-за насыпи уже двигались немецкие танки. Щупленький боец, командир отделения, каким-то чудом уцелевший на насыпи, махал мне рукой, показывая вправо. Там, в километре от нас, из лощины выходили взводные колонны немецкой пехоты и, не принимая боевого порядка для атаки, быстрым шагом, почти бегом спешили за танками.
Микита смотрит из башни вниз на нашего нового механика-водителя Ванюшу-милиционера, как он прозвал Заогороднего. За время ночного марша по исковерканной бомбами дороге Заогородний ни разу не «рванул» и не «клюнул» машиной, но ревнивый и скупой на похвалы Микита все еще присматривался к нему с недоверием. Я понял его красноречивый взгляд вниз: посмотрим, как-то сейчас новый механик покажет себя.
Заогородний, прильнув к триплексу, безмолвно замер.
—Как самочувствие? — спрашивает его Микита, нагнувшись вниз.
—Вот это да! — оторвавшись от триплекса, говорит Заогородний. — Обомлеть от нетерпежа можно.
—Что, механик, мандраже включил? — ехидствует Микита.
—Чего? — не поняв насмешки, спрашивает Заогородний.
—Мандраже, говорю, включил? —повторяет Микита.
—A-а! Нет, просто не видел еще такого. Ты стоишь и ждешь, а на тебя идут. Мы так не ждали, а сразу всем полком вылетали в контратаку.
Микита уже послал в пушку бронебойный снаряд и, спокойно ожидая, поучает Заогороднего:
—Полком можно вылетать, а взводом не дюже вылетишь — крылышки обобьют.
Я жду приказа на открытие огня. Его должен передать связной с ротного телефона. Наблюдаю за разрывами снарядов нашей батареи, бьющей откуда-то издалека, со стороны Раздельной. По густоте сосредоточенных колонн противника уже ясно видно, что главный удар немецкой атаки направлен на нашу посадку. Наконец, запыхавшийся связной подбегает к танку, выкрикивает: «Огонь!»
Мой первый выстрел из пушки — сигнал всем командирам машин. Мы бьем, не выходя из посадки. Немецкие танки заманчиво выползают на высотку. Я перевожу пушку с одного танка на другой, не меняя прицела, стреляю с упреждением на одну нитку. В машине становится душно от пороховой гари, не помогают и открытые люки. Немцы замечают нас, отползают назад, останавливаются и бьют по нашим вспышкам. Над башней непрерывный свист. Удары разрывов сотрясают машину, в люк сыплется земля. Листва сломанных деревьев и густой дым скрывают от меня противника. Командир стоящего рядом танка старшина Филоненко кричит мне:
—Товарищ командир, насквозь прошило снарядом, под рычагами, чорт его дери, прошел.
—Меняй огневую! — кричу ему и командую своему механику: — Вперед, укрыться за насыпью!
Распаренный Микита, выкидывая из танка гильзы, подбадривает Заогороднего.
—А ну, Ванюшечка, дирижируй, дирижируй рычажками! И к тактике присматривайся!
Теперь из-за насыпи немцам видны только верхушки наших башен. Я не могу взять пушкой ни одного градуса снижения, но зато мне не мешают ни листва, ни дым. Темп нашего огня усиливается. Ближайшие к нам танки пятятся. Мы продвигаемся вдоль насыпи, на север, переносим огонь правее, на фланг, где немецкие танки уже Достигли железной дороги и два передних взобрались на насыпь. Мы поджигаем эти два танка. Остальные поворачивают назад. Мы переносим огонь на пехоту. Три разрыва наших осколочных снарядов развалили строй. Вся пехота противника скрывается в овраге. Далеко на дороге застыла в нерешительности колонна автомашин. Ставлю новую установку прицела и несколькими осколочными гранатами убеждаю эту колонну, что и до нее мы достанем.
Наступает тишина, которую нарушает только треск боеприпасов в горящих за насыпью немецких танках. Вдоль насыпи бежит командир отделения, щупленький пехотинец, машет рукой расчету своего пулемета—снова требует от него «маневра». Над нижним люком соседнего танка, опустив в него ноги, сидит механик-водитель Нико Бараташвили. Старшина Филоненко, стоя на одном колене на корме танка, забинтовывает своему механику голову. Подбегаю к ним.
—Вот счастливый случай, — возбужденно-радостно говорит мне Бараташвили. — Снаряд под самыми руками прошел, и только левый рычаг чуть погнуло!
—А это что?—спрашиваю я, показывая на его голову.
—Осколком брони немного задело, — пустяк, товарищ командир, вот только два пальца искалечило, — говорит он, подымая забинтованную руку. — А у старшины голень задело.
Правая нога Филоненко свисает на гусеницу, как негнущаяся.
—Да, дешево отделались, товарищ командир, — говорит он.
В эшелоне танков, перехваченном мною в Раздельной, его машина была самой безнадежной, казалось, что и тащить нечего было — один лом. Восстановить ее удалось только благодаря упорству Филоненко и Бараташвили, не желавших оставаться на положении безмашинных танкистов, но экранировать этот танк корабельной сталью мы не успели.
—Приварили бы сталь — не пробило, — ворчит Микита, осматривая пробоину.
Меня беспокоит, кто поведет танк вместо раненого Бараташвили.
—Три пальца целы — будем работать до конца, — говорит Бараташвили, счастливый тем, что остался жив.
Надо пополнить израсходованный боекомплект, и я командую: «По машинам!»
Мы спешим за станцию, в южную посадку, куда командир полка обещал завезти для нас снаряды.
Когда мы были уже в южной посадке, над нами пронеслись немецкие самолеты, и сейчас же загрохотали взрывы. Немцы бомбили северную посадку, из которой мы только что ушли. Вслед за этой группой самолетов появилась вторая и сбросила бомбы там же. Весь этот груз предназначался на наши головы. Нас спасло то, что мы во-время ушли за снарядами.
Из-за гребня опять показались немецкие танки с пехотой. Только мы успели пополнить свой боекомплект, как пришлось отражать новую атаку. Мы встретили здесь немцев так же, как и в северной посадке, но на этот раз немцы быстро повернули вспять.
Вторая атака отбита, спешим на старое место, туда, где только что бушевал бомбовый ад. Вот уже искалеченная, поредевшая посадка. Над нами снова бомбардировщики. Они не замечают нас, разворачиваются и несутся к земле, пикируя на южную посадку. Теперь там грохочут взрывы, в небо летят обломки деревьев. Микита в восторге, что второй раз так удачно ускользнули от удара немецкой авиации; вытягиваясь из башни, он что-то кричит — издевается над гитлеровскими летчиками.
Щупленький пехотинец сидит под насыпью возле своего завалившегося окопчика рядом с убитым товарищем; он не разделяет восторга Микиты.
—Приманили самолеты и ушли, а я едва ноги унес. Перемахнул на ту сторону насыпи, а то бы и мне крест, — говорит он сердито.
На корму моего танка вскочил комбат, прибежавший со станции с резервом пехоты. Ожидая повторения танковой атаки немцев, он поднимается на башню и смотрит в бинокль за железнодорожную насыпь.
Все танкисты смотрят туда же, а пехотинец все сидит спиной к насыпи.
—Идут! Идут! — закричало сразу несколько человек.
И только тогда пехотинец поднялся, вскинул одну винтовку на ремень, другую взял в руку и тоже стал
смотреть за насыпь. Таким он и остался в моей памяти — больше я его не видел.
Немецкие танки шли в том же направлении, что и раньше.
—Отбейте атаку и опять отведите танки за станцию, — сказал мне комбат.
Подошедший резерв пехоты он отвел из посадки под насыпь и побежал, чтобы помочь нам фланговым огнем своих батальонных орудий со станции. Но это оказалось ненужным. Как только мы начали бить по немецким танкам, над нами закружился немецкий разведчик. Свечой взмыв вверх, он выпустил одну за другой несколько дымовых ракет. В воздухе повис черный дым в виде гигантского пальца, указывавшего на нашу посадку. Этот сигнал «здесь танки противника» магически подействовал на атакующих. Они, как по команде, повернули и ушли за гребень. Туда же уходит и самолет.
Мы опять маневрируем — торопимся проскочить открытое место и спрятаться в южной посадке. Нам по-прежнему везет. Немецкие бомбардировщики, разворачиваясь на северную посадку, не замечают нашего передвижения.
Третий раз наблюдаем мы, как немцы выгружают бомбы на только что покинутое нами место, но уже никого это не радует. Экипажи молча, угрюмо собирают снаряды, раскиданные вокруг разбитой автомашины.
—Не по-товарищески получается, — говорит Микита, поглядывая на посадку, которую бомбили «юнкерсы». — Приманим авиацию и уйдем, а пехота одна держит землю.
Когда бомбежка кончилась, мы помчались обратно на правый фланг, над которым еще висела черная туча дыма и пыли. Но возле станции нас встретил на насыпи капитан Снегирев. Он велел послать два танка в разведку, а остальные поставить в пристанционные сады.
Выполнив приказ, я поднялся вслед за капитаном на чердак станционного здания.
—Смотрите, — показал он с чердака на север, куда уходила железная дорога.
Километрах в четырех-пяти от нас в воздухе висела серая завеса пыли. Она тянулась с запада на восток, перекрывая железную дорогу, и обрывалась где-то в направлении села Жовтнево. Сомнений нет, это идут немецкие моторизованные колонны.
—А смотрите сюда, — капитан показал на запад.
И там было то же самое. В четырех-пяти километрах за железной дорогой, параллельно ей, немецкие колонны шли на север.
—Это те, что атаковали нас, — сказал капитан. — Они идут туда, где прошли их основные силы, видите, там и вся авиация кружится.
Возвращается наша разведка, и мы спускаемся вниз. Разведчики докладывают, что немцы прошли правее и двигаются колоннами на Каторжино.
—Вот видите, как на переднем крае узнают оперативные планы противника, — добродушно напоминает мне капитан о нашем утреннем разговоре.
Командир полка приказал батальону форсированным маршем отходить в восточном направлении, на Каторжино, упредить немцев и занять оборону на северной окраине села. Наши танки должны были содействовать скорейшему продвижению батальона на Каторжино, а по занятии им нового рубежа обороны вести разведку на Жовтнево и установить связь с оторвавшимся соседом. Но немцы опередили нас. Их мотоциклисты и бронемашины вышли нам в тыл из лощины восточнее станции. Огонь наших танков заставил противника уйти обратно в лощину, но, выйдя на гребень, мы увидели далеко впереди себя значительно более крупные силы немцев. Колонны танков и артиллерии вытягивались из села Даниловки на юг. Единственно, что мы могли сделать, это заставить их огнем развернуться и занять оборону.
Дорога на Каторжино была для нас закрыта. Пришлось изменить направление отхода с восточного на юго-восточное. Сообщив об этом командиру полка, мы взяли направление на село Желепово, чтобы обойти занятую противником Даниловку.
Диск солнца вот-вот скатится на землю. Щетинистые тени облепленных пехотинцами танков бегут слева рядом, обгоняя нас. Их четкий темный рисунок на красной охре жнивья напоминает мне виденный в детстве плакат «За власть Советов»: октябрь 1917 года, на фоне пожара синий силуэт грузовика, полного вооруженными людьми. Только длинная тень пушки свидетельствует,что между старым плакатом, висевшим в сельсовете на стене, и этим, живым, бегущим тенью по перезревшей пшенице, легло двадцать три года.
—Эх, если бы и вправду у нас на машине стояла ось така длиннющая пушка!—показывая на бегущую тень, мечтательно говорит Микита.
—И что бы тогда? — спрашиваю я.
—Поставили б мы свою машину на той вин высотке пид копычкою, ну и рубай с миста на пять километров вкруговую, як с крейсера. Один танк — десять километров непроходимого фронта, шесть танков — шестьдесят километров, — фантазирует Микита и вдруг заявляет мне: — Месячный заработок давали мы государству в займы, а я бы трехмесячного не пожалел, шоб теперь ось така длиннющая пушка була на моем танке.
В село Желепово мы въехали с запада, со стороны хутора Лозового. На центральной улице села головой на север стояла колонна автомашин, попыхивавших сизыми дымками моторов.
—Да це ж немцы! — воскликнул Микита.
Этот выкрик, как ветер, сдул с наших танков десант. Я, не целясь, открыл огонь по колонне. Кругом захлопали винтовки пехотинцев.
Наш бесприцельный огонь не уничтожил ни одной машины, но в полминуты село было очищено от противника. Остались только два раненых румына, которых наш пехотинец, молдаванин, использованный в качестве переводчика, быстро убедил рассказать все, что они знают о своей части. Они из разведотряда 7-й румынской дивизии. Отряд занял Каторжино и оттуда повел разведку на юг двумя подразделениями. Подразделение, застигнутое нами в этом месте, углубилось на двадцать километров, достигло села Бараново и уже возвращалось из разведки. Второе подразделение двигалось параллельно.
О том, что нам теперь делать, долго размышлять не пришлось. В село приехал на автомашине офицер связи из штаба дивизии. Нам поставлена новая задача.
Батальон Снегирева занимает рубеж Желепово — Бараново, а наши танки должны обходным маршрутом прибыть к утру в село Жовтнево, чтобы установить связь с оторвавшимися частями соседней дивизии.
|
| |
| |
| icv | Дата: Воскресенье, 04.03.2018, 12:43 | Сообщение # 19 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15175
Статус: Offline
| *****
Для того чтобы выйти в район села Жовтнево, нам нужно было сделать тридцать километров на восток, до села Гудевичево, в обход прорвавшемуся противнику, после чего повернуть резко на север и сделать еще километров пятьдесят. В пути третья бессонная ночь свалила меня и Микиту. Повернув на север и миновав село Волково, оба мы заснули на своих местах в башне. Сквозь сон слышу снизу голос Заогороднего. Он несколько раз окликнул меня, прежде чем я проснулся.
Машина стояла.
—Курс не тот, — доложил механик. — Проехали пять километров после поворота, а жирокомпас не показывает азимута больше 295 градусов.
Подготавливая маршрут, я сделал ориентировочные пометки азимута дороги. На карте у села Волково стоит азимут 330. Азимут 295 показывает на глухое село Люботаевку. Возвращаться назад не хочется — неудобно перед экипажами. Решаю ехать через Люботаевку — крюк небольшой.
Говорю Ванюше, что мы уклонились немного влево, но ничего, из Люботаевки выедем, на свой маршрут. Продолжаем движение. Языки пламени, бьющие из выхлопных труб, озаряют нашу колонну. Мысленно ругаю своих коллег, военпредов, которые, конечно, не раз ездили ночью на БТ, видели это зарево и не потребовали от завода постановки другого, более сильного глушителя на эту чудесную машину, которой по скорости нет равной в мире. На машине Филоненко сбилось зажигание. Она вся освещена. Эта иллюминация вблизи противника сильно тревожит меня, и я прихожу к мысли, что в Люботаевке следует обождать рассвета. Кстати экипажи смогут отдохнуть часок, иначе и механики сонными упадут на рычаги, как это случилось уже со мной и Микитой. Он все еще спит, полусвалившись со своего маленького сиденья на орудие. Бужу его — въезжаем в село.
—Невжели задремал? — удивляется Микита. — Значит, с непривычки обморило.
Этим он хочет сказать, что его обморило не от трех бессонных ночей, а от того, что он, механик, не привык сидеть сложа руки в башне, где в походе нечего делать.
Мы проехали через спящее село. Я остановил колонну на противоположном конце его, откуда можно ожидать противника, и зашел в одну хату на огонек. Старик-хозяин, узнав, что мы будем ждать здесь до утра, сейчас же велел своей старухе жарить яичницу — «саму велику сковороду». Яичница соблазнила только меня, Микиту и дежурных башнеров. Остальные уснули на своих сиденьях, как только танки стали на место.
Пока мы трудились над яичницей, а хозяйка готовила завтрак для спящих, уже стало светать. Хозяин, выходивший из хаты поглядеть на танки, вернулся и сказал, что в село въехала еще одна танковая часть и остановилась на улице. Я приказал дежурным поднимать экипажи для движения, а сам с Микитой направился через соседний двор на улицу узнать, что за танки прибыли в село. «Т-26» — подумал я, увидев у ворот силуэт танка и услышав шум работающих на холостом ходу моторов. Спиной к нам, сонно покачиваясь, стоял часовой. Я шлепнул его по плечу. Он вздрогнул и, повернувшись ко мне, сразу сжался. Я не обратил внимания ни на пилотку его, ни на погоны — огромные белки готовых выпрыгнуть из орбит глаз красноречивее всего сказали мне, что это — немец. Охнув, он вдруг упал на меня. Я инстинктивно схватил его за горло, не понимая еще, что произошло.
—Во двор, — шепнул мне Микита.
Это он стукнул немца по голове. Спотыкаясь в темноте, мы побежали через двор к огородам, где стояли наши танки. Разбуженные уже экипажи жевали хлеб с салом, вынесенный нашей хозяйкой.
—На улице немецкие танки, огонь туда! — крикнул я на бегу и нырнул в башню.
Одно желание владело мной и подгоняло меня: скорее, скорее — огонь. Только выпустив наугад с полдесятка снарядов и увидев взвившуюся над нами красную ракету немцев, я опомнился и выругал себя за то, что упустил момент внезапным прицельным огнем уничтожить немецкую колонну. Когда механик по моей команде вывел машину за дом для стрельбы вдоль улицы, она была уже пуста. Немцы ушли в ту сторону, откуда мы пришли. Мне удалось поймать в прицел последний немецкий танк, переваливавший через гребень
балки, в которой стоит село. Одновременно со мной по нему выстрелили и командиры других машин. Немецкий танк факелом вспыхнул на гребне.
От раненого немца, выпрыгнувшего из горящего танка, нам мало что удалось узнать. Он сказал только, что их танковый отряд придан дивизии, наступающей на Одессу, и что немецким командованием назначен уже комендант города, который будет завтра принимать в Одессе парад.
Микита сунул немцу под нос дулю и спросил:
—Бачил, чи ще не бачил? — отвернулся, сплюнул и докончил: — Жаль, что мало огрел, когда догонял.
Выходить со своей колонной на дорогу я больше не решался. Мы двинулись дальше в направлении Жовтнево балкой и вскоре встретили конную разведку. Это была разведка сводного отряда, на днях сформированного в Одессе и только вчера посланного на фронт в направлении Каторжино, чтобы заткнуть образовавшийся прорыв.
Я передал командиру разведки захваченного нами пленного и посоветовал ему вернуться назад, чтобы скорее доложить своему командованию о движении танков противника. Из-за поворота балки, по которой мы продолжали путь, мелькнуло шоссе. В северо-восточном направлении, почти навстречу нам, в сторону Березовки по шоссе шли автомашины на равных друг от друга дистанциях. Подъехав к шоссе поближе, мы с Микитой выскочили из танка и поднялись на скат. Отсюда уже невооруженным глазом видно было, что на Березовку, в тыл нам, движутся немецкие и румынские автомашины с пехотой, артиллерия, танки.
Стою в раздумьи: что делать? Несомненно одно: на Жовтнево в этом направлении пробиться уже не удастся. Вдруг двигавшийся по шоссе поток забурлил — машины стали разворачиваться. Все, что двигалось на северо-восток, повернулось и в том же строгом порядке, соблюдая те же дистанции, двинулось в обратном направлении, на юго-запад, в сторону Каторжино. На востоке, левее нас, развернулась зенитная батарея, а рядом с ней у шоссе параллельно ему легла стрела, режущая глаза искристой белизной.
—Чи у меня очи перевернулись, чи то навождение? — недоумевает Микита.
Я узнаю в белом полотнище стрелы наш опознавательный сигнал для авиации. Сейчас он гласит: «Свои войска движутся в юго-западном направлении». В тот же момент в воздухе зарокотал мотор нашего разведчика. Он летел вдоль шоссе снижаясь. На высоте пятисот метров самолет сделал несколько боковых покачиваний и снова пошел вверх.
Как только наш воздушный разведчик скрылся из виду, все двигавшиеся по шоссе машины повернулись и продолжали движение в сторону Березовки. Белая стрела у шоссе пропала так же внезапно, как и появилась. Два солдата быстро смотали полотнище.
Теперь все понятно: вернется разведчик на свой аэродром, доложит, что по шоссе наши части движутся на Каторжино, и в подтверждение своих слов покажет сделанный им с воздуха фотоснимок. Нетрудно представить, к какой путанице в штабе может привести это.
—Надо раскрыть цей фокус,—говорит Микита.
—Как? — спрашиваю я.
А сердце скребет другой вопрос: откуда противник знает наши сигналы связи с авиацией?
—Чуете? — говорит Микита, прислушиваясь.
Снова слышен в воздухе рокот мотора. Наш летчик, видимо, что-то заподозрил и возвращается назад.
—Бачите цью кумедию? — Микита показывает на вновь забелевшее у шоссе полотнище.
Резко затормозив ход, машины в третий раз разворачиваются, и движение по шоссе опять идет в обратную сторону.
—Обстреляем зараз и самолет и колонну, вот и станет вся их хитрость голенькой, — предлагает Микита.
Я соглашаюсь, и мы бежим к своим машинам. Все бьют по шоссе, а я, задрав пушку вверх, с большим упреждением обстреливаю трассирующими самолет. Он круто взмывает в небо и уходит туда, откуда появился.
На шоссе паника. Пробка закупоривает движение. Машины, пытаясь вырваться в поле, опрокидываются в кювет.
Мы уходим назад в Люботаевку. Оттуда уже слышим взрывы авиабомб, видим наши самолеты, пикирующие на шоссе. Фокус немцев раскрыт, но нас это не очень веселит: на душе тяжело. Теперь мы уже сами убедились, что наш стык с соседней армией разорван и противник вышел на внутренние фланги обеих армий. Образовался широкий коридор, пользуясь которым немецко-румынские войска стремятся занять Одессу с хода.
|
| |
| |
| icv | Дата: Воскресенье, 04.03.2018, 12:52 | Сообщение # 20 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15175
Статус: Offline
| *****
Я решил сделать попытку все же продвинуться к селу Жовтнево далеким обходом. Мы двигались по новому маршруту в направлении Березовки, чтобы, обогнав немцев, повернуть севернее этого пункта на запад.
На нашем пути к Березовке был разъезд Мариново. Переезжая железную дорогу, я увидел возле насыпи группу моряков. В центре ее стоял полковник Осипов, бывший начальник одесского военного порта, с которым я был довольно близко знаком. Он смотрел на наши танки, поднимавшиеся на переезд один за другим.
—Жду, жду, — радостно сказал Яков Иванович, когда я, спрыгнув с танка, подбежал к нему.
—К сожалению, не к вам, — разочаровал я его.
—Как так? — резко спросил он. — Только что уехал офицер связи штаба и передал мне приказ командующего. Читайте, — и полковник показал мне бумажку.
Я рассказал о том, как со вчерашнего дня мы пытаемся пробраться к Жовтнево...
—Ничего не получится. Немцы уже вот и вот, — Яков Иванович показал своим мундштуком — он у него всегда в руке или во рту, но большей частью пустой — на село Мариново, видневшееся за разъездом, забитым эшелонами, и левее, на село Балайчук.
Начался артиллерийский обстрел разъезда. Надо было укрыться.
Командный пункт Осипова помещался в небольшой старой яме, из которой когда-то брали землю для железнодорожной насыпи. Мы спустились в эту яму, Яков Иванович с улыбкой, вдруг смягчившей выражение его жестковатого лица, сказал мне:
—По старой привычке. С гражданской осталась, когда балтийцев водил по Заволжью. Беляки один раз накрыли мой штаб ночью в селе. После этого избегать стал крыш, предпочитаю степь, балки, такие вот норы.
Яков Иванович — человек большой биографии, старый большевик. Это один из тех кронштадтских моряков, которые прошли по сухопутью все фронты гражданской войны. Помню нашу последнюю встречу перед войной. Мы сидели вечером за графином пива в павильоне над портом, мерцающим в чернильной тьме множеством огней. Яков Иванович, уставший от мелких хозяйственных забот, в которые Он всегда был погружен, в тот вечер как-то обмяк. Прихлебывая пиво и любуясь луной, выползшей из-за туч над заливом, мы говорили с ним о живописи, которой я когда-то увлекался. Он побранил меня за то, что я оставил мечту стать художником.
—Не каждый человек может осуществить свою мечту, но каждый должен иметь ее. Я вот мечтаю вернуться на Балтику, — улыбнулся он.
Яков Иванович вспомнил крейсер «Рюрик», на котором в царское время служил минным машинистом, говорил, что сроднился уже с Черноморьем, но все-таки его тянет к серым балтийским водам, непроглядным туманам и белым кронштадтским ночам.
Я знал, что в гражданскую войну он командовал десантным отрядом моряков на Волге и Каме, участвовал в боях за Казань, Царицын, Астрахань. Трудно было представить Якова Ивановича моряком тех времен, кидающимся в атаку в распахнутом бушлате с криком «Полундра!» Ему уже лет пятьдесят, в мирное время он выглядел типичным корабельным машинистом или интендантом — тружеником. И вот снова расправил крылья старый морской орел.
После телефонного разговора со штабом Яков Иванович сказал мне:
—Все в порядке. Танки у меня остаются. Слушай задачу.
Он вынул из-за борта кителя карту, опустился на одно колено, разложил карту на земле и, водя по ней своим изгрызанным костяным мундштуком, стал знакомить меня с обстановкой.
Его полк входит в состав сводного отряда комбрига М., прикрывающего Одессу на фронте от Хаджибеевского до Тилигульского лиманов, на направлении главного удара прорвавшихся у Каторжино немецко-румынских дивизий.
-Даже по прямой в ширину пятьдесят километров, — сказал Яков Иванович, подчеркнув мундштуком на карте линию, пересекающую железную дорогу Одесса — Вознесенск.— Широкое поле, есть где разгуляться моим морякам. Двадцать километров для неукомплектованного полка. Вон какой простор! — он махнул рукой, описав в воздухе большую дугу. — Решил держать эту ширь ротными районами обороны, заняв все высоты и перерезав дороги. При себе имею сильный резерв — роту краснофлотцев и огневую мощь — полковую батарею, а теперь еще и танки — совсем хорошо...
Я обратил внимание на то, что прочерченная Осиповым линия обороны отряда не доходит до Тилигульского лимана, обрывается километрах в десяти от него, у села Александровки, и спросил, кто обороняет это десятикилометровое пространство.
-Пока только подвижной патруль — некого поставить; говорят, что туда должны притти завтра ополченцы, — ответил Яков Иванович.
Я посочувствовал:
—Да, участок широкий!
—Ничего, моряки любят и безбрежное море и широкое поле, — сказал он. — Раз надо, так надо, поворачиваться быстрее будем. Ну, давай свою карту.
Он сам нанес на мою карту все рубежи, на которых полку приказано держать оборону. Потом встал, сунул в рот пустой мундштук и посмотрел в бинокль вправо, где ровное поле пересекается четкой линией телеграфных столбов грейдерной дороги, идущей параллельно железной с Березовки на Одессу.
За телеграфными столбами на высотках изредка рвались снаряды. Видны были вспухавшие облачка дыма, но звуков разрыва степь не доносила до нас. Яков Иванович смотрел в ту сторону и молча грыз мундштук.
—Нет, не достанет он своими минометами с центра района на фланги, — сказал он сам себе в раздумьи. — Придется подбросить ему на правый фланг минроту.
Я посмотрел на карту и понял, что Яков Иванович беспокоится за свой первый батальон, занимавший рубеж протяжением в десяток километров. В полку это был единственный батальон полного состава.
—Да, туда бы стодвадцатимиллиметровые... — вздохнул я.
Осипов резко оборвал меня:
—Может быть, захочешь еще, чтобы за твоей спиной стояли крепостные орудия, а впереди батальоны, сидящие за бетоном, и чтобы командовать в телефонную трубку...
-А почему бы и не помечтать об этом завтрашнем... — сказал я.
-Не время мечтать! — опять резко оборвал меня Яков Иванович.— Услыхав свисток боцмана, мечту оставь в кубрике, а сам по трапу дуй наверх, подавай своему командиру смышленную голову и резвые руки.
Я напомнил ему то, что он говорил мне о мечте перед войной, когда мы сидели с ним однажды вечером в павильоне над портом и, смеясь, спросил:
—Значит, теперь, Яков Иванович, мечта ваша о Балтике осталась в кубрике?
—Эх ты. салоежник! — сказал он. — Вспомни гражданскую войну. Где балтийцы были? Везде были. Где опасно — там и балтийцы. Это не спроста! — и вдруг Яков Иванович заговорил совсем другим, доверчиво-дружеским тоном: — Знаешь, почему я мечтал вернуться на Балтику? Ну, как думаешь, почему?
—Возраст у вас, Яков Иванович, уже такой, когда человека тянет под родное небо.
—Эх ты, салоежник! — повторил он свое любимое словечко. — Ничего ты не понимаешь в душе балтийца. Для моряка небо родины везде родное, лишь бы звезды блестели!.. Признаюсь тебе, не думал я, что Одесса будет воевать, на Балтике ждал войну...
Яков Иванович сложил свою карту, сунул ее за борт кителя и в какой-то не ясной для меня связи с предыдущим сказал:
—Вот пишут: «Под давлением превосходящих сил противника», но хоть убей меня, не поверю, что противник сильнее нас. Нет силы, которая могла бы сломить нашу силу. Тут дело не в силе. Там, где отходят, есть, вероятно, какие-то другие причины.
Я засмеялся, показывая на свою карту, которую он только что вернул мне:
—А все же, Яков Иванович, вы вот тоже наметили следующие рубежи на случай отхода.
—Не путай, где боцман, где адмирал! Это — сущность маневренной обороны, — сказал он с досадой.
Получив задачу, я пошел к танкам, ожидавшим меня в садике у разъезда.
Мимо бесшумно продвинулся и остановился возле эшелона маневренный паровозик. Эта старенькая «овечка» была так замаскирована ветками и вела себя так осторожно, что казалось к эшелону подошел какой-то огромный зеленый куст. Из-за ветвистой зелени не видно было ни самого паровоза, ни дыма, ни пара, высовывалась только сивая голова старика-машиниста, с лицом, похожим на печеное яблоко, и двумя свисающими с него мочалами продымленных усов.
Я спросил машиниста:
—Ты что, дед, курсируешь тут на передовой? — и посоветовал ему: — Гони скорее свою «овечку» в Буялык.
—А вагоны с боеприпасами немцам оставить! — сказал старик и цыркнул сквозь зубы слюной.
—Смотри же, бой начнется—не вырвешься отсюда,— предупредил я.
—Мабудь такие щеглы, как ты, еще под столом ходили, когда я в гражданскую бронепоезда водил, — сказал он и, смерив меня сверкнувшим взглядом, чуть не весь высунулся из окошечка паровоза.
—У самого сын такой же вот щегол, только постарше— полковник. Где стыд, где совесть у вас? Вок эшелон битых танков стоит! Мы в гражданскую чуть не голыми руками воевали, а тут какую технику растеряли!
Старик был разъярен. Он уже не высовывался из паровозного окошечка, а вываливался, только каким-то чудом удерживаясь навесу. Я ждал, пока обидевшийся на меня машинист облегчит свою душу, но поток брани все лился на мою голову. И вдруг позади раздался громкий, спокойный и, как мне показалось, чуть насмешливый голос неожиданно появившегося Осипова:
—Правильно, дед, костишь, правильно! Целиком и полностью присоединяюсь к твоей резолюции — щеглы!
Это сразу сбило пыл со старика.
—Конечно — щеглы! — сказал он, остыв так же внезапно, как и вскипел. — А то что, может, скажешь — орлы?
Чья-то голая по локоть рука подала машинисту из невидимой за зеленью будки паровоза большую, с набором, дымящую люльку. Он энергично воткнул ее в рот. Рядом с его сивой головой появилась девичья головка в темном платочке, завязанном над лбом двумя торчащими ушками. Девушка весело подмигнула нам, и ее красивое, пышущее здоровьем и жаром паровозной топки лицо исчезло в облаке табачного дыма, выпущенного стариком, только улыбка как будто осталась и перебежала на лицо старика. Сцепщик замахал машинисту, и тот скомандовал:
—Настя! Задний!
Я спросил машиниста, где он видел эшелоны с танками.
—Были танки, а теперь битые горшки, — сказал он и снова цыркнув сквозь зубы, кивнул в северную сторону разъезда. — Продержитесь часа два — мы с дочкой и снаряды и танки утянем, — пообещал он.
Я побежал разыскивать этот эшелон. Меня ожидала там такая же счастливая встреча, как и в прошлый раз на станции Раздельной. Танкист, при моем появлении скатившийся с башни БТ-7 на платформу и спрыгнувший с нее прямо ко мне в объятия, оказался старшиной Климовым, которого у меня вместе с двумя машинами отобрал генерал на перекрестке дорог.
—Разбита коробка передачи и стартер, а все остальное, хотя и горевшее, но цело, — отрапортовал он.— А вот мой спаситель.
Вдоль эшелона к нам бежал старшина Быковец.
Климов, видимо, все еще был взволнован тем, что он пережил в бою, и спешил рассказать, как Быковец, У которого сгорел главный фрикцион и был разбит ленивец, прикрывал его горящую машину, пока у самого полпушки не стало, а потом взял на буксир и дотащил до станции.
Я сказал им, что будет сделано все возможное для спасения эшелона, но посоветовал не зевать и, если немцы прорвутся к полустанку, поджечь машины, а самим отходить с моряками.
—Нехай прорываются — у нас восемь действующих пушек, — сказал Быковец, показывая на платформы с искалеченными танками, стоявшие между двумя составами крытых товарных вагонов.
Все танковые пушки были повернуты стволами в одну сторону — к правому составу. Прежде чем я догадался, в чем дело, Быковец сильным рывком открыл дверь крытого вагона, в которую был направлен ствол пушки климовского танка. Вторая противоположная дверь вагона была уже открыта, и я, как картину в рамке, увидел молочно-желтое под солнцем жнивье, бурую степь и далеко синевший изгиб железнодорожной насыпи, из-за которой мы ждали противника.
—Вот наш сектор обстрела — 30 градусов вперед направо и столько же вперед налево для каждой действующей пушки, — заявил Быковец, показывая на второй состав порожняка, стоявший слева.
—Бронепоезд в засаде!—торжествует Климов. Пусть только покажутся, сейчас же начнем молотить, а они и знать не будут, кто их молотит. Лучшей маскировочки не придумаешь. Не вагоны, а амбразуры!
Я представил себе, как в открывшихся вдруг дверях восьми порожних вагонов мелькают огни орудийных выстрелов, и восхищенный находчивостью своих боевых друзей побежал к Осипову сообщить ему, что с разъезда моряков будут поддерживать восемь танковых пушек.
Осипов был за разъездом, в степи, на командном пункте одного из своих батальонов.
Черная форма, жадно впитывающая солнце, резко вырисовывала моряков, стоявших на светлом, выгоревшем жнивье. То, что называлось тут командным пунктом, представляло собой наспех вырытый окопчик, в котором могли поместиться лежа три человека, не считая телефониста, сидевшего с аппаратом в углу, в небольшом углублении.
Яков Иванович посматривал на черневшие впереди метрах в ста окопчики краснофлотцев.
—Жидковаты ваши укрепления, Жук, сказал он комбату, коренастому моряку с грудью колоколом и сильно загнутым вперед подбородком.
Комбат, погруженный в задумчивость, просиял, как будто его похвалили.
—Моряки китайских стен никогда не строили -.сами стена!
Стоявший тут же высокий сухощавый моряк с нашивками старшего политрука засмеялся:
—Значит, и нечего стене за стеной стоять.
Осипов обернулся к нему. Выражение лица у негостало каменным.
—Товарищ комиссар, прошу вас зачеркнуть свою приписку. А от вас, Жук, чтобы больше подобного бахвальства я не слышал. — Он показал на черневшие в жнивье спины моряков и властно повысил голос: — Что это — гнезда черногузов или дельфины греются на солнце?.. Тоже развели тут антимонию, салоежники, в телячий восторг пришли от того, что краснофлотцы зады свои показывают солнцу. Поднять аврал на этой палубе! Зарыться в землю! Убрать зады! — командует он и, переходя на более мягкий тон, но с тем же каменно-спокойным выражением лица предупреждает:-Смотрите, вникайте, а не то попрошу у командующего рядовых пехотинцев и поставлю к вам инструкторами, пусть покажут морякам, как строить фортификацию.
Комбат бежит вперед, кричит: «Углубить окопы» телефонист, надрываясь, передает это же приказание командирам рот. В окопчиках вправо и влево приходят в движение черные спины, бескозырки, мелькают лопатки, выбрасываемая вперед земля.
А ведь верно, чорт возьми, замечание справедливое, товарищ полковник,— говорит старший политрук.— Пришел, гляжу — везде земля чернеет. Ну, думаю, значит, все хорошо — окопались, а оказывается, что нет, не все хорошо... Эх, Володя, — говорит он сам о себе, потереться бы тебе месяц-другой в пехоте, и тогда бы комиссаром, а то видишь, что получается.
Только потом я узнал, что это был комиссар полка Митраков. Осипов примирительно сказал ему:
—Такие штучки в гражданскую войну дорого обходились морякам.
По гребню, где первая рота батальона держала столовую дорогу с Березовки на Одессу, стали густо рваться мины и снаряды. А левее, в оврагах, не видно было ни одного разрыва.
—Похоже, что немцы пойдут в атаку по дороге. А мы ждали их по оврагам. Да, недомозговали! — уже на бегу говорил Яков Иванович, уточняя мне задачу.
Я спешил к своим танкам, а он — на батарею, стоящую там же в посадке. Телефон свой он уже приказал перенести туда.
—Это — мой главный калибр, — сказал Яков Иванович.
На огневые позиции я вел свою колонну вдоль железнодорожной насыпи. На северо-западе степь чуть приподнималась, и ползущие в сторону Одессы немецкие танки были нам хорошо видны. Немцы действительно шли столбовой дорогой.
По примеру старика-машиниста мои экипажи не пожалели зелени на маскировку. Наши танки приняли вид кустов, немецкий разведчик, пролетавший низко над железной дорогой, не обратил на нас внимания. Он развернулся над нами и полетел вдоль линии окопов.
Из-под вагонов нам сигналят шлемами Климов и Быковец, что-то кричат. Я отвечаю им сигналом «противник справа» и, надрывая горло, кричу, что будем держаться, пока их эшелон не увезут.
«Понятно. Понятно», — сигналят они мне в ответ.
Прикрывшись насыпью, мы встали на огневую позицию возле окопов моряков.
Сюда, на левую сторону железной дороги перекочевал со своим командным пунктом и майор Жук. Телефонист с аппаратом укрылся под насыпью, а комбат взобрался на башню моего пышно замаскированного танка.
—Теперь я как на мостике, — сказал он, довольный, что перед ним как на ладони вся ровная линия окопчиков батальона от наших танков, стоявших на левом фланге, до батальонных орудий и минометов, переброшенных на правый фланг, за столбовую дорогу.
Когда огонь всей нашей обороны, включая танки Климова, заставил взводные колонны пехоты противника рассыпаться серыми козявками по жнивью и эти козявки покатились назад, меня кто-то сильно затряс за плечо, отрывая от прицела. Я оглядываюсь и вижу встрево-женно-недоумевающее лицо майора Жука.
—Смотри, пехота бежит назад. Это и есть атака?— спрашивает он, загораживая своими широкими плечами весь люк моей башни.
—Атака, — машинально отвечаю я.
—А где ж бой?
—Еще будет, видите танки идут.
—Сейчас поднимутся догонять.
Теперь уж я недоумеваю, спрашиваю:
—Кто?
—Мои краснофлотцы.
Микита, возмущенный, что в самый напряженный момент мне пришлось оторваться от прицела, бросает на меня и вверх свирепые взгляды.
Теперь в моем поде зрения одни немецкие танки.
—А-а-а... — врываются в башню человеческие голоса. — На мгновение крик прерывается, возобновляется снова чуть дальше.
—Чорт возьми, один взвод поднялся в атаку!— крикнул Жук.
«Неужели в самом деле — пошли в атаку? Да что они, с ума сошли?» — подумал я. Немецкие танки приближались, но я не выдержал и выглянул из башни. Комбата уже не было на танке. Он под насыпью гремел в телефонную трубку:
—Задержать! Остановить! Назад!
По ту сторону насыпи сверкали солнечные огоньки, игравшие на выставленных вперед штыках, голубели воротники фланелек и мелькали ласточкины хвосты бескозырок краснофлотцев, бежавших дружной гурьбой. Кругом ни одного звука. Все как будто замерло в удивлении. Я понял безумное намерение командира контратакующего взвода. Он решил преследовать повернувшую назад пехоту противника по свободному пространству между немецкими танками и насыпью железной Дороги.
—Вот сумасшедшие! — выругался я.
Вновь прильнув к прицелу, я увидел, что немецкие танки уже свернули в нашу сторону и идут наперерез контратакующему взводу краснофлотцев.
Это ломало все планы нашей обороны. Мы рассчитывали захлестнуть немцев в огневом мешке на столбовой
дороге: противотанковые орудия справа, полковая батарея и танки на платформах—из глубины, а наши танки— слева. Теперь же, свернув к железной дороге, противник вышел из мешка. Все немецкие танки, а их было до двадцати, пошли на нас. Одни шли справа от насыпи, прикрываясь ею, другие перебрались через насыпь и обходили слева. Мы потеряли все преимущества своей позиции. Выручили меткий огонь полковой батареи и орудия танкового эшелона, повернувшие свои стволы вдоль железной дороги. Два немецких танка запылали у железнодорожной насыпи, остальные скрылись из виду.
Теперь надо было спасать этот сумасшедший взвод. Он куда-то исчез. Я послал вдогон за ними две машины.
—Ну, танкист, где же бой? — опять спрашивает меня комбат, нетерпеливо поглядывая с башни. — Если не считать контратаку этого взвода, у меня нет впечатления боя, — жалуется он. — Чистое поле, ни одного человека в движении, только техника действует.
Осипов вызывает его к телефону. Я слышу, как комбат кричит в трубку:
—Бой? Никакого боя у меня не было, товарищ полковник. Танки стреляли, да один взвод... Честное слово, товарищ полковник, трудно было удержаться, сам едва не сорвался. Как упустить такой момент, ведь за полтора километра повернулись к нам кормой! Весь батальон мог сорваться без команды... Слушаюсь, товарищ полковник.
Майор Жук возвращается к моему танку и говорит смущенно:
—Командира взвода требует к себе.
Он опять взбирается на башню и смотрит в бинокль. Мы с Микитой поглядываем и в сторону противника и назад, на разъезд, где все еще стоит эшелон с подбитыми танками, которые надо во что бы то ни стало вывезти.
—Товарищ командир, а у морского полковника тактика-то другая, — говорит Микита и спрашивает: —Правильно то, чи ни, шо мы по танкам не били, пока их пехоту не повернули назад?
«А ведь верно!» — думаю я, вспоминая, что по переданной Осиповым команде мы на пределе прицельной дальности вели огонь осколочными гранатами по пехоте и что Осипов приказал сосредоточить огонь по танкам только тогда, когда они подошли на дальность действительного огня. Конечно, дело тут не в новой тактике, и я знал, что самое главное отсечь пехоту противника, но выдержки вот нехватило: танки страшнее, и невольно прежде всего бьешь по ним, хотя для стрельбы по танкам дистанция еще слишком велика.
—Правильно, — отвечаю я Миките, смущенный его неожиданным вопросом, и ловлю себя на том, что один этот факт, подмеченный Микитой, говорит мне об Осипове больше, чем все мое довоенное знакомство с ним.
Машины, посланные за бросившимся вперед взводом, появляются из-за поворота железнодорожной насыпи, преследуемые артиллерийским огнем противника. На обеих машинах стоят и сидят моряки, но еще больше их лежит. Среди матросских фланелек сереют немецкие мундиры.
—Пленных везут! — кричит Заогородний.
—А мертвых не бачишь? — мрачно спрашивает Микита.
Первый соскакивает с танков молодой очень высокий командир — моряк с нашивками лейтенанта. Лицо его горит от возбуждения. Он лихо подбегает к комбату и, выпаливая слова, докладывает, что захвачены пленные. Комбат не слушает его, молча смотрит на танки, с которых краснофлотцы снимают своих убитых товарищей. Лейтенант замолкает на полуслове, мнется, оглядывается и вдруг в какой-то отчаянной решимости, показывая на пленных, испуганно жмущихся друг к другу, весело говорит:
—А все-таки догнали, товарищ майор!
Комбат, наконец, поворачивается к нему.
—Почему самовольно подняли взвод? — спрашивает он.
—Товарищ майор, не поднимал, изнутри толкнуло, — оправдывается лейтенант. — Лежим, настроение кипит, ждем, вот-вот в штыки, и вдруг видим, противник уже машет нам пятками. Ну, тут кто-то не удержался, крикнул,- «Товарищи, они же уйдут — не догонишь». Все вскочили. Хочу скомандовать «назад», а язык не поворачивается, присох... Понимаете, товарищ майор, всех несет вперед и меня несет...
—Понимаю, товарищ лейтенант. Но на то у нас и капитан на мостике, чтобы командовать... Видите, сколько жизней погибло из-за вас, — говорит комбат.
Он опять смотрит на тела погибших моряков. Они уже сняты с танков и сложены в ряд на земле.
—Наткнулись на засевших в яме немцев. Четверо сдались, остальных уничтожили. А потом немецкие танки отходили и обстреляли нас, едва ушли канавой и трубой за насыпь, — говорит лейтенант резко изменившимся, глухим голосом.
—Объяснять будете полковнику... Отправляйтесь к нему, — приказывает комбат.
Я все поглядываю на разъезд. Теперь меня интересует только эшелон с танками — удастся ли его вытащить отсюда, дотянуть до Одессы. И вот, наконец, вижу, что эшелон медленно уползает на юг. Радостным голосом говорю комбату:
—Ну, главное сделано. Танки в наших руках.
—Кому что, а боцману дудка, — сердито отвечает майор Жук.
К нам прибежал связной от командира полка. Осипов вызывал меня к себе.
—Справа в нашем тылу немцы, — говорит он, идя ко мне навстречу с картой в руке. — Вот смотри, село Черногорка. Бросаю туда роту. Сади на танки, лети в Черногорку, оседлай большак. Продержитесь хотя бы три часа, пока я выведу полк на рубеж Сербка — Свобода. Только три часа прошу, и я успею закрыть немцам дорогу на город. Все. Рота идет. Сади, лети!
Десант моряков рассаживается на танках. Механики заправляют машины маслом, кто подтягивает гусеницу, кто «запаивает» мылом потекший бачок. Мимо нашей посадки бегут взводные колонны моряков. Осипов уводит полк из-под удара, который немцы готовят ему в тыл. Яков Иванович стоит на железнодорожной насыпи рядом со своим комиссаром Митраковым. Я вижу их сквозь листву. У их ног, между насыпью и посадкой, россыпью текут колонны. Уже трудно определить, где колонна начинается, где она кончается. Обливаясь потом под немилосердно палящим солнцем, моряки на бегу стягивают с себя через головы фланельки. За три часа полк должен пробежать двадцать километров. Я с тревогой смотрю на моряков, сумеют ли они опередить опять прорвавшегося где-то противника и занять подготовленный рубеж раньше его. От этого зависит завтрашний день Одессы.
—Товарищ полковник, а что, разве немцы невидимые? — кричит кто-то из краснофлотцев, замедляя бег.
—Еще увидите — покажу, — отвечает Осипов.
Другой приостанавливается, кричит:
—Товарищ полковник, не в ту сторону атакуем.
—Все в порядке, товарищ. Десять узлов по заданному курсу и поворот для атаки. Не задерживайтесь, а то опоздаем.
Доносится еще чей-то голос:
—Товарищ полковник, от своей тени убегаем? Никак оторваться не можем.
—Не убегаем, а переносим тень на другой рубеж, — отвечает Осипов.
—Понятно, товарищ полковник.
Механики уже завели моторы. Мы вырываемся из посадки и, маневрируя между копнами, спешим напрямик по полю к Черногорке. По пересекаемой нами дороге в облаке пыли несется полуторка с кухней на прицепе. На этом хозяйственном агрегате, кажется, больше краснофлотцев, чем на шести наших танках. Не поймешь, как они держатся — и на котле кухни, и на верху кабинки, и на крыльях, и на капоте машины, точно Зто не люди, а одни фланельки, бескозырки, клеши прилипли, сдутые откуда-то ветром.
|
| |
| |
| icv | Дата: Воскресенье, 04.03.2018, 13:14 | Сообщение # 21 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15175
Статус: Offline
| ****
Вот она большая грейдерная дорога, идущая из Вознесенска через Березовку на Одессу. Телеграфные столбы, просторные, глубокие кюветы, а вокруг голая степь, жнивье, копны пшеницы. Поворачиваем машины на 90 градусов и развернутым строем подымаемся на гребень, за которым село Черногорка.
Первая часть задачи выполнена. Дорога на город перекрыта. Теперь только бы удержаться до подхода полка.
На моем танке — командир того взвода моряков, который бросился в контратаку, лейтенант Жариков. Неимоверно подвижный, он не находит себе места на облепленной людьми машине — перебирается с башни на корму, цепляясь за башню и ствол орудия, лезет зачем-то вперед, проталкивается назад.
—Ну как, надраил полковник? — спрашиваю его.
—И не говорите! Как медяшку, — вздыхает он.
Из-за гребня навстречу нам выскакивают вражеские мотоциклисты, за ними сейчас же появляется броневик. Наши десантники спрыгивают с танков, рассыпаются в цепь.
Я даю ракету «огонь», и через минуту мы на гребне. Сбитые с гребня мотоциклисты и броневики уходят балкой в Черногорку. С противоположной стороны в село вливаются колонны танков и автомашин.
Частый пушечный огонь заставил меня отвести свои танки обратно на гребень.
Экипажи маскируют машины под копны снопами пшеницы. Две машины посылаю вправо, две — влево. Маневрируя по лощине, они время от времени выходят на гребень и ведут по селу огонь. Краснофлотцы, залегшие на гребне в цепь группками по двое, по трое, окапываются, но больше для вида, громко перекликаются, суетятся, подымаются во весь рост, замечая какое-нибудь движение в селе, постреливают из автоматов, хотя до села полтора километра, а когда наши танки начинают бить из пушек, автоматная стрельба вспыхивает по всему гребню.
Я стою на башне, выглядываю из снопов пшеницы, как из гнезда, посматриваю на часы. Уже второй час мы удерживаем дорогу на Одессу. Надо продержаться еще часа два, а немцы, это уже по всему видно, готовятся к атаке.
По дороге со станции Сербка в нашу сторону движется что-то темное в солнечном облаке пыли. Я узнаю полуторку с кухней на прицепе — ту, что мы обогнали в пути. Машина останавливается в лощине. К нам гурьбой бегут моряки. Впереди мой одесский приятель, политрук Катков. Мы вместе с ним посещали лекции в доме партийного просвещения, вместе встречали последний первомай на берегу моря, в Люстдорфе, где
стояла его батарея. Последний раз я видел его в Одессе несколько дней назад у ворот морского порта. Я ожидал пропуска, когда он выскочил из подъехавшей к порту полуторки с моряками и, кинувшись ко мне, закричал:
—Помнишь: берег, рыбачьи лодки, уха из живой скумбрии, сухой мускат «осхи»! Как далеко сейчас это чудное мгновение!
Катков был тогда крайне удивлен, что я работаю на заводе, занимаюсь ремонтом танков.
—Не знаю, как ты, — говорил он, — а я не могу сидеть и ждать. Я так и написал в рапорте, когда начался набор добровольцев в морской полк. Капитан поежился, но отпустил. У нас в дивизионе много объявилось добровольцев. Я сам подобрал себе взвод. Погляди, что за орлы! — он показал на машину. — Готовимся к плаванию. Сейчас вот пулеметы получили. Говорят, что сняты с Тираспольского укрепрайона. Думаю, что у нас-то их никто не снимет.
Выпалив все это залпом, он заторопился, так как часовой уже открыл ворота.
—Ну, до свидания, дружок, еще увидимся, поговорим.
Из кабины тронувшейся машины он прокричал мне:
—Учились, трудились, мечтали, а теперь все вверх тормашками пошло.
Он как будто радовался тому, что так случилось. Увидев Осипова, вышедшего из здания управления порта, Катков мгновенно скрылся в кабине и помахал мне из нее кончиками пальцев.
—Все-таки с нами? — кричит он теперь, подбегая ко мне. — Взыграло ретивое — не выдержал?
—Ну что, где полк? — спрашиваю я, здороваясь.
—По сухопутью своей тягой дует вдоль железной Дороги. А я, как видишь, механизировал взвод. Полковник прислал на помощь. Приказал держаться до приказа... Вот уж кого не ожидал встретить! Эх, по такому случаю распить бы сейчас бутылочку нашего любимого «пиногри», помнишь, как бывало в подвальчике на Дерибасовской? Но ничего, вспомним еще с тобой чудные мгновения, поговорим о прошлом и будущем! — Катков в восторге трясет меня за плечи и тут же по своему обыкновению начинает подначку: — А ты что, голенький к нам явился? Где ж твои инструменты? Нет, брат, пушка у борта не та — калибр маловат, — издевается он над моим дамским браунингом. — У нас каждый участвует в оркестре со своим инструментом. Вон погляди на моих орлов!
Он подзывает своих моряков. Я смотрю на обступивших уже нас краснофлотцев и действительно начинаю чувствовать себя среди них, в своем танкистском комбинезоне, «голеньким». Поверх синих фланелек моряки по нескольку раз опоясаны пулеметными лентами, все обвешаны патронташами, гранатами, автоматными дисками. Диву даешься, как они только ходят под тяжестью всего этого вооружения.
—Что тут такое? — спрашивает кто-то из-за спины Каткова.
—Да вот, читаю сухопутнику устав корабельной службы — без оружия явился, — объясняет Катков.
—Не принимать!
Катков подначивает:
—А он еще автомат просит.
Раздаются голоса:
—Не выйдет!
—Отослать назад, доложить полковнику!
—Тоже нашелся!
Под комбинезоном моих командирских знаков различия не видно, и поэтому меня не удивляет, что краснофлотцы не стесняются в выражениях.
—Вот видишь, как у нас встречают голеньких! — подмигивая мне, говорит Катков.
Я показываю на свои замаскированные под копны танки, отшучиваясь, спрашиваю:
—А разве эти станки с полным набором инструментов у моряков не идут в счет?
Мгновенно поднимается буря восторгов. Краснофлотцы кричат: «Ура!» «Качать танкистов!»
Катков, конечно^ знал, что я тут с танками, и решил разыграть меня, так сказать, в порядке краснофлотской самодеятельности.
Мы сидим под кормой танка-копны. Катков интересуется нашими планами. Я предлагаю ожидать атаки немцев, отражать ее с места. К нам подходят три краснофлотца из резерва. Посредине идет моряк богатырского сложения и роста. На спине его висит баян, а на шее — ручной пулемет, от перевеса ложи задирающийся стволом к лицу. По бокам его, с автоматами на шее, идут тоже немаленькие краснофлотцы, похожие друг на друга, как близнецы.
—Ох, чувствую я, что сегодня дело у нас будет с музыкой! — говорит мне на ухо Катков и кричит: — Кирюша! Как твое мнение, атакнем?
Оба близнеца . вопросительно поглядывают на гиганта.
Кирюша помалкивает, играет пальцами на стволе пулемета, как на клавишах, легонько отталкивая его от лица. Наконец,.говорит:
—Атакнем, товарищ политрук!
—Атакнем! Атакнем!—дружно поддержали сопровождавшие его.
Меня испугали возгласы одобрения моряков, которые вновь гурьбой обступили нас:
—Правильно! А то опять уйдут, как на полустанке.
—Поднять авральчик, пока они там еще не разобрались!
—Чего ждать? Атакнем!
С досадой на Каткова я подумал: «Раззадорил, теперь опять сорвутся», — и, потянув его за рукав, зашептал:
—Брось подначивать, видишь, уже атаковать собираются!
—Ну, что ж! Давай выбьем немцев из села, — предложил он.
—Правильно! Опередим их, — поддержал Жариков.
Шесть наших легких танков и около сотни моряков — это было все, что закрывало дорогу на город, пока полк двигался на новый рубеж. Поэтому, когда заговорили об атаке, первой моей мыслью было не допустить ее, но я тут же почувствовал, что если буду против атаки, меня просто сочтут трусом и я навсегда потеряю доверие у моряков, которые только что восторженно приветствовали меня как танкиста. Сначала я подумал: «Вот если бы здесь был Осипов!» Но Осипова не было, и я смалодушничал. А потом меня самого заразил этот порыв моряков: атаковать, выбить противника из села! Но все-таки я не совсем потерял голову. Катков предлагал, не мудрствуя лукаво, атаковать село прямо с гребня, то-есть бежать на виду у противника полтора километра. Это было уж явное безумие: ни один не добежал бы до села. Мне удалось уговорить моряков атаковать село балкой, для чего надо было взять километра два-три вправо. Чтобы не оставлять дорогу на город совершенно открытой, решили взять в атаку только четыре танка и два взвода краснофлотцев.
—Долой фланельки! — крикнул Катков. — Пойдем в тельняшках!
—Вот это правильно!
—Пусть немцы видят матросскую грудь!
И спустя минуту на поле среди копен выросли темные кучки сложенных по отделениям фланелек.
Мы торопились, чтобы немцы нас не опередили атакой. Но на полпути к Черногорке я услышал гул минометных разрывов, доносившийся к нам в балку с гребня, где осталась в обороне часть роты моряков. Потом в той же стороне начали стрелять танковые пушки. По звуку можно было определить, что стреляют немецкие пушки, и я понял: «опередили — уже пошли в атаку». Сердце упало, казалось, что все погибло и погибло по нашей вине: пока мы выйдем из этой балки немцы раздавят жиденький заслон, оставленный на гребне, и хлынут к Одессе незащищенной дорогой. Мелькнула мысль, что надо вернуться назад, но тут же погасла, так как краснофлотцы, соскочив с танков и развернувшись в цепь, уже сорвались в бег. Огромными скачками обгонял мой танк Кирюша с баяном и ручным пулеметом. За ним мчались два его дружка близнеца. Катков, стоявший на моей машине у башни, уже соскочил на землю и потерялся среди моряков.
«Нет, повертывать уже поздно, одно спасение — вперед, вперед, скорее, скорее!» — думал я, и меня била дрожь нетерпения.
Балка укрывала нас от противника, но и нам не было видно его до самого последнего момента, когда, вынырнув из оврага, мы внезапно оказались на окраине села. В садах, в сизом дыму беспрестанно мигали огоньки. От села в гору в противоположном нашему направлении поднимались две цепи немецких солдат, а впереди них шли танки, уже подходившие к гребню.
Еще раньше, чем я увидел боевой порядок противника, краснофлотцы Каткова повернули круто влево н вскарабкались на откос. Я услышал длинные очереди пулемета. Выше нас, на бугре, широко расставив ноги, стоял тот же Кирюша и бил из пулемета с руки. С криком «ура» краснофлотцы гурьбой понеслись по полю.
Мы оказались в тылу наступающих немцев. Левое крыло их задней цепи было сразу смято краснофлотцами. Левый фланг передней цепи, заметив позади себя моряков, пришел в замешательство. Два наших танка, влетев в соседний сад, чтобы занять огневую позицию, стали давить стрелявшую оттуда батарею минометов, а я, прикрывшись с кормы домиком, раздумывал в сомнении: то ли ударить по цепям немецкой пехоты, то ли предоставить краснофлотцам добивать их, а самим с места вести огонь по танкам. Микита убеждает меня «с ветерком, одним заходом прогладить немецкую пехоту, а вторым ахнуть по танкам». Но немецких танков было десятка два, и я боялся, что в поле они сразу уничтожат наши машины. Драгоценные секунды таяли, а я все не знал, на что решиться.
Но вот немецкие танки, идущие к нам кормой, подходят к гребню. «В чем дело? — думаю. — Почему наша оборона молчит, только ручные пулеметы на флангах заливаются? Почему оставшиеся на гребне танки не бьют по немцам, пока они еще на подходе? Зачем они подпускают эту лавину так близко?» Я не мог этого понять, а потом меня током пронзила черная мысль,-«Немцы в мертвом пространстве, недосягаемом для огня обороны, сейчас они выйдут из ложбинки, навалятся всей лавиной на оборону, она не успеет сделать ни одного выстрела, как будет раздавлена, и немцы свободно пойдут дальше в наш тыл прямой дорогой на Одессу».
Теперь для меня нет уже выбора. Я командую: «Огонь по танкам!» и, ныряя в башню, беру на перекрестие прицела левофланговый немецкий танк. Бьют пушки двух моих машин, к ним справа, из садов села присоединяют свои голоса два других оторвавшихся от нас танка.
Четыре машины ведут предельно частый огонь, но Дистанция слишком велика для прицельной стрельбы по
движущимся целям — больше километра, — и только один немецкий танк останавливается подбитый. Немцы уходят из сферы нашего действительного огня.
Догонять их было поздно — еще несколько десятков секунд, и они сомнут оборону, перевалят через гребень— да и нельзя догонять, так как это значило оставить без прикрытия взвод Каткова. Передняя немецкая цепь, уже далеко поднявшаяся в гору, повернулась в нашу сторону, залегла и открыла огонь по морякам. Ясно, что через несколько минут все краснофлотцы Каткова будут перебиты, если только они сами не залягут. Но нет, моряки попрежнему бегут в полный рост широкими прыжками, обгоняя друг друга, как на кроссе.
Как будто со стороны врывается в голову мысль «спасать!» и эта мысль заполняет всего меня. Ни о чем больше не думая, я одну за другой даю красные ракеты — сигнал атаки для наших четырех танков. Две мои машины с воем, преодолевая подъем, несутся к левому флангу залегших на косогоре немцев, а две другие машины к правому флангу. За бортом промелькнули развевающиеся ленточки бескозырок, и краснофлотцы остались позади нас. Мы с хода открываем огонь из пушек и пулеметов. Немцы заметались. Побежали куда-то вправо. «Чорт с ними, раз мечутся, значит, они уже не опасны для краснофлотцев», — подумал я. Теперь можно было заняться немецкими танками. Они уже вышли на гребень и так заманчиво, так отчетливо вырисовывались темными силуэтами на голубом небесном фоне.
Я наметил один ближайший ко мне танк и остановил машину для выстрела, как вдруг на корме этого танка вырос куст пламени и сейчас же за ним второй такой же куст. «Что такое? — в смятении думаю я. Почему этот танк продолжает двигаться, а не останавливается, как положено подбитой машине?»
Кусты пламени вырастали то на одном, то на другом танке.
«Бутылки!» — радостно ворвалось в сознание, когда возле второго пойманного в прицел танка я увидел выскочившего из-за копны моряка. В тот же миг, как будто издалека, сквозь бурю донесся голос Микиты, кричащего над моим ухом:
—Керосином отбиваются!
Моряк подбежал к танку, уже переваливавшему за гребень, два раза подряд взмахнул он рукой, и у этого танка сбоку башни взвилось пламя. Я отвернул пушку еще правее, поймал в прицел третий танк, но и тут меня кто-то из моряков опередил.
Вот он вскакивает на корму немецкого танка и взмахивает рукой. Над машиной, между башней и моряком, поднимается огонь. Я ясно вижу моряка. Он стоит на корме машины, широко расставив ноги, как на палубе корабля во время шторма. Вот он сквозь пламя прыгает вперед, наваливается на крышку башенного люка, потом встает на башню одним коленом, очевидно, чтобы не дать выскочить сидящим в ней, и вторично взмахивает рукой. Пламя бьет из-под его ног, и на мгновение он исчезает в огне вместе с танком. А потом я опять вижу его на башне, откинувшегося торсом назад и рукой, согнутой в локте, прикрывающего лицо от огня, вижу взвитые вверх током горячего воздуха ленточки его бескозырки. В мою башню как будто пахнуло оттуда жаром. Мне стало нестерпимо душно, и я высунулся из люка.
Горящий танк, крутнувшись вправо и влево, останавливается. Я ищу глазами моряка. На корме танка его уже нет. Какой-то черный клубок катится с горы, все быстрее и быстрее, прямо на нас. И вдруг этот клубок, точно зацепившись за что-то, задерживается на скате, и из него вырастает фигура человека.
—Это он, тот моряк! — кричу я и трясу от радости Микиту.
Вскочивший на ноги моряк стоит на скате горы, согнувшись, и как будто что-то рассматривает на земле. Потом уже я догадался, что это он хватал горстями землю и забрасывал ею еще горящие снизу брюки. Тех темных машин, что минуту назад четко вырисовывались на горе, уже не видно. Слева немецкие танки уходят по балке в степь, за село, а весь правый фланг их боевого порядка проглотила гора. На гребне ее среди копен в бело-серой пелене дыма пылают костры, деловито снуют краснофлотцы, кажется, что они заняты каким-то хозяйственным делом. Два наших танка, оставшиеся с командиром роты, бьют сверху по удирающим немцам.
Сквозь натужный вой наших машин, продолжающих преодолевать подъем, и свист проносящихся над головой снарядов слышу голос кричащего над ухом Микиты:
—Вот, где люди! Голый человек с керосинкой в руках против брони!
Впереди то правее, то левее вспухают облака пыли от втыкающихся в косогор снарядов. Потрясенный происшедшим на наших глазах, я хотя и понимаю, что это немецкая артиллерия стреляет откуда-то сзади, но никак не реагирую на ее огонь, и меня удивляет, чего это Микита вдруг ругает механика, за то, что тот не маневрирует.
Из этого оцепенения меня вывела мысль о том, что моряки Каткова остались далеко позади. Я дал команду,-«Все кругом», и танки, развернувшись, помчались вниз.
Навстречу нам поднимались четверо краснофлотцев. Они шли в ряд, а за ними группками поднимались в гору остальные. Моряки шли медленно, с презрительным безразличием к разрывам снарядов, которые дыбом подымали гребень и скат горы. Я издалека узнал Кирюшу и Каткова. Высокий Катков шел с гордо откинутой назад головой, а широкоплечий Кирюша растягивал серебристые меха баяна.
Микита свирепо закричал вниз механику:
—Стоп, чорт слепой! Глуши! Слушай святую музыку!
Когда мотор заглох, ударивший в уши мотив «Варяга» дрожью пробежал по телу. Много раз слышал я эту песню, но здесь, на поле боя после победной схватки, среди горящих немецких танков, под гул разрывов, она звучала совсем иначе, с небывало чудесной силой. Мелкими серебряными колокольчиками перезванивались звонкие аккорды баяна, а басовые переливались торжественно, глухо, как рокот моря. Сквозь грохот пальбы всех наших танков эта музыка доносилась в башню, в застаивающуюся в ней пороховую гарь, и казалось, что это не люди играют, а сама земля под нами и небо над нами. Пот заливал лицо, ослеплял, от раскаленной пушки дышало жаром, ноги скользили по гильзам, которые Микита не успевал убирать. И вдруг аккорды баяна, доносившиеся раньше издалека, как будто с эстакады Пролетарки, раздались над самой головой.
Я взглянул вверх и увидел над люком башни моряков. Лицо Каткова было неузнаваемо в своем вдохновенном спокойствии. Неужели это тот самый всегда игриво-задористый Катков, который, как мне казалось, никогда в жизни ни над чем не задумывался?
—Спасибо, брат, — выручили! — сказал он.
Моряки сели на танки. Только несколько краснофлотцев были ранены. Каткова царапнуло осколком по спине, а у Кирюши пулевое ранение в мякоть руки, но это не мешает ему играть на баяне.
Мы повернули назад, укрылись за горой, и тут среди краснофлотцев, подбежавших к нам, я увидел одного с просмоленным лицом, без ресниц и бровей. Его черные суконные брюки-клеш сгорели снизу до самых колен, а выше, так же как и фланелька, были в рыжих полосах.
—Это вы с бутылкой на танк вскочили? — спросил я.
—Он! Он! Сашка наш! — закричали краснофлотцы.
—Очень жаль, испортили нам все дело. Целиться по танку мешали, — сказал я.
Должно быть, тон и выражение лица у меня были совсем не те, что у человека, который шутит, потому что просмоленный краснофлотец стал растерянно-смущенно оправдываться:
—Извините, товарищ командир, не знал. В горячке ничего не видел, только этот танк...
Жариков был ранен осколком в голову, «прическу испортили», как он сказал потом.
—Все живы? — закричал он, подбегая к нам, и сейчас же кинулся к Кирюше. — Ну, если все живы, не мучай мою душу — подметки стонут от нетерпения по «Яблочку». Жарь нам, браток, со всеми переборами эту чудесную симфонию из советского балета «Красный мак», — и, бесовски весело подмигнув мне, пригласил всех жестом следовать за собой.
Охотников плясать оказалось столько, что их не вмещало три круга. В среднем круге носился Катков, а ему Помогал, старательно выделывая ногами замысловатые фигуры пляски, знакомый уже нам Саша. Из-под его обгоревшего клеша, как бахрома, свисали рыжие клочья кальсон. Кажется, он уже давно забыл, что в горячке боя поджигал себя вместе с танком. Наслаждаясь ритмом пляски, он чуть шевелит голыми надбровными дугами и в ответ на шутки, которые сыплются по кругу, улыбается тихой, застенчивой милой улыбкой. Как-то не верится, что это он стоял на танке, черный, среди клубящегося огня, с вскинутой к лицу рукой, но таким он останется в моей памяти навсегда.
—Жарь, Саша! Сыпь, Саша, мельче! — подзадоривают краснофлотцы, — и вдруг в шуме голосов я услышал из-за спины восклицания, которые как ножом ударили по ушам:
—О! о! гут руссиш....
—Ай, гут, гут!
Позади нашего круга стояли кучкой несколько пленных фашистов. На них тоже обгорели и одежда и волосы, и они тоже улыбались, но так жалко и испуганно, что неприятно было смотреть на них, и я поспешил отвернуться.
|
| |
| |
| icv | Дата: Воскресенье, 04.03.2018, 13:25 | Сообщение # 22 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15175
Статус: Offline
| ******
Не прошло еще трех часов, в течение которых Осипов велел удерживать столбовую дорогу, как от него прибыл связной с приказом отойти к станции Сербка на занятый полком рубеж. На половине аккорда замолк баян, и плясуны, вытирая пот, забирались на танки. Подгоняемые сверху немецкой авиацией, мы за четверть часа домчались до станции Сербка. В штабе полка был только дежурный командир. Он объявил нам, что мы — резерв и должны расположиться на окраине села со стороны станции.
Расставив машины, мы с Катковым и Ванюшей Заогородним зашли в просторный дом одного колхозника. Нас встретил одуряющий запах борща и еще чего-то не менее соблазнительного. Для наших голодных желудков это было сверх всякого испытания. Хозяйка, словоохотливая старушка, не подозревала о наших мучениях, и нам с Катковым пришлось вести с ней долгий разговор, очень далекий от того, что занимало наши мысли. Ванюша не принимал никакого участия в этом не нужном для него разговоре. Он водил носом, шмыгал им, покачивал головой, пожимал плечами, поглядывал на хозяйку, а потом скрылся за дверью и появился вновь с полевым компасом в руке. Встав посреди комнаты, он положил компас на ладонь, посмотрел на него и подозвал к себе хозяйку.
—Видишь, мамаша, стрелку? — спросил он ее заговорщическим тоном.
—Вижу, сынок, — ой, як вона дрожит! — воскликнула хозяйка, посмотрев на стрелку.
—В том-то и дело, мамаша, что дрожит, — заявил Ванюша. — Куда я ни поверну этот тайный прибор, а стрелка показывает только вон туда.
Он кивает на открытые двери. За ними видна печь и лежащие на столе возле печи, исходящие паром белые буханки.
—Це ж вона кухню показуе? — несмело спрашивает старушка.
—Немного не точно, мамаша, высказались, — говорит Ванюша.
—А куда же?
—Если точнее взять прицел, а в дистанции удостовериться шагами, — широко шагая, как бы отмеривая расстояние, Ванюша идет в кухню, — то это будет печь! — круто поворачиваясь, торжественно объявляет он просеменившей за ним в кухню хозяйке.
Она еще не понимает, в чем дело, спрашивает:
—А шо ж це значит, сынок?
—А то значит, мамаша, — говорит Ванюша, — что этот ученый прибор безошибочно продемонстрировал свою неотразимую силу определять и показывать нам, где и что есть. А в данном, вполне конкретном случае он привлекает нашу бдительность к печи ввиду нахождения в ней борща с курицей и парного молока с кашей. Вот, когда мы не успеваем с утра поесть и с собой ничего не захватим, то этот прибор нас и выручает, показывая на хорошую хозяйку.
Старушка руками всплеснула:
—Ах ты, сынок милый мой! Чего ж ты срезу не казал, шо хлопцы поснидать хочут?
—О нет, мамаша, мы люди деликатные, сами просить не будем, тем более при командире, — Ванюша подморгнул в мою сторону, — а прибор — предмет несознательный, действует механически. Я пользуюсь им только для привлечения внимания хозяйки. А вы уж как хотите, что душа подсказывает, то и делайте.
Мы с Катковым захохотали, а хозяйка забегала, заохала — «як же то я сама не догадалась!» — и через несколько минут на столе были борщ с курицей, и каша с парным молоком, и баклага домашнего виноградного вина. К сожалению, пообедать нам не удалось. Только мы навалились на вкуснейший борщ, как где-то рядом часто забухали пушки.
Мы выскочили из дому, бросились к своим танкам. Пробегавший мимо лейтенант сообщил нам, что с северо-запада по оврагам незаметно подошла к станции пехота противника и сейчас идет бой за станцию.
Обогнув с юга забитую эшелонами станцию, мы помчались по ее западной стороне вдоль товарного состава. Тут я увидел майора Жука. Он стоял на тендере паровоза и, взмахивая рукой, громко командовал кому-то:
— Левый борт, огонь!
Из-за эшелона грянул пушечный залп. Жук увидел меня и прокричал с паровоза:
—Скорее, танкист, скорее вперед! Они уже бегут, помоги морякам догнать.
Мы помчались вперед, сопровождаемые залпами невидимой батареи, бившей с железнодорожных путей, но догнать противника нам не удалось. Он встретил нас организованным огнем артиллерии, и я поспешил отвести машины к станции.
Майор Жук еще стоял на тендере паровоза. Когда я подъехал к нему, он соскочил с тендера прямо на корму моего танка.
—Вот кстати получилось! — сказал он. — Бегу и вижу — знакомый эшелон с битыми танками. Вспоминаю, что пушки у них действующие, вскакиваю на эту дохлую «щуку», кричу «эй, вы, битые танкисты, слушай мою команду! Противник с левого борта». Понимаешь, как с крейсера! Очень кстати получилось! Немцы напоролись. Мы их прямо в упор встретили из восьми пушек.
Из-за паровоза выскочили Быковец и Климов.
—Не отстаем, товарищ командир! В одном направлении двигаемся, только вы своим ходом, а нас, калек, старик-машинист с дочкой тянут — смеются они, и мы второй раз за день здороваемся, пожимаем друг другу руки.
Всего несколько часов, как мы расстались с ними, в Мариново, а кажется, что это было несколько дней назад. Я оглядываюсь, вижу за разбитым товарным составом платформы с танками, так же как в Мариново, вытянувшиеся поперек путей стволы танковых пушек, так же как там, бесшумно двигающуюся по путям кудрявозеленую «овечку» и думаю: что такое, разве мы опять в Мариново? И вдруг у меня возникает такое чувство, что мы никуда не уходили, а все пережитое за последние часы происходило во сне. Должно быть, сказывалось и то, что я уже больше трех суток почти не смыкал глаз. Усталости особенной не ощущалось, но я вышел из танка в каком-то приглушенном состоянии. Бегал по станции, разыскивая начальника, чтобы попросить его поскорее вытянуть отсюда эшелон с танками, и мне казалось, что я уже много раз бегал тут и вот так же разыскивал начальника станции. Терялось ощущение времени, все выглядело каким-то застывшим, даже то, что двигалось. Начальник станции сказал мне, что полковник уже дал ему указание отправить танки в первую очередь.
В таком же состоянии приглушенности я вернулся к комбату, и мы отправились с ним к Осипову. Майор Жук все восхищался тем, как это у него удачно получилось с танковым эшелоном, повторял: «Понимаешь, как с крейсера!» А я все думал: «Как это у него получилось так, что немцы без выстрела подошли вплотную к станции — где же было боевое охранение?» Но спросить об этом мне что-то мешало — такое состояние часто бывает во сне.
Якова Ивановича мы нашли в садике на окраине села. Он стоял возле своей «эмки» под вишневым деревом, наполовину прикрытый ветвями, листва которых рассеяла по его лицу и кителю пятна тени. По тому, как он зло грыз пустой мундштук, перекатывая его резким движением губ из одного уголка рта в другой, я понял, что наше положение далеко не блестящее и что Яков Иванович усиленно ищет решения.
Комиссар полка Митраков сидел на подножке «эмки», уставившись в землю, и вертел в руках боцманский свисток.
Когда мы подошли, ни Осипов, ни Митраков не обратили на нас внимания. Яков Иванович, повернувшись к Митракову, сказал:
—Не вечером, а сейчас, иначе немцы раньше нас будут в Буялыке.
—А не кажется ли вам, Яков Иванович, что это — беспочвенная фантазия? — спросил Митраков.
—Насчет беспочвенности, может быть, и правильно — я родился и вырос на воде, а насчет фантазии упрека не принимаю. Тут у комиссара явная недоработка: без фантазии нет прогресса ни на море, ни на суше, — сказал Осипов, — видимо, еще что-то додумывая, так как он попрежнему не замечал нас, хотя смотрел в нашу сторону.
—Не узнаю вас, дорогой командир! — воскликнул Митраков.
Яков Иванович вышел из-под дерева вдруг повеселевший, хлопнул Митракова по плечу и скомандовал:
—Суши весла, скептик! Греби назад!
—Отставить — назад! — в тон ему ответил Митраков. — На минутку забудьте о земле и взгляните на этот небесный шатер, — не подымая головы, он показал большим пальцем вверх. — Вы увидите там не птиц небесных, а фашистских стервятников. Они не дадут нам днем и шагу сделать.
Осипов наклоняется к сидящему Митракову, обхватывает его руками за талию, приподымает и ставит на ноги рядом с собой, а потом, поворачиваясь к нам, говорит:
—Жук! Разгружаешь на станции липовую артиллерию!
—Липовую? Почему липовую? — недоумевает майор Жук.
—Потому что есть еще настоящая, — серьезно отвечает Осипов.
Я смутно догадываюсь, что Яков Иванович что-то затевает, но у меня нет уверенности, что это происходит в действительности, а не во сне.
—Яков Иванович, а декорации где? — спрашивает Митраков.
—Декорации, товарищ комиссар, на сцене, осталось только расставить их, — отвечает Осипов и обращается к Жуку: — Видел на станции эшелон с разобранными армейскими повозками?
—Видел! — говорит Жук.
—Ну, если видел, так нечего хлопать глазами, бери и ставь на видном месте. Дышло с передка пополам* втыкай в задок — вот тебе и два орудия из одной повозки. Понятно или нехватает фантазии?
—Нехватает, — сознается Жук.
—А что у тебя сегодня на камбузе в котлах кипит? — спрашивает Осипов.
—Борщ и рагу из баранины с гречкой, — рапортует Жук.
—Отлично! — говорит Осипов. — А вот в котелке моряка, — он постучал пальцами по голове, — взамен всего этого должна кипеть неугасимая фантазия... Вытягивай эту липовую артиллерию своими танками, — приказывает он мне, — ставь батареями севернее станции по меже кукурузного поля, а дальнейшее — дело моряков. Они сыграют эту постановку не хуже артиллеристов. На это даю взвод, чтобы приманил к повозкам всю немецкую авиацию, пока полк будет отходить на буялыкский рубеж. Будем ждать темноты — попадем в мешок, а немцы выйдут к городу. Фланги открыты. Они обходят их справа в Гудевичах, слева—в Свободе... Ну как, товарищ комиссар, ничего не имеете против моей фантазии? — спрашивает он Митракова, задорно подмигивая мне и Жуку.
—Никак нет, товарищ полковник. Слушаю и наматываю на ус, — серьезно отвечает Митраков и сует в карман боцманский свисток, который он все время вертел в руках.
—Очень хорошо! — говорит Осипов. — Фантазия — пища успеха, дорогой мой комиссар! — и он заливается глуховатым, но по-детски радостным смехом.
Весело переглядываясь, мы с Жуком бежим к станции, чтобы скорее разгрузить эшелон с армейскими повозками и расставить их в поле побатарейно. От сонной одури не остается и следа.
|
| |
| |
| icv | Дата: Воскресенье, 04.03.2018, 13:34 | Сообщение # 23 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15175
Статус: Offline
| *******
Немецкая авиация клюнула на приманку. Пока она усиленно бомбила «липовую артиллерию» Осипова, полк беспрепятственно отходил на свой основной рубеж обороны, а за полком, обгоняя его, сопя и чихая, старенькая «овечка» тащила к Буялыку эшелон с подбитыми танками.
Наша колонна отошла после того, как со станции были отбуксированы в поле для приманки все армейские повозки. Осипов приказал нам двигаться восточнее Буялыка в поселок Ленина, куда он перевел свой штаб. Мы прибыли туда еще задолго до захода солнца. В этот же поселок Митраков привел резервную роту.
Получена телеграмма из Москвы, — сказал нам Осипов.— Ставка просит продержаться несколько дней, пока организует помощь людьми и вооружением.
—Просит? — в один голос переспросили мы с Митраковым.
—В том-то и дело, и это надо понять: не приказывает, а просит.
—Да, это сильнее приказа, — сказал комиссар.
Осипов забрал Митракова и меня на свою «эмку», и мы поехали на рекогносцировку нового рубежа обороны, который был в километре севернее поселка и тянулся вправо и влево по совершенно ровной степи. Сначала ехали молча. Только Митраков несколько раз повторял:
—Сильно! Сильно!
По одну сторону дороги на закатном солнце багровеют копны пшеницы. По другую сторону — зеленый массив кукурузы, а за ней опять бескрайнее поле сложенной в копны пшеницы. Не радует сейчас этот золотой дар родной земли, не радует сердце солдата и это ровное поле. Километра за два видны краснофлотцы. Как резко выделяется между копнами их темная форма!
—Подумай, комиссар, насчет камуфляжа, — говорит Осипов, поворачиваясь к Митракову. — Куда ни глянь, везде краснофлотцы, как мухи в сметане чернеют. Надо срочно менять обмундирование, а то поплатимся людьми.
—Да, придется открыть наступление на традиции,— соглашается Митраков и вздыхает: — Ух, пойдет баталия...
—Ничего, разъясним, что моряк и без клеша останется моряком. А тельняшку для признака сохраним. Да, только для признака, — повторяет Яков Иванович, как будто убеждая самого себя, что тельняшку все-таки надо сохранить. Я вздыхаю:
—Ох, эти тельняшки!
—А что? — спрашивает Осипов, и его собранные к переносице брови хмуро свисают на глаза.
Я напоминаю ему о том, как в Мариново один взвод сорвался в безрассудную атаку, и говорю, что по сути это проявление анархизма.
—Ерунда! — обрывает меня Яков Иванович,
Он долго молчит, поглядывая по сторонам, потом, повернувшись ко мне, спрашивает:
—Все из этого взвода ходили в атаку?
—Все! — ответил я.
—Вот это важно! Вот здесь-то и мог проявиться анархизм, но, как видите, этого не случилось.
—А все-таки, Яков Иванович, вы же прорабатывали утром этого лейтенанта! — сказал Митраков.
—Конечно, прорабатывал, но это в порядке прохождения курса общевойсковой тактики, чтобы помнил, что он командир, и имел глазомер, не срывался на «ура» за полтора километра, не портил дела... Надо честно признаться, что наш моряк на суше еще малограмотный вояка.
—Да, — поспешил согласиться я и пожаловался, что моряки не выставляют боевого охранения, сказал, что в Сербке только потому противник и смог без выстрела подойти вплотную к станции.
-Ты прав, — сказал Яков Иванович. — Но ничего, сотрут в боях пару подметок и не хуже тебя будут знать, что такое боевое охранение. Ты вот скажи мне лучше, как нам заставить немцев свернуть отсюда на Александровну? — он кивнул головой в сторону дороги, которую мы пересекали.
—Поставить минное поле, — неуверенно предложил я.
Митраков засмеялся:
— Ого, танкист задул, и мачты гнутся! А мины где? — спросил он меня. — Все, что мы имеем, это сто килограммов взрывчатки морской мины.
— Стоп, комиссар! Говоришь, сто килограммов есть? И подрывные машинки? — торопливо спрашивает Яков Иванович, и брови его взлетают вверх. — Так это же все, что мне нужно! Нет, зачем сто килограммов. Восемьдесят килограммов взрывчатки да плюс фантазия, вот вам и минное поле,—торжественно объявляет Осипов.
Он излагает свой план. Две-три лопаты земли — бугорок. Он грубо маскируется соломой так, чтобы издали обращал на себя внимание. Такие бугорки накапываются по всему полю в шахматном порядке. Справа и слева от дороги колышками обозначаются два проезда. Чтобы у немецких танкистов не было никаких сомнений, что это — незакрытые проезды в минном поле, наши танки на виду немцев должны уходить от них по этим проходам. В каждом из них ставится по два тщательно замаскированных фугаса. Они будут подорваны машинкой с наблюдательного пункта, когда немецкие танки войдут сюда.
Замысел Якова Ивановича заключается в том, чтобы приманить немецкие танки на фугасы. Если это удастся, то немцы, несомненно, пойдут в обход декоративного минного поля, на Александровку, где их встретит полковая артиллерия. Только удастся ли? Мне казалось, что обман грубоватый. Но Митракову план очень понравился.
—Еще вчера я думал, что стрелковые командиры просто напускают на себя важность, смеялся над ними в душе, — сказал он. — Все очень просто казалось: вышел в поле, увидел противника — стреляй, иди в атаку, кричи «ура». А сегодня вижу, что и в пехоте воевать не так просто... Да, огорошил меня один командир своими замыслами!
—Это что, мне дифирамбы поешь? — спросил Яков Иванович, испытующе глядя на Митракова.
—Почему дифирамбы? Нет, я серьезно, — сказал Митраков.
Яков Иванович повернулся к нам, даже чуточку привстав со своего сиденья.
—В гражданскую я не одни брюки-клеш истрепал на фронтах, а сегодня вот открытие сделал, что надо заново учиться воевать. На липах, брат, нынче долго не провоюешь. Одной фантазии мало. Так что с похвалой обожди, преждевременно...
Он не договорил. До нас донесся гул немецких бомбардировщиков. Едва мы успели выпрыгнуть из машины в кювет, как бомбардировщики стали пикировать на дорогу, по которой проходил большой табун коней. Волны разрывов прижали нас к земле. Между разрывами я слышал бешеный топот коней, проносившихся над нашими головами, и чей-то раскатистый голос:
—Мария! Мария! Гони в село! Орлика береги!
Один конь рухнул на всем скаку. Когда вой самолетов затих и мы поднялись наверх к машине, возле нее в луже крови лежала другая убитая лошадь, а в стороне, по дороге, полз, оставляя за собой кровавый след, седоусый табунщик. Табун был уже далеко. Один всадник скакал от него назад. Раненый табунщик, приподымаясь на локте и показывая в сторону от дороги на длинные постройки МТС, кричал:
—За сараи! За сараи! Орлика спасай!
Бомбардировщики, сделав круг, возвращались. Яков Иванович подхватил раненого, побежал к машине и положил его на заднее сиденье. Водитель дал газ. С «эмкой» поравнялась всадница. Низко склоняясь с седла, так что длинные черные косы ее перекинулись через плечо, она старалась заглянуть в машину и со слезами на глазах кричала:
—Тагу! Тату!
Митраков поддерживал голову метавшегося колхозника. Тот уже ослабевшим голосом, как в беспамятстве, твердил все одно и то же:
—За сарай! За сарай! Доченька, спасай Орлика!
Я стоял на подножке машины. Одной рукой держался за дверку, а другой махал девушке, крича, чтобы она не беспокоилась о своем отце. Она стала замедлять ход лошади, потом повернула ее и наметом пошла к табуну, который скрылся за постройками МТС.
Яков Иванович остановил машину, чтобы перевязать раненого. Этот седоусый табунщик как будто не замечал, что одна нога его почти оторвана, держится только на сухожилиях. Пока мы его жгутовали, он все беспокоился о своем Орлике, волновался, что его товарищи-табунщики не уберегут дорогого коня, потомка чистокровного араба, подаренного колхозу Котовским. Старый табунщик сам служил у Котовского, и колхоз, которому принадлежал табун, был организован еще при жизни Котовского его бойцами-соратниками.
От больших коричневых, огрубелых рук раненого, судорожно вцепившихся в пояс, пахло взмыленной лошадью, и этот запах напомнил мне отца-колхозника, сестру, родной сельский дом, который несколько минут назад был бесконечно далеким, отодвинутым войной за какую-то непереходимую черту.
Я стягивал жгут, и мне казалось чудовищным, что на этом мирном колхозном поле, уставленном копнами небывало урожайной пшеницы, рвутся бомбы.
Должно быть, и у Осипова и у Митракова раненый колхозник вызвал на душе нечто подобное, потому что всю дорогу до штаба они не проронили ни слова, как будто что-то другое, большое, заслонило все их чисто солдатские заботы.
Когда я вернулся к танкам, все экипажи похрапывали на своих боевых местах. Оказалось, что Яков Иванович еще до выезда на рекогносцировку позаботился о нас: для охраны танков на ночь был выставлен взвод моряков, так что и дежурных не надо было назначать. Но Микита все-таки не спал, поджидал меня. К нам сейчас же подошел моряк-старшина.
—Разрешите доложить, что в нашу кают-компанию подан ужин. Командиры ждут вас к столу. Но если обстановка не позволяет нашим уважаемым гостям удаляться от своих машин, ужин будет подан сюда! — заявил он.
Я попросил подать ужин к танкам, и через несколько минут моряки притащили нам бачки с первым, вторым и третьим.
—Ото культурно! Це не военторговская столовая!— восхищался Микита церемонным гостеприимством моряков.
Мне жалко было будить только что заснувшие экипажи, но Микита свирепо расталкивал людей — боялся, что моряки обидятся, если ужин останется нетронутым.
—Не баранина важна, а уважение. Когда меня с почтением приглашают к столу, я не то шо баранину, а и дубовое полено со смаком скушаю. Тут уж не желудок, а душа принимает пищу, — говорил он.
|
| |
| |
| icv | Дата: Воскресенье, 04.03.2018, 13:39 | Сообщение # 24 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15175
Статус: Offline
| *****
Всю ночь боевое охранение моряков вело перестрелку с разведкой противника, пытавшейся под покровом темноты просочиться к нам в тыл. Осипов пришел к твердому выводу, что утром немцы будут наступать в нашем направлении.
На восходе солнца, когда появились немецкие развед-самолеты, моряки на виду у них накидывали бугорки земли. Два танка были выдвинуты по ту сторону этого бутафорного минного поля. Остальные машины стояли в глубоких ямах, вырытых за ночь по обе стороны дороги, танковые экипажи замаскировали башни соломой.
Немецкая авиация опять клюнула на старую приманку — расставленные еще ночью побатарейно и прикрытые соломой крестьянские телеги. Одномоторные бомбардировщики стали закидывать их мелкими бомбами. А как только бомбардировщики улетели, вдалеке между копнами показались боевые порядки немецких танков, шедших на нас вдоль дороги.
Я определил — шестьдесят танков. За ними шло до двух батальонов пехоты. То, что танков столько, Осипова не беспокоило.
— Пехоты много! — буркнул он и передал приказание по цепи не подпускать пехоту к «минному» полю.
Яков Иванович стоял у моей зарытой в землю и замаскированной машины, наблюдая за полем сквозь щель между снопами. Рядом, под копной, моряки-минеры не спускали рук с подрывных машинок. Тут же стоял Митраков, вертя в руке свою боцманскую дудку.
Пойдут или не пойдут немецкие танки в атаку через проходы в «минном» поле? Если наша бутафория окажется для них неубедительной, немцы раздавят нас. «Нет, они побоятся, не рискнут, должны будут затормозить движение»,— убеждаю я себя и опять сомневаюсь: это липовое минное поле, эти батареи из крестьянских телег, вся эта бутафория кажется мне наивной, напоминает детские игры в войну.
То, что это не игра, я чувствую лишь потому, что нахожусь в башне танка, ощущаю налобник прицела, механизмы пушки.
Люк моей башни полуоткрыт. Я то и дело высовываюсь из него, поглядывая на Осипова. Митраков что-то
показывает ему, о чем-то спрашивает. Яков Иванович не отвечает, молча грызет мундштук. Он уже долго так стоит, не меняя позы, чуть наклонившись, закинув одну руку за спину, и лениво поводит глазами.
—Может, ударить, уже достану, — говорю я.
—Ни звука! — приказывает он. — И снова стоит, как оцепеневший.
Два наших танка, оставленных по ту сторону минной бутафории, отползают назад проходами, показывая их наступающим. Подгоняемые огнем противника, они проскакивают далеко в наш тыл, чтобы потом итти в разведку на правый фланг.
Немецкие танки сбавляют скорость. Впереди их боевого порядка в трех местах идет по взводу машин — боевая разведка. Мне нравится, что немцы действуют на этот раз осторожно, но в то же время это и сильно тревожит меня: а что, если под прикрытием огня сзади идущих танков эти передние вздумают пройти минное поле? За башней переднего танка, идущего по дороге, замечаю солдат. «Очевидно, минеры! — думаю, — вот сейчас они соскочат с танка и, разрыв первый бугорок, убедятся, что перед ними никакого минного поля нет, и тогда вся эта броневая масса навалится на нас, раздавит и пройдет в город». Мелькает мысль: огнем из пушек не допустить немецких саперов к «минному» полю, но я сейчас же оставляю эту мысль — ведь с первых выстрелов мой танк будет обнаружен под своим соломенным покровом.
Сознание смертельной опасности морозом опахивает меня. Опять выглядываю из полуоткрытого люка, смотрю на Осипова и злюсь на него. Неужели он действительно так уверен, что поймает немцев на этом детском обмане? Мне кажется, что немцы уже давно поняли, что эти грубо замаскированные соломой бугорки пусты и что они уже подсмеиваются над нашей наивностью. Тревожно посматривают на Осипова и минеры, уже зарывшиеся в копну. Но полковник попрежнему в какой-то глубокой задумчивости наблюдает за приближающимися немецкими танками. Только пустой мундштук подпрыгивает в его рту, перекатываясь из одного уголка в другой. Но все-гаки он замечает устремленные на него взгляды.
—Смотреть не на меня, а на проходы, действовать самостоятельно.,. — командует он минерам, затем протягивает руку к телефонисту, берет трубку и приказывает комбату: — Жук, достанешь или не достанешь — бей минротой по левой группе.
Немецкие танки ползут убийственно медленно. «Нет! они боятся!» — думаю я. Но вот танковый взвод, двигающийся прямо на нас, на подходе к «минному» полю развертывается по обе стороны дороги в линию и центр ее начинает отставать. Танки, идущие по дороге, где заложены наши фугасы, оказываются позади фланговых. Я теряю последнюю надежду: если они и взорвутся, то это будет поздно — боковые к этому времени пройдут уже большую часть «минного» поля. Осипов что-то выплевывает. «Откусил кусок мундштука» — догадываюсь и думаю: «Ну, теперь и он понял, что доигрались! Но чего же он еще ждет? А вон Митраков уже берет из ямки зажигательные бутылки!»
Я вижу, как комиссар, опустив голову, сосредоточенно поправляет фитили зажигательных бутылок и сует бутылки в карманы брюк. Теперь он уже стоит молча, в такой же оцепенелости, как и Осипов. Только Осипов, кажется мне, еще на что-то надеется, а Митраков просто ждет неизбежного.
Частые разрывы мин уже закрыли левый фланг наступающих, там, где правый проход в нашем «минном» поле. Мы стоим у дороги, за левым проходом, против центра боевого порядка немецких танков, надвигающихся на нас, как на учении. Яков Иванович уже не поглядывает по сторонам, он чуть подался вперед, чуть больше пригнулся и окаменел. Даже непрерывно двигавшийся мундштук застыл в уголке рта. Я смотрю на ничего не выражающее лицо его, жду спасительной команды, и мне кажется, что если вот сейчас она не раздастся, я не выдержу и без команды открою огонь.
Это жуткое безмолвие людей в рокоте надвигающихся танков нарушает вдруг ординарец Осипова, все время беспокойно ерзавший в окопчике, прикрытом соломой.
—Товарищ полковник, та ну его к подводному чорту, штоб так выматывать жилы!
—Переключи свой репродуктор с нытья на боевой марш, — медленно, громко, все еще в задумчивости говорит Осипов и сразу же выпрямляется, весело командует: — Первый номер, внимание!
Эта команда относилась к минеру, который должен был подорвать наши левые фугасы. Я припал к своей командирской панораме. Отставшие в центре танки обогнали боковые и были уже у самых фугасов. Это произошло потому, что боковые замедлили ход на разворотах с чистого жнивья на проторенный проезд через «минное» поле.
В следующий момент передний немецкий танк подскочил в вихре взрыва, расшвыривая в стороны далеко от себя листы брони, гусеничные траки, катки с кусками осей, лениво вычерчивавших в небе кривые. Вторая машина, войдя в проход, тоже окутывается высоко поднявшимся дымно-земляным смерчем, и из этого смерча тоже, как брызги от брошенного в лужу полена, разлетаются обломки машины. Слышу третий взрыв, громыхнувший справа. Сердце прыгает от радости, и на лбу ощущаю холодный пот.
—Танкисты! Огонь! — доносится до меня веселая команда Осипова.
—Для живости шкипидара им пид хвост! Бронебойный готово! — докладывает Микита, который с момента появления немецких танков давал о себе знать в башне только посапыванием.
Мы стреляли с быстротой, на которую способны лишь люди, выдержавшие перед этим убийственно-томительное напряжение нервов, но очень скоро наша стрельба стала ненужной. Немецкие танки быстро ушли назад в степь беспорядочной кучей. Вместе с ними ушла и пехота.
Когда я разгоряченный выглянул снова из башни, чтобы глотнуть свежего воздуха, Яков Иванович тряс Митракова за плечи и раскатисто хохотал.
—Ну, снимай свой спасательный пояс. Раньше времени надел. И главное втихомолку, товарищу ни слова.
—Что такое, какой пояс? — недоумевал Митраков.
—А это что? — Осипов похлопал его по раздувшимся карманам брюк.
Митраков вытащил из карманов зажигательные бутылки, протянул их и сказал:
—Вот.
—Значит, так и запишем: в самую критическую минуту комиссар потерял веру в замысел командира и схватился за бутылки, — торжествовал Осипов.
Митракова это нисколько не смутило.
—Напрасно думаешь. Я взял эти бутылки машинально, — сказал он.
—Брось оправдываться! Когда ты рассовывал их по карманам, я видел, что у тебя по лицу гуляла неуверенность, как зыбь по лагуне, — смеялся Осипов.
—Может быть, дорогой мой командир, но я не отдавал себе в этом отчета, — серьезно убеждал его Митраков.
—Понимаю! — сказал Осипов, тоже переходя на серьезный тон.— Это я, брат, комиссар мой, к тому, чтобы у нас впредь с тобой все было без обиняков. Знай, что правило жизни у меня такое: наметил курс, дал команду «Полный вперед» и стоп на полдороге не скажу.
Потом он повернулся ко мне, и я подумал: «Сейчас высмеет меня — ведь Митраков только на веяний случай сунул в карманы эти две бутылки, а я-то вовсе потерял уверенность», но Яков Иванович заговорил совсем не об этом.
—В контратаку танки бросать не будем, — сказал лн. — Самое важное сейчас, чтобы они показывались всюду, для поднятия духа наших людей и для демонстрации перед противником. Он думал, что здесь одно минное поле, а здесь и танки, вот и испугался... Атаку мы и сами отобьем. Ну, конечно, в критический момент попросим.
Сколько раз уже за эти два дня Яков Иванович ставил меня в тупик глубиной своих простых и ясных мыслей! Когда дело касалось использования танков, он спрашивал у меня совета. Я чувствовал тут свое превосходство как специалиста. А теперь вижу, что и в моей специальности он крепче меня. Я знаю, чему меня учили, а он, видимо, знает и это и, кроме того, еще что-то, чего я не знаю.
|
| |
| |
| icv | Дата: Воскресенье, 04.03.2018, 13:44 | Сообщение # 25 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15175
Статус: Offline
| *****
Небо ни на минуту не расчищалось от немецкой авиации, бомбившей плохо замаскировавшихся в своих окопчиках моряков.
Мы продвигались к Александровне утомительно медленно, чтобы не растрясти привязанные к танкам копны пшеницы, которые совершенно закрывали башни и развернутые к корме пушки. Вместе с нами ползла тоже заваленная копной «эмка» Осипова.
Александровка была на правом, открытом фланге полка, растянувшегося по фронту на двадцать километров. Здесь наша оборона, расположенная уступом вправо, состояла из самостоятельных опорных пунктов отделений, находящихся друг от друга на расстоянии прицельного выстрела из винтовки. Но, кроме того, тут был «главный калибр» Осипова — полковая батарея. Она должна была удерживать вилку двух сходящихся у Александровки дорог на Одессу и обстреливать на предельных установках открытое, не защищенное пехотой пространство от Александровки в направлении Тилигульского лимана. Теперь Осипов перебрасывал сюда и наши танки, так как надо было ожидать, что, отскочив от Буялыка, немцы попытаются пройти через Александровну.
На полпути к Александровке мы встретили мотоциклиста с коляской, в которой сидел командир. Мотоцикл промчался мимо нас с бешеной скоростью и, свернув на жнивье, врезался в копну. С мотоцикла спрыгнул моряк-лейтенант. Он примчался к Осипову с донесением. Осипов и Митраков слушали донесение, пригнувшись под грудой пшеницы, которую вез на себе мой танк, а я слушал сверху, высунув голову из этой копны.
То, что сообщил лейтенант, сводило на-нет весь замысел Осипова. Александровка не имела уже никакого значения. Немцы обошли ее правее еще ночью и частью сил своей 72-й дивизии и 15-й румынской переправились через Тилигульский лиман по Калиновскому мосту, а частью сил прошли вдоль лимана, где нет ни одного нашего бойца, на поселок Новый, и теперь они были ближе нас к Одессе километров на десять.
Яков Иванович молча выслушал лейтенанта и не задал ему ни одного вопроса. Все ясно, этого и надо было ожидать, если в нашей обороне зияют десятикилометровые бреши. Встречая сопротивление на перекрытых моряками дорогах, противник сейчас же сворачивает с них и обходит нашу оборону. Мысль о том, что немцы опережают нас в своем движении к городу, уже не раз закрадывалась в сознание, но теперь она огорошила меня своей ясностью, и я подумал, что при создавшейся обстановке ни героизм моряков, ни изобретательность их командира ничем уже не могут помочь Одессе — слишком жидка наша оборона, слишком велико численное превосходство противника.
Лейтенант побежал назад к мотоциклу, а Осипов и Митраков все еще стояли под копной пшеницы, из которой я поглядывал на них сверху, стараясь отгадать, что последует за этим мрачным молчанием.
—Ну, как думаешь, комиссар? — спросил Осипов, и у меня на сердце легче стало, так как я увидел в темносерых глазах Якоза Ивановича живые огоньки.
—Не хочу тебя, Яков Иванович, сбивать с толку, решай сам. Я еще не освоился с этой сухопутной стратегией, — сказал Митраков.
—Эх ты, Посейдон с Черного моря! — усмехнулся Осипов. — Скорей, брат, пускай в ход свой трезубец и на суше, иначе тебе не будут тут кланяться за одни твои голубые глаза.
—Вполне согласен! — ответил Митраков.
Осипов стал излагать свое решение, но тут примчался догнавший нас на «пикапе», простроченном с воздуха пулеметной очередью, офицер связи полка, и Якову Ивановичу пришлось заново принимать решение. Офицер связи привез приказ, в котором комбриг информировал о наступлении противника левее железной дороги в направлении Куяльницкого лимана, и, очевидно, не зная о событиях на правом фланге, требовал Осипова к себе, чтобы поставить ему новую задачу.
Положение наше оказалось еще хуже, чем я думал: полк обойден не только справа, но и слева, с часа на час противник может ворваться в город, и мы останемся окруженные в этой голой и ровной степи. Я смотрел на Осипова и не мог понять, почему он к этой новой вести, которая сулит нам катастрофу, отнесся совершенно спокойно. Его спокойствие казалось мне уже переросшим в безразличие ко всему происходящему. Но вдруг решительным движением он шагнул вперед, унося на своих плечах с полкопны пшеницы.
—Ну, комиссар, довольно нам с тобой вдвоем командовать, командуй самостоятельно, — сказал Яков Иванович, отряхнувшись.
Митраков, который тоже был засыпан пшеницей, перестал смахивать ее с себя, когда услышал это.
—Курс обучения на войне короткий. Согласен со мной? — спросил его Осипов.
—Согласен, товарищ полковник,—ответил Митраков.
—Ну, так вот, комиссар, лети в Буялык, к комбригу, получай от него задачу и выполняй ее за полк с одним батальоном Жука, а я буду перехватывать немцев у Тилигульского лимана.
Митраков помчался на «пикапе» вместе с офицером связи назад, в Буялык, Осипов поехал дальше на своей «эмке», в Александровку, снимать с обороны правофланговый батальон и батарею, а я, выполняя его приказание, повел танки на юг — надо бы опередить немцев, рвущихся к городу уже с востока, и задержать их на рубеже сел Благодатное и Спиридоновка до подхода на этот рубеж моряков во главе с Осиповым.
|
| |
| |
| icv | Дата: Воскресенье, 04.03.2018, 13:49 | Сообщение # 26 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15175
Статус: Offline
| *****
Теперь мы думали уже не о маскировке, а только о скорости. Когда танки были в Благодатном, от копен соломы, укрывавших наши башни и орудия, не осталось и следа — растрясло в бешеной езде. Из Благодатного, не обнаружив поблизости немцев, мы повернули на восток и вот тут, у совхоза имени 1 Мая, на дороге из села Спиридоновка увидели три вражеских броневика. Один из них стоял и стрелял из пушки. При нашем появлении он, не разворачиваясь, задним ходом, со скоростью легковой машины бросился догонять два других, маячивших на высоте за совхозом.
Мы обстреляли эти броневики, не замедляя хода, и въехали в Спиридоновку. Возле сельсовета нас окружила толпа взволнованных людей, одетых по-городскому. Это были сотрудники помещавшегося тут штаба строительства оборонительного участка. Они два дня назад прибыли в село с целым полком добровольцев-трудфронтовиков, в большинстве женщин, для рытья окопов. Люди были настроены воинственно. Ругали свое начальство за то, что оно не побеспокоилось об оружии.
Кто-то кричал:
—Будь у нас хоть десягок винтовок!
Кто-то сожалел, что не было пушки, и грозил кулаком в ту сторону, куда ушли немецкие броневики.
—Мы бы им показали!
Я с трудом понял, в чем дело. Оказалось, что немцы, появившиеся на броневиках со стороны Одессы, подошли к самому штабу, дали пулеметную очередь и, укатив из села, обстреляли по дороге работавших в поле трудфронтовиков.
В этом происшествии меня удивило не то, что немцы разгуливают у нас по тылам, — при совершенно открытом фланге нашей армии в этом мало удивительного, — а то, что противник, видимо, не торопится использовать возможность нанести удар по не защищенному еще с востока городу, ограничивается довольно робкой разведкой. «Неужели он так уверен, что не сегодня — завтра город все равно будет в его руках?» — думал я.
Почти следом за нами в Спиридоновку с бешеной скоростью вкатились четыре автомашины с моряками под командой Каткова. Немецкая авиация задерживала марш батальона, и поэтому Осипов послал нам на помощь два взвода. Среди прибывших моряков — и молчаливый Кирюша со своими неразлучными товарищами.
К совхозу имени 1 Мая, где решено было занять оборону, мы перебросили оба взвода моряков десантом на танках. Кирюша с обоими своими товарищами, с Мокеем и Михайленком, ехали на моем танке. Я спросил Кирюшу, зачем он, и без того перегруженный, таскает еще в бой громоздкий баян, не лучше ли оставлять его в тылу. Кирюша промолчал. За него поспешил ответить Михайленок:
—Что вы, товарищ командир, с баяном и в тяжелую минуту легко! А если оставить, да по обстановке нельзя будет вернуться и забрать, это же все равно, что утерять душу экипажа.
Приехав в совхоз, мы сразу загнали свои машины в скотные сараи. Экипажи стали вынимать оконные рамы, готовя сектор обстрела, а моряки пошли к месту своей засады, в лощину, тянущуюся от совхоза на север, к коммуне «Заря труда».
Кирюша, уходя, забросил ремень баяна на плечо и сказал решительно:
—При мне будет, товарищи не дадут утеряться. А станем на якорь, в блиндаже буду оставлять.
Мой танк стоял в телятнике, выставив пушку в открытые двери. Выйдя из машины, я заметил у ног бирку, очевидно упавшую с раздавленной танком пустой клетушки. На бирке было написано: «Вес при рождении 40 кг. Суточный прирост третьей недели 120 грамм...» И сердце мое заныло. Я вспомнил давнюю пору и далекий, но ставший мне родным совхоз «Иклас» с десятитысячным поголовьем скота, где в комсомольские годы я работал агрономом-животноводом и, по целым суткам не слезая с седла, объезжал фермы, раскинувшиеся по кругу с диаметром в сорок километров на отрогах Тяньшаньских гор. Вспомнил, с каким нетерпением мы ждали первых телков от киргизских коров, скрещенных с шведскими производителями, как волновались, взвешивая и обмеривая этих новорожденных, как радовались всему: и первой прибавке в весе телка-гибрида по сравнению с телком местной породы, и двойному приросту, и двойному удою. Так же вот, должно быть, и в этом одесском совхозе трудились и мечтали люди. Я знаю, сколько труда и любви к делу надо вложить, чтобы добиться этих 40 килограммов от новорожденного телка и 120 граммов прироста на третьей неделе. Вот почему сердце заныло при виде сброшенных табличек и пустых клетушек. Я представил себе, как это племенное стадо с маленькими нежными телками, недопоенное, недокормленное, невыдоенное как следует, плетется по пыльной дороге в глубь страны. Сколько упорного труда будет растеряно в долгой и тяжелой дороге, — племенное стадо превратится в обыкновенное, захудалое. Потребуются годы, чтобы восстановить его.
Первые дни войны я ни о чем не мог думать, кроме того, что происходило вокруг меня на поле боя.А теперь на каждом шагу что-нибудь напоминает прерванную войной мирную жизнь, и я по-настоящему начинаю понимать, какие бедствия несет нам война.
Немецкие танки появились на большой дороге. Мы обстреляли их из дверей телятника, и, потеряв одну машину, они ушли назад, скрылись за высотой. После этого появилась авиация противника и стала бомбить совхоз. Немецкие летчики нахально издевались над нами. Снижаясь до ста метров, летчик сбрасывал бомбу и, отвернув в сторону, накренив самолет, рассматривал наш сарай, казалось, старался заглянуть внутрь него, в уцелевший угол, где, притаившись, стояли мой танк и танк старшины Филоненко.
После одного такого налета, глянув в бинокль, я увидел далеко справа, километрах в пяти-шести, немецкие танки, транспортеры и автомашины. Они двигались не к городу, а прямо на юг, к морю. У меня мелькнула было мысль выдвинуть свои танки туда, навстречу врагу, но нельзя было уйти из этих сараев, оставить неприкрытой главную дорогу на Одессу. Пришлось сидеть в башне и замирать, когда немецкий летчик, накренив самолет, разглядывал наши саран, а потом выскакивать и в ужасе от своей беспомощности в бинокль на колонны противника, беспрепятственно продвигавшиеся к морю, чтобы замкнуть кольцо окружения Одессы.
На нашем направлении после окончания воздушного налета немцы появились левее дороги. Туда поехал отбивать противника Катков с тремя танками. Вскоре, тяжело дыша, прибежал матрос Михайленок с донесением от командира отделения, что немецкая пехота развернулась в цепь и наступает в южном направлении и что наша правофланговая засада уже уничтожена. Тогда я стал выдвигать свои танки низом лощины.
Впереди на гребне высоты рвались мины. По лощине навстречу нам свистели пули, они летели откуда-то из-за грейдерки. На дороге никого не было видно. Потом на ней появился моряк, несший на руках товарища. По большому ящику за спиной я сразу узнал Кирюшу. Он, видимо, хотел укрыть раненого за насыпью грейдерки, но только сделал шага два, как рядом с ним взметнулся столб пыли и дыма и Кирюша упал со своей ношей. Михайленок, стоявший на моем танке, держась за башню, громко ахнул.
Две вражеские автомашины с ровными квадратиками солдат мчались под гору, прямо на Кирюшу, лежащего на дороге вместе с своим товарищем.
— Стоп! — крикнул я механику, чтобы не промахнуться, и припал к прицелу.
В его сильном стекле я увидел, как упавший Кирюша вдруг порывисто сел лицом к летевшим на него машинам, протер глаза и, не снимая с шеи «Дегтярева», полоснул струей огня по первому грузовику, который был от него уже в нескольких десятках метров. В эту же секунду грузовик попал в перекрестие моего прицела.
Не знаю, мой ли бронебойный снаряд или очередь «Дегтярева» сбили грузовик с насыпи дороги в глубокий кювет. Уверенный, что Кирюшу теперь уже не заденут осколки моего снаряда, я скомандовал Миките: «осколочный!», но раньше, чем успел выстрелить по второй машине, она наклонилась всем бортом в кювет. Выпрыгнувшие из кузова немцы бежали вверх по дороге. На гребень высунулся еще один грузовик, но сейчас же скрылся, попятившись за скат.
Когда я оглянулся, Михайленка уже не было на моем танке. Он бежал к Кирюше, стреляя из автомата по первой упавшей в кювет машине. Спустя несколько секунд мы были уже у дороги.
Кирюша сидел и смотрел на нас, болезненно моргая, подле него полулежал Мокей. Силясь подняться, Мокей смешно и жалко улыбался, должно быть, еще не понимая, что произошло, так же как и Кирюша.
Микита с Михайленком хотели поднять Кирюшу, но он оттолкнул их, встал и помог подняться Мокею. Оба они были контужены, а Кирюша, кроме того, еще ранен в голову осколком мины, разорвавшейся на дороге, когда он переносил через нее своего дружка, чтобы укрыть его за насыпью. У Кирюши изо рта и носа сочилась кровь. Оба моряка плохо слышали. Кирюша, вытирая рукавом кровь с лица, спрашивал Мокея:
—Ты, что, Мокей, только очумел?
А Мокей, не расслышав вопроса, спрашивал пострадавшего за него Кирюшу:
—Что мы с тобой, Кирюша, уселись тут на самой дороге?
—Звенит? — спрашивал Михайленок обоих, показывая на свою голову.
|
| |
| |
| icv | Дата: Воскресенье, 04.03.2018, 13:54 | Сообщение # 27 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15175
Статус: Offline
| *****
Наши танки стоят в засаде на северной окраине Свердлово, в глубокой балке, по которой растянулось это большое село. Поджидаем появления немцев с севера.
В записке, присланной мне еще в совхоз, Осипов писал: «Не давайте обойти себя справа, если заметите обход, отходите на Свердлово. Я в Свердлове, на северной окраине, занимаю оборону». И вот нет больше открытого фланга, этой все время тревожившей нас пустоты справа. Мы на несколько километров ближе к Одессе, но теперь уже можно не бояться, что противник обойдет нас, опередит в маневре: кольцо обороны вокруг города, хотя оно попрежнему очень реденькое, уже замкнуто. Полк Осипова, отойдя на рубеж села Свердлово, закрыл брешь в обороне со стороны Тилигульского лимана, а проход между лиманом и морем, дамбу дороги Одесса—Николаев, охраняет армейский понтонный батальон.
Уже третий день мы почти непрерывно в бою, но до середины сегодняшнего дня у нас не было потерь, если не считать оставшихся в строю легко раненых. Под совхозом имени 1 Мая смерть вырвала из наших экипажей свою первую жертву: снарядом, ударившим в тыльную часть башни танка старшины Дерябина, убит наповал его заряжающий.
Для пополнения экипажа я просил Осипова дать кого-нибудь из моряков, имевших дело с артиллерией. Полковник прислал краснофлотца Михайленка. Не успел я растолковать нашему новому танкисту, в чем состоят обязанности (башнера, как возле танка появились Кирюша и Мокей. Они сели у ворот крайней хаты в тени, под деревом и стали поглядывать на нас. Кирюша, с перевязанной головой, сидел, раскинувшись, опираясь плечом о ствол дерева. Казалось, он изнемогает от жары. Мокей, сидя у его ног, как верный страж, что-то мастерил.
Я подошел к ним. У Кирюши была, видно, высокая температура. Кроткие голубые глаза его были затуманены, на побледневшем лбу, под повязкой, как дождинки, висели крупные капли пота. Он срезал ножом перламутровые пуговицы с белой батистовой женской кофточки, лежавшей на коленях. Мокей вытачивал из этих пуговиц клинышки для инкрустации баяна.
—Чего, друзья, пожаловали? — спросил я.
Кирюша посмотрел на меня мутным взглядом и стал подниматься, опираясь на своего «Дегтярева», как на палку. Я сказал, чтобы он сидел, и Кирюша принял прежнюю расслабленную позу. На мой вопрос ответил Мокей:
—Мы на медпункт идем, по дороге к Михайленку зашли отдохнуть... Да вот тут гражданка одна посочувствовала. — Он кивнул на стоявшую у ворот в нескольких шагах от нас колхозницу.— Увидела дырки на баяне и наши унылые морды, вынесла кофточку и говорит: — срежьте пуговки аккуратно и заделайте пробойки на инструменте.
Кирюша срезал последнюю пуговку, положил ее подле Мокея и тихонько сказал, как бы сам себе:
—У моей Анюты такая же кофточка была и пуговки такие же.
—Жена? — спросил я.
—Объясниться не успел, а то может и поженились бы, — проговорил он.
На мой вопрос, где живет его невеста, Кирюша ответил:
-В Юрьевце, на Волге, — и, помолчав, добавил: — На родине.
Подошел Михайленок, за ним — несколько танкистов, все сели под деревом, и Кирюша, из которого обычно слова не вытянешь, стал рассказывать о себе.
До флотской службы он работал бригадиром-сплавщиком леса на Унже. У соседа была дочь, пятнадцатилетняя озорная девушка, а через три года, когда он приехал из Севастополя домой в отпуск, эта озорница стала уже учительницей.
Вся насквозь светится, глаза — небо, голос нежный, ну а язык — бритва,— рассказывал Кирюша. — Ходил я вокруг нее, не зная, с чего начать. Язык у меня в женском обществе туго поворачивается. Возьмешь, бывало, увольнительную, на берег высадишься, а там на любую девушку таких, как я, целый взвод конкурентов. У каждого форма номер первый из-под утюжка, боты лаком сияют, одеколоном цветочным за километр несет, а главное, у каждого язык работает во всех областях жизни, и комплименты сыплет, и науками щеголяет. Выйдем втроем — я познакомлюсь, а через пять минут остаюсь не при чем: ребята уже девушку заговорили. Вот это и дома, в отпуску, меня погубило —не сумел объясниться, а вернулся на службу — война!
Он аккуратно сложил кофточку и передал Мокею, веля с благодарностью вернуть хозяюшке, а потом вздохнул и закончил свой рассказ:
—Все мозги перевернула мне эта кофточка. Точно в такой Анюта меня провожала в Севастополь. Когда теперь увидимся!..
—Да, видать, не скоро... — завздыхали сидевшие вокруг танкисты.
|
| |
| |
| icv | Дата: Воскресенье, 04.03.2018, 13:56 | Сообщение # 28 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15175
Статус: Offline
| *****
Немецкая пехота двигалась прямо на нас глубокой балкой, впадающей за селом в Большой Аджалыкский лиман. Прильнув к прицелу, я насчитал двадцать взводных колонн. По моей башне кто-то застучал. Выглянув из люка, я увидел лейтенанта Жарикова, только что принявшего пулеметный взвод, огневые позиции которого были тут же в балке, впереди танков.
—Что будем делать, танкист? Давай вместе атакнем. Пройдемся штормом, с землей смешаем!
Позади, на колхозном дворе, из дверей погреба раздается голос Осипова:
—Ох, Жариков, как бы у тебя слеза не получилась!
Жариков не знал, что тут Осипов. Яков Иванович пришел к нам перед самым налетом немецкой авиации и весь налет просидел в погребе вместе с Кирюшей и Мокеем.
Наблюдая из дверей за продвижением противника, он приказывает Жарикову не подавать признаков жизни, пока немцы не подойдут на четыреста метров, а мне велит немедленно открыть пушечный огонь двумя танками по задним взводным колоннам немцев.
Два крайних танка открывают огонь. Передние колонны, не неся потерь, быстро и уверенно надвигаются на нас, а задние, которые накрывают разрывы наших снарядов, валятся и разбегаются. Но, должно быть, потому что передние идут, не разворачиваясь, командиры задних взводов снова сгоняют своих солдат в колонны под прицелы наших пушек.
Жариков не удержался: до передних колонн было не четыреста, а семьсот метров, когда ударили его пулеметы. Пришлось и мне ввести в действие свои танковые пулеметы, хотя на таком расстоянии огонь их малоэффективен. Все же передние немецкие колонны запнулись, смешались с задними, и вся эта волна людей, заполнив балку, стала выхлестывать наверх.
Осипов куда-то ушел. Ко мне опять прибежал Жариков. Он стал с возмущением спрашивать, почему я не иду в контратаку, а потом увидел подходивший к селу взвод моряков и бросился к нему. Это был взвод, которым он командовал раньше. В этот же момент я увидел Кирюшу и Мокея, появившихся возле танка Дерябина. Они подавали какие-то знаки Михайленку, выглядывавшему из башни. И вдруг до меня докатилось «ура»; По краю балки вдоль села бежали моряки, и среди них маячила высокая фигура Жарикова. Моряки на бегу сбрасывали с себя фланельки.
Все это только мелькнуло в глазах, плохо дошло до сознания, потому что надо было отбивать атаку немецких танков, которые показались слева из-за гребня. Они выходили на гребень развернутым строем и шли на юго-западный угол села. Одновременно на восточной окраине села, откуда до этого доносились только пулеметные и автоматные очереди, загремели разрывы гранат, и я понял, что немцы ворвались в Свердлово справа от нас.
Атаку немецких танков мы легко отбили. Наткнувшись на наш огонь из засады, они потеряли две машины и скрылись в том же направлении, куда отступила их пехота. Высунувшись из башни, я опять увидел Кирюшу и Мокея. Они огромными скачками бежали в глубь села. Оттуда катился крик:
—Полундра! Полундра! Полундра!
Из-за угла улицы выскочил моряк. Размахивая автоматом, он кричал:
—Товарищи, немцы окружили полковника возле церкви! Полундра! К церкви!
Прежде чем я решил, что делать: выполнять свою задачу, оставаясь в обороне, — ведь немецкие танки с минуты на минуту могли возобновить атаку — или спасать командира, все моряки уже снялись с обороны, одиночками и группами бежали к церкви. «Не успеют!» — подумал я и больше уже не колебался.
Через несколько минут мы были у церкви с десантом моряков. Наша помощь оказалась лишней. Немцы, прорвавшиеся к центру села, были перебиты Жариковым, который первый подоспел сюда со своим прежним взводом.
На колокольне церкви уже сидели корректировщики тяжелых батарей береговой обороны, а по улице, в сторону западной окраины села, шли колонны ополченцев Пересыпи.
Через полчаса за селом на высотах у противника поднялись вихри земли. Бегавшие под пулями моряки недоумевающе остановились и потом радостно захохотали, увидев второй вихрь взрывов.
Залпы следовали через каждые пять минут. Не оставалось сомнений, что береговые батареи Чебанки повернули свои орудия с моря в степь.
После боя Осипов вызвал командиров рот и меня в штаб. Когда он велел Жарикову выйти на середину комнаты, я подумал, что сейчас объявит ему благодарность. Но он молча долго смотрел на него каким-то странным, тоскливым взглядом. Потом шагнул к нему и тоже молча снял с его шеи автомат. Отвернувшись от Жарикова, Яков Иванович заговорил, как обычно, негромко, но от того, что он говорил, опустив голову, у меня с первого же его слова замерло сердце.
—Для победы нужна железная дисциплина. Герой тот, кто, рискуя жизнью, выполняет приказ командира. А лейтенант Жариков в ответственный момент бросил свой пульвзвод и побежал в контратаку с чужим взводом. Это чуть не стоило потери всей нашей обороны. Чтобы положить конец всякому самовольству, приговариваю лейтенанта Жарикова к расстрелу. Приговор привожу в исполнение сам.
Он говорил без всякого выражения, как бы читая. Чуть подняв голову, обвел нас всех взглядом и сказал:
—Я думаю, что все вы будете согласны со мной в понятии долга защитника родины и обязанности командира, — и, повернувшись к Жарикову, продолжал, постепенно повышая голос:
—Но, учитывая, что лейтенант Жариков спас своего командира, штаб и медпункт полка, приговор отменяю и ограничиваюсь административным взысканием отстраняю от командования до особого распоряжения. Вот все. Жариков, вы свободны, сдайте взвод...
Жариков не двигался, стоял по команде «смирно». Я подошел к нему, взял его за руку и вывел во двор.
Никогда с таким наслаждением, с такой жадностью не вдыхал я свежий воздух, как в этот раз. Мы стояли с Жариковым молча. Он все вытирал рукой испарину, выступившую на лбу.
«Имел ли Яков Иванович право сам выносить приговор?» — спрашиваю я себя и отвечаю: «Нет, не имел». Но вот я ставлю вопрос иначе: «Правильно ли он поступил с Жариковым в интересах дела?» — и так же твердо отвечаю: «Да, правильно». Меня мучит это противоречие. Как же так: если не имел права, значит, неправильно поступил, а если правильно, значит, право на его стороне. Может быть, он не хотел отдавать Жарикова под суд, но считал необходимым так наказать его, чтобы тот почувствовал всю тяжесть своего проступка. Но я не знаю, заранее ли он обдумал все это или, когда объявил свой приговор, то всерьез намерен был привести его в исполнение и только в последнюю минуту изменил свое решение. И почему изменил: потому ли что спохватился, подумал о том, что не имеет права, или потому, что не решился — рука не поднялась расстрелять человека, который только что спас ему жизнь?
|
| |
| |
| icv | Дата: Воскресенье, 04.03.2018, 14:00 | Сообщение # 29 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15175
Статус: Offline
| *****
Вечером 10 августа мы прибыли для получения новой задачи в штаб сводного отряда, расположившийся в живописном поселке Фонтанка, на берегу моря, в одном из новых домов какого-то санатория, потонувшего в громадном саду.
В ожидании приказа сижу в помещении дежурного — в коридоре штаба.
Оперативный дежурный, старший политрук из штаба одесского военного округа, живший до войны в одном со мной доме, не выпускает из рук трубку полевого телефона. То сам передает приказания штаба, то принимает донесения и тут же наносит данные на большую рабочую карту, освещенную двумя потрескивающими и мигающими свечами.
На карте видна конфигурация всего фронта обороны Одессы. С востока, обойдя полк Осипова незащищенным участком у Тилигульского лимана, противнику удалось прорваться к морскому побережью. Но попытка его взять Одессу с хода сорвана. Теперь подковообразная дуга нашей обороны обоими своими концами упирается в море. Она проходит степью, где, кроме кукурузных, просяных, подсолнечниковых полей да прилиманских балок, нет никаких естественных средств маскировки. Без больших фортификационных работ оборона тут долго не продержится. Успеют ли наши саперы закончить строительство укреплений?
Впервые за эти дни я вспомнил о своем дневнике. Многое хочется записать, но столько впечатлений, что трудно разобраться в них, привести все в порядок. Беспокоит эшелон с танками Климова и Быковца. Вероятно, он уже прибыл на завод, но остался ли кто-нибудь на заводе, не эвакуировались ли уже все?
Тихо. Хотя все двери и окна занавешены одеялами, слышно, как плещется внизу море.
Мысли путаются, клонит ко сну, я тщетно пытаюсь бороться с ним, но в конце концов с карандашом в руке засыпаю у стола дежурного. Просыпаюсь от шума.
В коридоре полно моряков-командиров, обвешанных оружием. На всех белеют бинтовые повязки. Шаря в темноте под столом в поисках выпавших из рук тетрадки и карандаша, я слышу, как один из моряков докладывает дежурному, что группа краснофлотцев и командиров двух береговых батарей пробилась из-под Очакова. Два дня, не имея прикрытия, они отбивались от немцев, а когда снаряды кончились и соседние батареи умолкли, решили выходить на Одессу. Им пришлось прорываться через очаковское кольцо немцев, а потом через линию фронта у Коблево. Теперь они просят, чтобы их зачислили в морскую пехоту Осипова.
«Вот люди! — думаю я. — Вырвались из ада и снова рвутся в огонь». А потом вспоминаю застенчиво-смущенный взгляд Саши, плясавшего в обгоревших брюках сейчас же после единоборства с танком, трогательнопростодушный рассказ Кирюши — в Свердлове он был вторично ранен и ему все-таки пришлось отправиться в госпиталь, — его осиротевшего друга Мокея, которому, уезжая в госпиталь, он велел пуще глаз своих беречь «душу экипажа» — баян, и думаю уже, что нет на свете более мирных по своему складу людей, чем эти моряки. Кирюша бы вот, наверное, многое дал, чтобы ему сейчас не в атаку ходить, а плоты гонять по Унже. Почему-то встают перед глазами отроги Тяньшаньских гор, ферма совхоза «Иклас», вьюжные ночи на скотных базах, и я опять засыпаю. Разбудил дежурный. Он передал мне полученный по телефону приказ. К 4 часам утра мы должны прибыть в район станции Рыгода в распоряжение командира стрелковой дивизии, которая прикрывает Одессу с запада.
|
| |
| |
| icv | Дата: Воскресенье, 04.03.2018, 21:19 | Сообщение # 30 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15175
Статус: Offline
| ТЕТРАДЬ ШЕСТАЯ
К месту назначения мы подъехали на рассвете. Накануне вечером 3-я пехотная дивизия румын, наступавших вдоль железной дороги Раздельная — Одесса, овладела станцией Карпово. Командующий армией приказал дивизии к 10 часам утра 11 августа восстановить положение. Это должен был сделать полк Сереброза. Ему были приданы наши танки и рота ополченцев.
В железнодорожной посадке, где мы замаскировали свои машины, стояла группа ополченцев, вооруженных неокрашенными винтовками. Среди них были две девушки. Одна из девушек, красивая кареглазая брюнетка, обратилась ко мне:
—Не узнаете, товарищ старший лейтенант? Помните, как вы своими тягачами вытаскивали меня из прорыва?
—Катя!.. Екатерина Ивановна! — поправился я.
—С сегодняшнего дня политрук роты, — добавила она, прикладывая пальцы к пилотке, под которой не вмещалась уложенная венчиком толстая черная коса.
Я познакомился с Катей Волошко осенью 1940 года на заседании бюро Одесского обкома партии, куда меня вызвали в связи с задержкой ремонта артиллерийских тягачей. Следующим вопросом обсуждался подъем зяби в колхозах Пригородного района. Я задержался, заглядевшись на докладчицу — девушку-агронома. Она говорила очень торопливо, захлебываясь от волнения, путала цифры и, заглядывая в бумажку, дрожавшую у нее в руке, долго искала их. Так не похожа была эта девушка на встречавшихся мне раньше женщин-агрономов, которым ничего не стоило вогнать в краску самого толстокожего бригадира. Я смотрел на нее, любовался и думал: «Наверное, только что окончила институт. И чего такая пошла по сельскому хозяйству! Не для нее это дело!»
Мы вместе вышли тогда из обкома. Она была очень расстроена, боялась, что колхозы не сумеют выполнить план пахоты в установленный обкомом срок. Мне жалко стало ее, захотелось помочь. Мои артиллерийские тягачи должны были проходить испытание после заводского ремонта — пусть поработают в поле вместо того, чтобы делать бесполезные пробеги по дорогам. Катя с благодарностью посмотрела на меня, когда я предложил ей это, и молча пожала мне руку.
Со следующего дня артиллерийские тягачи уже таскали по колхозному полю тракторные плуги. Мы часто встречались с Катей в поле. Она подъезжала к нам на высокой двуколке. В бригадном стане, у костра она рассказывала мне о своей селекционной работе и яровизации, о новом сорте виноградных лоз «мускат осхи», которым она мечтала обновить все колхозные виноградники, смеялась:
—Пожалуйста, не думайте, что я не могу заставить людей делать то, что надо. Вот заставлю все перепахивать, и будете у меня перепахивать, как миленький.
Я верил, что она может заставить.
То, что она стала бойцом, огорчило меня. На войне приятно знать, что в тылу есть такие девушки и мы их защищаем. «Зачем взяли ее в ополчение!» — подумал я. Мне обидно стало: «Неужели мы не в состоянии защитить своих девушек?»
—Вы что не верите, что это я? — спросила она, засмеявшись.
—Не то что не верю, а не хочется верить, Катя,— сказал я. — Занимались бы в тылу своим делом, выращивали бы «мускат осхи», а на войне уж как-нибудь обошлись бы и без вас.
— Не обойдетесь! — Катя грустно мотнула головой. — Имею основание, дорогой товарищ, бояться за свое опытное поле.
Мы расположились на земле возле моего танка. Я спросил Катю, не страшно ли ей перед атакой, ведь бой это совсем не то, что молотьба на колхозном току. Ее смоляные, сомкнувшиеся вдруг у переносья брови и обиженно опустившиеся краешки маленьких, полных губ дали мне понять, что на этот вопрос Кате не легко ответить и она почему-то считает его неделикатным. Мне показалось, что глаза ее готовы заблестеть слезой, и я уже хотел замять свой вопрос, но тут вмешалась в разговор другая девушка с санитарной сумкой. Она бойко затараторила:
—Удивительный вопрос! Конечно, страшно. И мне страшно, а ведь я только медсестра, могу позади трусить, все равно стрелять не разрешается — нарушение международной конвенции.
—Нет, я трусиха, — вдруг решительно сказала Катя. — Отчаянная трусиха. Хочется еще пожить, очень хочется.
—О товарищи, как хочется-то! — воскликнула медсестра. Она вскинула руки, всплеснула своими пухлыми ладошками, сплела пальцы, забросила руки за голову, обхватила затылок и стала раскачиваться, сидя на поджатых под себя ногах: — Ох, как хочется! Подумать только, что может быть в жизни!.. Знаете, я боюсь за себя: а вдруг не выдержу, выстрелю в какого-нибудь поганого фрица — нарушу международную конвенцию... Кате вот хорошо, у нее твердый характер, как винтик закручен.
Я подумал: какой бы ни был твердый характер, а все-таки женщина, и испугался за Катю. Мне страшно стало не того, что ее могут убить, а того, что за ней начнут ухаживать, что она может огрубеть, так стало страшно, как будто она была моей невестой.
—И у крепежного винтика может сорваться резьба, — сказал я.
Мне кажется, что Катя поняла, о чем я подумал.
—Вы что-то недоговариваете, — сказала она, положив мне на плечо руку и лукаво заглядывая в глаза.
—Ерунда на ум взбрела, — сознался я.
—Случается,'—улыбнулась она. — Помните, как мы с вами у будки трактористов пекли картофель?
—Помню, — смущенно засмеялся я.
—Тогда у вас тоже взбрела на ум ерунда,— серьезно сказала она.
К нам подошел молодой ополченец, тоже знакомый— токарь с Пролетарки, студент вечернего отделения индустриального института.
Я удивился, почему он не с пролетариями. Рота Кати — из Городского батальона ополчения, а все про-летарцы зачислялись в Ильичевский батальон. Он засмеялся и посмотрел на Катю.
—Это наше право добровольцев. — сказала Катя. — Пожениться не успели — на отпуск откладывали, а воевать решили вместе.
—В десятилетке на одной парте сидели, а как вышли из школы, никак не могу угнаться за ней, — заговорил парень, присаживаясь к нам. — После десятилетки она — в институт, а я на завод. Она — агроном, а я еще студент. Она — член партии, а я еще комсомолец. И тут, в ополчении, она уже политрук, а я рядовой. Что же это такое, товарищи, какое же это равноправие? Неужели мне всю жизнь придется тянуться за ней! — Он сорвал с головы пилотку, хлопнул ею по земле и в наигранном отчаянии стал ерошить свои волосы.
Катя сидела, скрестив ноги, откинувшись на локти, и улыбалась. Я смотрел на Катю и на ее жениха, и мне казалось, что я так же счастлив, как и они, хотя моя невеста где-то далеко-далеко и я не могу ей даже написать — не знаю адреса.
Высокий узкоплечий ополченец разглядывал какие-то вырезки из газет или журналов, показывал их Миките, сидевшему на своей башне, и спрашивал:
—А этот?
Микита называл марку танка.
—А вот такого, как ваш, мы не видели ни на одном рисунке. Мы, бы его за немецкий приняли, — сказал ополченец.
—И уничтожили бы, свой своего не познаша, — добавил другой ополченец. — Как, товарищ танкист, эта бомба взорвет танк? — спросил он, показывая гранату РГД.
Оба ополченца стояли ко мне спиной, но я сразу узнал их по голосам.
—Батеньки мои, еще один мой ученик! —воскликнул Семен Яковлевич, прежде чем я успел поздороваться с ним.
Золотое пенснэ его слетело и повисло на шнурочка, затянутом за ухо и приколотом к воротнику гимнастерки.
—Как же это так: провожал вас в Ильичевском батальоне, а вы оказались в Городском? — спросил я Семена Яковлевича.
—Ничего не поделаешь, батенька, — перетащили. Тут большинство моих учеников. Пришлось подчиниться. Перед командованием ходатайствовали. Вот как! — хвастался старик, водружая пенснэ на нос.
Второй, молодой ополченец, со знаками различия лейтенанта, тот, кто разглядывал вырезки с рисунками танков, тоже был преподавателем Индустриального института, бывший комсомольский работник — Юрий Бойко. Он не сразу узнал меня.
—Я ваш студент — вечерник, помните — военный с двумя кубиками, — сказал я и напомнил, как бывало после лекций он усаживался в коляску моего мотоцикла и эта «антилопа», облепленная студентами, неслась по Чкаловской на Пушкинскую, а вся милиция свистела вслед.
-Правильно! Помню. Это бывало и называлось «проехаться со сеистом», — засмеялся он, пожимая мне руку, и сейчас же стал жаловаться, что еще не видел немецких танков даже на рисунках, что ему удалось добыть с большим трудом только рисунки советских танков и то, оказывается, вот не всех.
—Как же мы будем различать? — недоумевал он.
—Я же говорю, что мы по ошибке можем подбить свой танк, — вторил ему Семен Яковлевич.
У меня чуть слезы не выступили на глазах. Вот люди! Ничто их не беспокоит, только одно»— смогут ли они различить немецкий танк от советского. Как мне было сказать этим людям, что под Одессой, кроме наших БТ-7, советских танков пока больше нет и, следовательно, беспокоиться им нечего.
Полковник Серебров вызвал меня к себе на высоту за селом, в окопчик, из которого он поглядывал в бинокль на станцию Карпово. Я получил последнее приказание на атаку этой станции, но не успел выйти из окопа, как противник начал артподготовку. Сухая пыль и дым заволокли наш передний край. Полковник отменил свое приказание, велел мне отражать атаку огнем с места, из железнодорожной посадки. Этот старый солдат с сединой на висках, участвующий уже в третьей войне, чему-то радовался, хотя выражение лица его было жестковатое. Он беспокойно двигался среди своих сидевших в окопе штабных командиров, часто высовывался из-за козырька окопа, поглядывал в бинокль, довольно потирал руки и все приговаривал, растягивая слова: «Будут рябчики», «Накроем рябчиков». Эти же слова он с наслаждением выкрикнул несколько раз в телефонную трубку, разговаривая с кем-то из артиллеристов.
То, что противник упредил нас в атаке, нисколько не поколебало его уверенности в предстоящем успехе, которым полк, почти равный по численности одной приданной ему роте ополченцев, должен был загладить вчерашнюю неудачу. «Обошлись бы и без этих генеральских резервов»,— сказал он с усмешкой, когда мимо окопчика проскочили вперед к посадке два бронированных тягача Т-20. Эти тягачи противотанковой артиллерии, использовавшиеся в дивизионном разведбате как танкетки, действительно, производили жалкое впечатление. Автомобильные моторы их завывали на высокой ноте, как бы жалуясь на перегрузку.
Обеспокоенный артиллерийским шквалом, внезапно обрушившимся на нас в последний момент подготовки к атаке, я не разделял возбужденно-радостного настроения полковника. Невыносимо было сидеть в окопе, не видя своих танков, стоявших в четырехстах метрах впереди. Я все время с тревогой думал, успею ли после прекращения артогня добежать до них, приготовиться к отражению атаки самому и поставить задачу своим экипажам.
Когда вражеский огонь внезапно оборвался, я помчался по полю во весь дух. Возле моего танка стоял сухощавый старший лейтенант в окантованной танкистской пилотке, с огромным чубом, сразу мне напомнившим Кривулю, о судьбе которого я все еще не имею никаких вестей. Этот старший лейтенант прямо-таки вцепился в меня и, захлебываясь, стал говорить, что он командир роты танков дивизионного разведбата, но танков у него уже нет, приходится воевать со своей ротой в пешем строю, а сейчас рота в резерве и комбат разрешил ему итти в бой на тягаче Т-20, но он увидел наши танки и не утерпел, прибежал вот, надеясь, что ему посочувствуют.
—Дай отвести душу на настоящем танке, посади хоть башнером! — упрашивал он.
В глазах этого старшего лейтенанта была такая мольба, он смотрел на меня так заискивающе-вопросительно: «Неужели не посочувствуешь безмашинному?», что нельзя было не посочувствовать. Я вспомнил, что старшина Филоненко просил заменить ему струсившего в одном бою башнера, и крикнул Филоненко, чтобы он взял старшего лейтенанта в свой экипаж, заменив им башнера.
Старший лейтенант мигом вскочил на танк Филоненко и с него уже прокричал вне себя от радости:
—Спасибо, брат, за сочувствие, спасибо!
Метрах в восьмистах от нас с земли поднялась небольшая группка людей. Вправо и влево от этой группки, жестикулируя кому-то невидимому, бежало несколько человек, и по направлению их бега с земли поднимались все новые фигурки. Сначала как-то не верилось, что это румыны поднимаются в атаку. Казалось, рыбаки развертывают вдали огромный невод.
Мы первый раз встречаемся с румынами. Противник для нас новый, и это ощущение новизны возбуждает, заглушает все другие ощущения. Все мы смотрим вперед с таким любопытством, как будто там происходит что-то исключительно занимательное. Никто не оглядывается ни на свист, ни на разрывы мин.
«Шестьсот... пятьсот... четыреста метров»,— мысленно отсчитываю я дистанцию между нами и румынами. Они наступают тремя цепями, каждая длиной почти в километр. Цепи то изгибаются, то выравниваются. Теперь они напоминают уже не невод, а змей, которые сейчас вот вытянутся во всю длину и бросятся на нас с боку. Но эти змеи нас пока совсем не пугают. «Уж слишком картинна атака!» — думаю я.
—Очумели! Ишь за километр поднялись, хватили горячего и бегут к нам за закуской! — подытоживает свои наблюдения Микита.
Он с чувством плюет на левую ладонь, правой гулко прихлопывает ее, что у него означает: вопрос решен, все ясно.
—Эх! — презрительно восклицает он, нехотя опускается в башню, лязгает там затворами пулемета и пушки, а потом равнодушнейшим голосом спрашивает механика:
—Ну як, Ванюша, первое впечатление?
—Не мешай, башнер, я еще не разобрался, — отвечает Ванюша.
—Сейчас мы поможем разобраться нашему механику,— говорит Микита и докладывает мне: — Товарищ командир, закуска готова.
Мне понятно, что фашисткое командование рассчитывает, конечно, не столько на хмельное, которым, несомненно, напоило своих солдат, сколько на то, что перед ними очень слабый противник. Они, конечно, знают, что полк Сереброва вчера понес большие потери, но они не знают, что в посадке стоят наши танки, иначе не решились бы на эту атаку — ведь и по их уставу бросок в штыки делается только с двухсотметровой дистанции от противника. Эта мысль меня веселит, и я так же возбужденно, радостно, как полковник, машинально повторяю про себя его слова: «накроем рябчиков».
Запихает и редкий минометный обстрел наших тылов. Замершие, приникшие к земле ополченцы начинают беспокойно шевелиться и на северной опушке посадки, возле наших танков и вправо, по полю перед селом. То один, то другой подйимает голову над бугорком земли, притрушенной пшеницей из копен, и сейчас же, как подстреленный, дернет головой в сторону окопчика командира роты, который не сводит глаз с угла посадки, где окоп комбата.
Окоп Кати прямо перед моим танком. Она сжалась в комок, не шевелится, смотрит вперед, в одной руке у нее неловко прижатый к боку наган, а в другой, немного вытянутой на бруствер, — пилотка, должно быть, сбитая с головы воздушной волной. Катя вся запорошена землей, выброшенной разорвавшейся рядом миной.
Мне кажется, что она замерла в ужасе перед этими быстро надвигающимися на нас цепями вражеских солдат.
Волна атакующих растет. Солдаты бегут молча. Видно уже сверкание широких ножевых штыков. Я чувствую на себе взоры всех командиров машин, выглядывающих из своих люков. Они ждут команды, но я не могу ее дать, не получив сигнала от комбата. И меня вдруг охватывает волнение. Наша артиллерия все еще бьет где-то далеко левее, за железной дорогой. Я не понимаю, почему она не переносит огонь, почему комбат все еще не дает сигнала. Мне кажется, что дистанция между нами и противником начинает сокращаться с неестественной быстротой. Как попавшего в водоворот, меня тянет вниз, в башню, к Миките, молчаливо застывшему в ожидании команды у раскрытого затвора пушки.
Наконец-то, в уши веселой музыкой ударил грохот разрывов наших снарядов. Я увидел столбы земли, вставшие перед цепями атакующих, и почти одновременно услышал снизу голос сразу ожившего Микиты:
—Наконец-то, оркестр дал встречный марш!
Только вошли мы с ним в бешеный ритм слаженной боевой работы, когда сливаешься в одно целое со всеми приборами, механизмами и когда все движения твои и мысли приобретают какую-то независящую от тебя механическую быстроту, как вдруг в стекле прицела странным видением мелькнула Катя.
Голова ее была откинута назад, упавшая на спину коса моталась, пилотка зажата в руке. Катя бежала навстречу запнувшемуся, смешавшемуся под нашим огнем противнику. Мгновение она бежала одна, а потом ее захлестнула волна ополченцев.
Стрелять из посадки нам больше нельзя было: ополченцы настигали повернувших назад, потерявших боевой порядок румынских солдат. Наша артиллерия перенесла уже огонь на огороды и сады станции. По моей команде Ванюша рванул на третьей передаче с места. За мной помчались и все машины с предельным углом снижения пушек — «к самому носу».
За бортом моей машины оставались бегущие вперед ополченцы и кучки румын, которые стояли с поднятыми руками. Я хотел догнать переднюю группу ополченцев, в центре которой бежала Катя, чтобы, заскочив вперед, прикрыть эту группу корпусом машины.
Вправо, на кукурузном поле, четыре наших танка молниями носились, рассекая зеленый массив вдоль и поперек, оставляя за собой просеки. Башни играли вкруговую, сыпя во все стороны огонь. От этой красивой атаки мое внимание отвлекла пушка, выкаченная румынами к полотну железной дороги. Когда я взял ее на прицел, в поле моего зрения попал стоявший на путях эшелон открытых платформ с подбитыми танками разных марок. Этот эшелон на несколько мгновений выключил меня из боя.
—Ремфонд! Ремфонд! — закричал я, вне себя от радости.
На каждой платформе было написано мелом: «Киев», но я мысленно видел уже эти платформы в Одессе, на Пролетарке.
Уже третий эшелон с ремфондом находим мы под Одессой. Только бы вытянуть его отсюда, дотащить до города! — Все-мои мысли были поглощены этим. В голове роились планы организации большого ремонтновосстановительного производства танков. «Теперь у нас будет не взвод, не рота, а целый батальон танков», — думал я.
Мы догнали ополченцев уже на северной окраине станции, в вишневых садиках, от которых начинается ровная, словно выкрашенная охрой степь, перерезанная зеленым массивом кукурузы. Далеко в степи, вдоль полотна железной дороги бежали маленькие группки румын. После нескольких снарядов, посланных им вдогонку, и пулеметных очередей они волчком перекатились через насыпь.
Рота занимала оборону. По топкой земле сада ополченцы взвода Юрия Бойко катили захваченные у румын противотанковые пушки. Одни тянули их за станины, а другие подталкивали, семеня позади, спотыкаясь друг о друга, помогая передним не столько руками и плечами, сколько криком.
В кучке ополченцев, Облепивших одно орудие, я узнал по пенснэ со шнурочком нашего математика. Он вынырнул возле моего танка из-под листвы низкокоонного вишневого деревца и, отталкивая кого-то, пытался ухватиться за щит пушки.
У саманного сарайчика, крытого красной черепицей, прислонившись спиной к стене, сидела Катя. Возле нее была медсестра. Выскочив из машины, я побежал к ним, думая, что Катя ранена. Она смотрела на прямо бившее ей в лицо солнце, полузакрыв глаза и тяжело, прерывисто дышала.
—Кажется, я потеряла пилотку, — сказала она вдруг, дотрагиваясь рукой до головы.
Подбежал запыхавшийся, весь мокрый от пота командир роты.
—Что с тобой, доченька? — спросил он.
—Загнала себя. Не по силам хватила. Два километра без передышки! — доложила медсестра.
В полдень, когда у противника наступило обеденное затишье, тут же, в большом саду, происходило ротное партийное собрание. Я попал на него уже к концу, вернувшись со станции, где осматривал эшелон с подбитыми танками. Еще издали я услышал в саду дружные аплодисменты и возгласы:
—Молодец, Катюша!
—Спасибо, дочка, за пример!
—К ордену представить! К награде!
Потом шум сразу затих, как по команде «Отставить».
Ополченцы сидели под деревьями сплошной многоголовой массой, терявшейся в глубине сада. Лицом к собранию, на корме моего танка, укрывшегося за сарайчиком, стояли Катя и еще несколько человек.
Это была уже совсем не та Катя, которую я видел час назад, и не та, какой она была перед атакой. Постукивая костяшками пальцев по башне танка, она говорила с жесткой усмешкой:
—Во-первых, я не Катюша и не дочка, а товарищ политрук. Во-вторых, мое поведение собрание не полномочно обсуждать, а в-третьих, я ничего особенного не сделала. Я сделала то же, что и все, что сделал каждый из вас. О наградах же сейчас, когда мы каждый день километр за километром отдаем свою землю врагу, стыдно говорить, товарищи...
В глубине сада раздались выкрики:
—Правильно, Катюша!
—Правильно, доченька!
—Поддерживайте, Екатерина Ивановна, дисциплину! Не зря мы вас выдвинули в политруки!
Катя весело рассмеялась, потом крикнула:
—Товарищи, давайте-ка поближе к танку, а то задние, кажется, ничего не слышат. Ну-ну, давайте-ка быстрее! — и она показала рукой, куда должны придвинуться передние.
Когда все потеснились, расселись вокруг танка, Катя сказала:
—Товарищи, я хочу сделать маленькое заключение. Мы уже говорили о том, что первое боевое испытание наша рота народного ополчения выдержала с честью. Тут некоторые товарищи откровенно сознавались, что сначала им было страшно. Я тоже сначала задрожала, сердце куда-то ушло. Но все равно, бойся или не бойся, дрожи или не дрожи, а приказ выполнять надо. В общем мне кажется, что все боялись, но все старались пересилить страх и пересилили, и я тоже... Знаете, что я подумала, когда на нас шли фашисты? — спросила Катя помолчав. — Я подумала, что вот меня сейчас фашисты проколют штыком, перешагнут через меня и нахально пойдут дальше по нашей земле. Вот это самое страшное было. Когда же я бежала вперед, мне уже не так страшно было... На войне тоже, как на работе, хочется увидеть результаты...
После собрания я сказал Кате, что слушал ее, как солдат солдата.
Катя махнула рурой:
—Ну, какой я солдат!
|
| |
| |
| icv | Дата: Воскресенье, 04.03.2018, 21:48 | Сообщение # 31 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15175
Статус: Offline
| *****
Старший лейтенант из разведбата, которому я разрешил «отвести душу» на танке, упросил Филоненко уступить ему свое место у пушки и в бою командовал машиной. Машина вернулась с пробитой башней.
—Старший лейтенант Юдин, а зовут Николаем, — сказал он, выскочив из башни и порывисто кинувшись ко мне.
Если бы не окровавленная повязка на голове, нельзя было бы предположить, что он ранен: его лицо сияло счастьем.
—С опозданием представляетесь, — усмехнулся я.
—Поверьте, душа над землей- носилась, — сказал он и схватил меня за руку, стал ее трясти. — Думал, так и придется заглушить свой мотор в окопе, — говорил он, показывая на свою грудь. — Тоска напала... а главное, никаких надежд на нашем фронте: даже следов гусениц нигде не видно. И вдруг, смотрю, летят мои дорогие, летят «бэтушки», нашел таки...
—Это же не машина, товарищ медик, а летающий дракон! — спустя минуту восторженно уверял он перебинтовывающую его медсестру. И вдруг, вырвав из рук медсестры моток бинта, он опять рванулся ко мне:
—Как же быть? Неужели возвращаться в пехоту? Что делать? Посоветуй, брат! Согласен на все условия, лишь бы быть в машине.
Я ответил, что прежде всего ему нужно в госпиталь, а оттуда пусть зайдет на завод — буду просить, чтобы его перевели к нам.
—Больше мне ничего не надо, — заявил он на прощанье,
|
| |
| |
| icv | Дата: Воскресенье, 04.03.2018, 21:49 | Сообщение # 32 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15175
Статус: Offline
| *****
Командный пункт полковника помещается в домике, пропитанном запахом щебреца и степной полыни, пучками которых обильно украшены стены и углы горницы.
Хозяйка дома, молодая женщина, жена фронтовика, со вчерашнего дня, когда начался бой за станцию, укрывалась с двумя маленькими детьми в своем овощном погребце. Дом ее разграблен гитлеровцами.
Трудно представить, как эта семья переживет зиму, кто ей поможет, если нам все-таки придется оставить Карпово. Но хозяйка, видимо, убеждена, что теперь мы уже не уйдем отсюда. Она весело бегает по двору, приводит в порядок свое разгромленное хозяйство.
Связисты уже наладили связь с батальоном и соседями на флангах. Соседи информировали, что благодаря успеху нашей контратаки им удалось восстановить положение справа от нас в Большом Фестерово и слева в Секретаревке и что они опять закрепились на старых позициях. Теперь мне понятно, почему долго не было заградительного артиллерийского огня перед нашим передним краем: артполк помогал соседям, где противник первоначально имел успех.
Полковник, оказывается, наблюдая в бинокль контратаку ополченцев, видел, что Катя первой поднялась на встречу врагу. Он до сих пор не может успокоиться. Стоит, склонившись над картой, разложенной на столе, и вдруг, вздрогнув плечами, ежится, как на морозе, потом оборачивается к нам и, опираясь одной рукой на карту, а другой прикрывая глаза, говорит:
—Это же жуть что такое!
Он не может забыть, как волновался, когда румыны шли в атаку, а артполк не мог дать огня. Наконец, первый залп. Но он не успел вздохнуть от облегчения — воздух комком застрял в горле: полковник увидел, как от посадки, навстречу румынам, под наш артогонь, бежала Катя.
—Я совершенно автоматически, не отдавая себе отчета, скомандовал прекратить огонь. Чуть было сам не выскочил из окопа, — сказал полковник.
Я стал рассказывать о Кате, о своем разговоре с ней, о партийном собрании.
Больше всего ему понравились слова Кати о том, что на войне, как на работе, хочется увидеть результаты.
—Как это верно! — говорил он, быстро шагая по комнате. — Вот именно потому и страшно умереть в отступлении. Мне кажется, что когда мы начнем наступать, страх смерти совершенно пропадет у наших людей.
Один из штабных командиров подвел меня к открытому окну, выходившему во двор, и спросил:
-Это ваш танкист разговаривает с хозяйкой? — Ну и парень! Вчера целый день пытался под обстрелом пробраться на станцию с паровозом, чтобы вытащить застрявший тут эшелон с подбитыми танками.
Глянув в окно, я сейчас же выскочил на двор. Когда встречаешь людей, с которыми расстался где-то далеко, особенно чувствуешь, как тесен стал наш одесский плацдарм, как сжалась линия фронта. Теперь все дороги ведут в Одессу.
Это был сержант Зубов, с танка которого меня с Костяхиным сдуло как ветром в тот памятный бой, когда загорелась машина Кривули.
Схватив Зубова за руку, я потащил его в садик, к своему танку. Надо было спасаться от артогня, внезапно накрывшего наш двор.
Сидя с ним в башне, я закидал его вопросами. О Кривуле и Никитине он ничего нового не мог мне сказать — знает только, что они отправлены в госпиталь в тяжелом состоянии. О своей истории он рассказал коротко. Машина была подбита где-то под Котовском, там полк потерял много танков. Инженер полка, погрузив разбитые машины в эшелон, сказал Зубову, что доставка этого эшелона на завод лежит на его совести. Маршрут был дан на Киев. Но эшелон оказался под Одессой, потому что в киевском направлении враг перерезал дорогу. В Карпово немецкая авиация разбомбила паровоз. На другой день противник занял станцию. Чтобы не уходить далеко от своего эшелона, Зубов стал воевать в рядах пехоты. Он надеялся, что пехотинцы отобьют Карпово. Вместе с ними он участвовал в контратаке и вместе вернулся на станцию.
О контратаке Зубов не упомянул, он просто сказал: «Вернулся в Карпово», как будто сел на поезд и приехал. Теперь его беспокоит, что железнодорожный путь местами поврежден артобстрелом, он ходит по поселку, разыскивает оставшихся тут стариков-железнодорожников, надеясь, что они помогут ему исправить путь:
—Как только исправим, попрошу паровоз из Выгоды или Одессы и потянем эшелон дальше,— сказал он.
Меня вызвали на командный пункт за получением приказа. Пришлось проститься с Зубовым, договорились встретиться с ним на Пролетарке.
|
| |
| |
| icv | Дата: Воскресенье, 04.03.2018, 21:54 | Сообщение # 33 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15175
Статус: Offline
| *****
Приказом командующего наши танки переброшены на правый фланг дивизии имени Чапаева. Тут, южнее станции Карпово, борьба идет за большое село Мангейм, лежащее на прямой дороге Тирасполь — Одесса. Части 1-й гвардейской дивизии противника, вклинившись в нашу оборону, заняли это село. Контратакой правофлангового полка майора Захарова положение было восстановлено. Противник вторично пошел в атаку, но вновь захватить село не смог.
Теперь наши танки стоят у крайних домиков юго-западной стороны села. Это самая высокая часть его. Остальные домики лежат перед нами в низине. Там — тылы полка. Оборона идет по высотам влево и вправо от нас.
Противник ведет по селу методический минометный огонь.
—Вот, черти, как заводные, клюют и клюют! — ворчит остановившийся возле моего танка командир-пехотинец.
—Растеряли пыл и жар—больше сюда не сунутся, — отзывается с крыши домика пехотинец-наблюдатель.
—Точно,-—подтверждает командир.—Теперь они клевать будут, на нервы действовать.
—А чего же им не клевать! — бурчит в башне Микита, протирая ветошью снаряды. — Они не дурни, знают, где штабы...
—Чего легче! Повернул все минометы на один ориентир — колокольню, и долби без затруднения,— вставляет свое замечание наш Ванюша.
Он сидит в башне, свесив ноги, отдыхает.
—Село в степу, товарищ командир, це як ловушка для штаба — обязательно затянет,— говорит мне Микита и вдруг, с шумом послав протертый снаряд в боеукладку, накидывается на Ванюшу, видимо, возмущенный тем, что тот сидит на башне, ничего не делая:
—А тоби кто сказал, шо им легко? Сидишь, як народный судья, и рассуждаешь, а в машине очуметь можно от паров бензина. Под левым баком целая калюжа. Закроем в бою люки, як суслики в затравленной норе подохнем.
—Это с чего вы, товарищ старшина, вышли с берегов? Худой бачок, слава богу, уже пустой. Все стиральное мыло на него извел, каждые полчаса обмазывал. Боитесь травленого бензина? Но когда ж то видно было, чтобы вы люки в бою закрывали? Что-то не в вашем, мне думается, характере это, — говорит Ванюша, подмаргивая мне.
Микита явно польщен. Он возвращается к прерванной нити разговора, снисходительно спрашивает:
—Я пытал, кто тоби казал, шо им легко? Они шо, делились с тобой своими впечатлениями?
—Не они, но вообще делились, — отвечает Ванюша.
—Кто же это?
—Наши артиллеристы на Халхин-Голе. Стояла там в японском тылу глиняная будда, а возле родничок в овражке. Гаубичный дивизион пристрелялся к этой будде и круглые сутки держал под огнем родничок. Потом, когда взяли наши это место, там лежало битых японцев больше, чем на переднем крае... А тут ориентирчик получше будет. — Банкира кивает на колокольню.
Теперь Микита, высовываясь из люка, подмаргивает мне: видали, мол, какой у нас механик-вояка.
Меня беспокоит не минометный обстрел села, а артиллерийский, южнее нас,- у большого села Беляевка. Это село на берегу Днестра. Там водонапорная станция, которая поит Одессу. У Беляевки с утра грохочет артиллерия. Только утихнет далекий, приглушенный гул вражеских батарей, как начинает нарастать более явственный, громкий гул наших орудий. Такие чередования в артиллерийской канонаде свидетельствуют о том, что под Беляевкой атаки следуют за атаками, трудно только сказать, все ли это атаки противника или они перемежаются нашими контратаками. Во всяком случае, ясно, что враг пытается захватить Беляевку, лишить Одессу питьевой воды.
О том, что положение под Беляевкой очень серьезное, я слыхал уже в штабе полка. При мне майор Захаров получил приказ подготовить к передвижению батальон, дополнительно выделенный в резерв дивизии.
По косогору бешено несется «пикап», преследуемый «мессершмиттом». На подножке «пикапа» стоит рослый человек в плащ-палатке, крыльями раздувшейся за спиной. Задрав голову, он следит за пикирующим самолетом, взмахивает рукой, и «пикап» резко бросается в сторону. Истребитель, делая очередной залет, скрывается за гребнем. Неистово завывая, «пикап» несется вниз. Ветер подхватывает нижний конец плащ-палатки, поднимает его на уровень плеч человека и треплет на нем, как на верхушке мачты оборвавшийся внизу парус. «Мессер-шмитт» вновь появляется над гребнем. Он ищет «пикап» среди копен, но тот уже в винограднике. Развивая скорость, «пикап» несется вниз, бросается из стороны в сторону между рядами зеленых лоз, поднимает за собой вихрь сорванной листвы. Не пойму, как удерживается на подножке этот высокий человек с развивающейся за плечами плащ-палаткой. Вот «пикап» проносится мимо наших замаскированных танков и круто поворачивает в село. Он, видимо, недавно выкрашен. На свежей зеленой краске рябят дырочки пробоин, рваных осколочных и круглых пулевых, как будто специально пробитых для заклепок. Над плащ-палаткой, мелкими складками стянутой вокруг шеи, огоньком мелькает пенснэ. Я успеваю заметить еще простую защитную фуражку с генеральской кокардой и взмах кавалерийского стека.
Все мы смотрим вслед «пикапу».
—О, це генерал! — восхищается Микита.
Это был генерал-майор Орлов, о котором мы уже много слышали: старый солдат, горячая душа, кавалерист на машине. Он участник гражданской войны.
Спустя полчаса командир полка майор Захаров, проводив генерала, взбирается на мой танк. Он поднимает к глазам бинокль и говорит:
—Беляевка сдана. Полк имени Степана Разина отбил три атаки, а после четвертой отошел.
Это самое страшное, что я слышу за последние дни. Одесса с ее шестисоттысячным населением осталась без воды. С недоверием смотрю я на майора. Непомерно большая для него стальная каска в чехле сползла на затылок, обнаружив целую копну светлых волос.
—И водокачка? — спрашиваю я.
—Да, и водокачка, — спокойно подтверждает он.
Между потрескавшихся губ майора блестит полоска золотых зубов. Мне холодно становится от этого равнодушного блеска. А майор Захаров безмятежно слушает доклад штабного командира, принесшего ему на подпись оперативную сводку, дает указание об усилении первого, резервного батальона за счет третьего десятью бойцами.
«Чорт возьми, у него под ногами горит, а он приводит в порядок свои костыли!» — со злостью думаю я и говорю:
—Это что, товарищ майор, те десять человек, которые решат судьбу города?
Майор с удивлением смотрит на меня сверху вниз. Каска сползает на его глаза, он вскидывает головой, и каска опять перекатывается на затылок.
—Меня тоже, товарищ танкист, волнуют мировые события, но приходится думать и о полковых: они должны итти своим чередом, — говорит он с усмешкой.— Всегда ко всему быть готовым — такова, брат, наша простая солдатская философия... И насчет десяти человек вы не правы. Моя философия говорит, что это — большая сила. Вот в Тираспольском укрепрайоне...
Мне помнилось, что я слышал уже о майоре Захарове, но где и что слышал, не мог вспомнить, пока он не упомянул о Тираспольском укрепрайоне. Тут в памяти сразу всплыл младший лейтенант, приехавший на Пролетарку, чтобы отремонтировать свою зенитную установку. Это от него я слышал о батальоне майора Захарова.
—Вы, кажется, командовали там? — спросил я.
—Было дело, — ответил он.
—Значит, слышал уже о вас, — сказал я.
—Возможно, — согласился он. — От той славы не отрекаюсь. Немцы мешками с песком блокировали все мои пульточки, но ни один пулеметчик не сдался. Только два расчета пробились к своим, остальные все погибли... Да, — вздохнул он, — о хороших делах быстро разносится весть по нашей земле, но и о плохих молнией пронесется. Вот сдала дивизия водокачку, теперь с обратной стороны прославимся.
Микита, забивавший для маскировки пробоину в танке деревянной пробкой, стал прислушиваться к нашему разговору. По взглядам, которые он бросал то на меня, то на майора, я видел, что ему хочется подать свой голос. Наконец, он не выдержал, подошел ко мне и, показав глазами на мою полевую сумку, — я только что сунул в нее свою тетрадку в черной клеенчатой обложке — громко сказал:
—Товарищ командир, а не лучше ли вовсе не упоминать в вашем журнале боевых действий, что мы сегодня воевали совместно с дивизией, сдавшей Беляевку? Если можно, будьте добры, зачеркните дивизию...
Батальон, выделенный в резерв командира дивизии, уже готов к передвижению. Видимо, и нам предстоит движение к центру дивизии. Боевого приказа мы еще не получили, но наш механик-водитель Ванюша Заогородний уже предчувствует жаркое дело. Он оставил котелок с запоздавшим сегодня завтраком и с тоской посматривает на него, лежа на животе в короткой полуденной тени хаты.
—Не пойму, на шо тоби надо так мучиться? — спрашивает Микита.
Он подсаживается к Ванюше, зажимает свой котелок между колен и начинает с жадностью поглощать жирную мясную кашу. Ванюша переворачивается на бок и жалобно вздыхает.
—Що це за азиатская пытка? — уже с раздражением спрашивает Микита.
—Азиатская, говорите?—переспрашивает Ванюша.— Верно, было со мной это в Азии, — и он рассказывает об одном случае, который произошел с ним на Халхин-Голе. Он был тяжело ранен в живот и выжил только благодаря тому, что постился перед боем, как его учил один старый солдат.
—Вот и сейчас, как заговорили о бое, что и съел — в желудке зашевелилось, — сказал Ванюша.
—Чули? — спрашивает меня Микита. — Хлопцу на психику подействовало, а вин на живит звертае.
|
| |
| |
| icv | Дата: Воскресенье, 04.03.2018, 21:54 | Сообщение # 34 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15175
Статус: Offline
| *****
В район Беляевки ушел уже один из батальонов майора Захарова, ушли туда и эскадроны кавдивизии, тоже снятые с нашего участка. Вот-вот и мы должны получить приказ о передвижении к Беляевке. В этот момент напряженного ожидания мимо наших замаскированных в садике машин быстро прошел кто-то в танкистском комбинезоне и шлеме. Он шел со стороны города, направляясь в глубь села, где все еще продолжали залпами рваться мины. Я велел Миките окликнуть его, вернуть, сказать, что наши тылы уже выехали из села.
Микита, глядя вслед шагавшему танкисту, сказал мне:
—Голова во все стороны ходит, а очи соколиные не бачат нас.
Искусство маскировки — гордость Микиты, и он не упустит случая похвалиться им.
—Нехай ще немножечко пройдется, — говорит он. — По походке кажется, шо политрук... Вот где фигурка — як отпечатанная на монетном дворе! — восхищается Микита. — Шлем, конечно, на боку, а идет, будто у свое село прибыл и до дивчины торопится... Ну, ясно, шо наш политрук!
—Какой политрук, чего ты мелешь? — недоумеваю я.
Микита оглядывается на меня, пожимает плечами.
—Вы шо, серьезно пытаете? Невжели не признали товарища Кривулю?.. Ванюша! — обращается он к механику. — Ты ще не бачил нашего политрука — сейчас побачишь, вин тебя воспитуе. У него, брат, тактика-практика посурьезнее твоей, не Халхин-Гол, а финская кампания! Вся Европа к нему приглядывалась, да, пожалуй, и Америка.
—Чего он дурака валяет? — подумал я, но все-таки вскинул к глазам бинокль. Танкист, заворачивая за угол, оглянулся. Я узнал Ивана, радостно замахал руками, закричал:
—Кривуля! Сюда! Это мы!
—По чубу всякий признает, а вы бы по походке признали! — торжествовал Микита.
Он кинулся навстречу Кривуле, но, не добежав до него, остановился, вытянулся и замер. Старые друзья чинно обменялись уставными приветствиями, а потом бросились друг другу в объятия.
Меня, когда я подбежал к нему, Кривуля отстранил рукой.
—Обожди, друг, — сказал он.— Прежде всего выясним отношения. Отвечай прямо: даешь мне машину?
Я увидел по его лицу, что он преждевременно покинул госпиталь.
—Об этом будет разговор после, — ответил я уклончиво и хотел спросить его, каким чудом он оказался здесь, но он прервал меня с трагическим выражением:
—Ни одного слова, пока не ответишь на мой вопрос.
—А если у меня нет для тебя машины?
—Тогда дай полбашни, как друг.
—Бери любую! — воскликнул я, торопясь обнять его.
Только после этого он шагнул ко мне, и мы расцеловались.
—Как всегда повезло, — рассказывал Кривуля, — в Тирасполе лежал, оттуда в Одессу попал. Ну, сам понимаешь, тут уж я вздохнул: главная опасность миновала; по железной дороге отсюда не эвакуируют — перерезана немцами. Но остается еще одна серьезная опасность — эвакуация морем. Думаю, только бы свой комбинезон и танкошлем получить — тогда и море не страшно. Подъехал к сестре-хозяйке, шепнул ей: «Невеста у меня на Пролетарке, повидаться бы хоть на часок». Вздыхаю, мол, уплывает моя невеста за море, потеряю я свое счастье. Ну она и расчувствовалась до слез. Сунула мне комбинезон и шлем, говорит: «Бегите, танкист, за своим счастьем, но только не пропадайте долго, а то мне за вас влетит». Прихожу на завод, а там все работают на разгрузке эшелона с битыми танками. Смотрю и глазам своим не верю: в цеху моя обгоревшая «бэтушка» с разбитой башней, из которой меня Микита за ноги вытаскивал. И Маша моя тут же на разгрузке работает. Она тоже глазам своим не верит, спрашивает: «А может быть, это не ты, Ваня?» На радостях всю ночь проговорили. Утром бегали с ведрами и бидонами от одного колодца к другому. В городе у всех на языке «вода», а в колодцах вычерпано все. Маша сказала мне, что вы в Карповне, но по дороге один шофер переадресовал в Мангейм... В общем и Машу нашел, и друзей —везет одесситам.
|
| |
| |
| icv | Дата: Воскресенье, 04.03.2018, 21:55 | Сообщение # 35 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15175
Статус: Offline
| *****
Мы у Беляевки. Наши танки, укрывшись за полуразрушенными постройками колхозного стана, ожидают сигнала атаки. Я уже до рези в глазах насмотрелся против солнца, стараясь зацепиться в степи взглядом за какой-нибудь ориентир. Понижающаяся к плавням Днестра степь издали выглядит совершенно ровной, но, конечно, на нашем пути окажутся сотни ям, рытвин и всяких других сюрпризов, не столь уж приятных для танков в ночной атаке.
Замутненный пылью солнечный шар скатывается в приднестровскую пойму. Несмотря на десятикилометровое расстояние, отделяющее нас от Днестра, его русло хорошо видно. Золотой нитью вьется оно по зеленой долине, среди плавней и садов, местами пропадая под крутым южным молдавским берегом. Ближе к нам, за виноградниками, искрится ленточка речки Туруйчук. У самой Беляевки эта речка вливается в большое озеро Белое, соединяющееся с Днестром. Там, на берегу, за селом и стоит водонапорная станция, питающая Одессу днестровской водой.
Все это теперь в руках противника, который выбил из Беляевки реденькую оборону стрелкового полка имени Степана' Разина. Этот полк, давно уже не имея положенных ему по штату сил и средств, растянулся от Днестра до высот южной окраины села Мангейм, где мы вчера так счастливо встретились с Кривулей. При нормальных условиях обороны на таком участке было бы две дивизии. Сейчас против одного батальона, левофлангового, обороняющегося на самом опасном месте и прижатого к Днестру, действует 21-я пехотная румынская дивизия в полном составе, что только по живой силе составляет почти десятикратное превосходство.
Несмотря на этот подавляющий перевес сил противника, многие командиры, с которыми мне пришлось разговаривать, считают, что дивизия могла еще обороняться и не допустить у Беляевки прорыва нашей обороны. Командующий и член Военного Совета, сегодня утром приезжавшие на НП дивизии, ознакомившись с обстановкой, тоже признали, что Беляевку можно было отстоять. Как я понял, ошибка командира дивизии состояла в том, что при нарезке участков обороны полкам он придерживался принципа уравниловки, в то время как идея обороны требовала сосредоточения сил на Беляевском участке как ключевых позициях.
|
| |
| |
| icv | Дата: Воскресенье, 04.03.2018, 21:57 | Сообщение # 36 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15175
Статус: Offline
| *****
Три часа уже мы,ждем сигнала. По броне, как град по крыше, стучат осколки мин. Румынские минометы, не переставая, бьют по укрывающим нас постройкам колхозного стана. В этом виноват неосторожный, а может быть, неопытный артиллерийский корректировщик, забравшийся в саманный сарай и выставивший в пролом крыши прямо под лучи закатывающегося солнца стекла объективов стереотрубы. За это он поплатился жизнью, а мы должны сидеть, не вылезая из машин, захлопнув люки, притихнув, как мыши. Отвечать румынам нам нельзя, двигаться тоже. Мы не должны вызвать подозрение, что именно тут готовится наша контратака. Это нам удалось. Румынские минометы замолкли.
Экипажи высовываются из люков, чтобы, освежиться на ветерке, дующем с моря. Все поглядывают на разбитый сарай, с крыши которого вел наблюдение незадачливый артиллерийский корректировщик.
—Сдуру можно и на церковь залезть, но кто снимать будет? — сердито говорит Кривуля.
За Днестром догорает заря. Больше не слышно выстрелов. В степи мирная тишина.
Кривуля усаживается на башне, смотрит в степь.
—Природа шепчет:«Бери отпуск», а тут вот надо... — он вздыхает, потом вдруг всердцах ударяет кулаком по башне и говорит: — Будь ты проклята, фашистская сволочь... Что из-за тебя люди терпят!.. В Одессе женщины с грудными детьми в очереди у пустых колодцев стоят, ожидай пока набежит вода.
Боевой курс уже намечен. Я развертываю свою машину на холмик, виднеющийся впереди, километрах в четырех от нас, замечаю показание жирокомпаса и предупреждаю механика, что он должен следить, чтобы показанное мною деление не сходило с нитки указателя, то-есть строго по заданному азимуту. Беляевка останется слева и позади, после этого мы повернем на девяносто градусов к днестровским плавням, оттуда повернем еще на девяносто градусов и вдоль плавней с тыла ворвемся в Беляевку.
С исходной мы решаем выйти на самом тихом газе без стоп-фонарей — только у меня позади башни будет висеть зеленый электрофонарь, за которым все должны итти уступом влево, чтобы впереди идущая машина не закрывала сигнала. Когда противник нас обнаружит, уступ боевого порядка выдвигается немного вперед, вернее подтягивается хвост, и, открыв пулеметный огонь, все движутся на больших скоростях, наблюдая за трассами моего огня.
Уже совсем темно. Тихо подъезжает «пикап», останавливается рядом с моим танком, прикрывшись полуразрушенным сараем. Из машины выходят генерал-майор Орлов и полковник, командир Чапаевской дивизии. Оба направляются к пролому в стене, смотрят в сторону противника, где фейерверком летят ракеты. Я подхожу, чтобы доложить о готовности, и вдруг из-за моей спины прямо на генерала падает яркий сноп света. Генерал круто оборачивается и, ослепленный, закрывает глаза рукой. Когда я оглянулся, свет уже погас.
—Чорт возьми! Что это такое? — набросился на меня полковник, возмущенный нарушением светомаскировки.
Ясно было, что это зажглись пушечные прожекторы моего танка, но я не мог понять, как это произошло.
—Выясните сейчас же и доложите, — угрожающе тихо приказал мне генерал.
Виновником оказался Микита. Заменяя лампочку в телескопическом прицеле, он по ошибке повернул на щитке выключатель пушечных прожекторов.
—Товарищ командир, на шо их срабыли? — в отчаянии спросил он меня.
«Действительно, на кой черт они нужны нам, если мы ночью даже фар не зажигаем!» — подумал я в досаде. Ни разу мы не пользовались этими прожекторами, забыли даже об их существовании.
Когда я вылез из танка, генерал уже стоял подле него и смотрел на прожекторные фары, установленные на башне сверху орудийного ствола. С минуту ожидал я, пока он повернется ко мне.
—На сколько метров дают лучи? — спросил он.
—Метров на четыреста, товарищ генерал.
—В атаке включали?
Я сказал, что никогда еще не включали и думаю, что вообще они ни к чему, зря поставлены. Генерал опять задумался. Потом спросил с задорной ноткой в голосе:
— А если включить?
Так как я не сразу ответил, он, повысив голос, обоа-тился к экипажам,, прислушивавшимся к нашему разговору:
—Как думаете, танкисты? А? Что если включить, когда подойдете к противнику метров на триста? Ослепить. Рискнем?
Микита, обрадовавшись, что генерал увлекся новой идеей и забыл о нарушении светомаскировки, первый подал голос с башни.
—Есть, товарищ генерал! С ветерком и при полном освещении. В общем расчет на психику.
Напутствуя нас, генерал сказал:
—Смотрите, чтобы земля зашевелилась под ними от страха!
«Это от шести-то машин!» — подумал я и дал команду заводить и двигаться за мной.
Обогнув угол сарая, моя машина пошла по взятому днем направлению, а за ней вся колонна.
Мы благополучно прошли окопы по обозначенному фонарями проходу и продвигались в темноте к сияющему огнями ракет переднему краю противника. Посмотрев с башни назад, я не увидел ни одной машины. Идут они за нами или не идут? Как проверить? Радио нет, света давать пока нельзя—выдашь наше движение раньше времени. Выругав себя за то, что днем не подумал о сигнале на этот случай, я велел механику заглушить мотор, чтобы определить, где остальные машины. Они шли за нами. Машина Кривули чуть не врезалась носом в корму моего остановившегося танка.
Когда мы двинулись дальше, Микита заметил выхлопы огня задней машины и стал ругать механика за то, что тот целый день регулировал мотор и без толку.
«Теперь выдаст, проклятая!» — подумал я тоже в раздражении. Злила и эта давящая со всех сторон тьма, пронизываемая стайками трассирующих пуль и эти далекие пугающие позади отсветы. Хотелось уже скорее включить огни.
Фашисты услышали гул наших машин, когда мы вышли на рубеж атаки пехоты. Казалось, что пулеметные трассы взлетали с земли совсем рядом с нами, из-под носа танка. Но на душе сразу стало легче — уже близко. Микита торопил меня укрыться в башне. Я подал сигнал, и черную степь раскроили полосы света сильных дорожных фар и ослепляющие снопы башенных прожекторов всех машин. Заливая белым светом передний край противника, стреляя из пулеметов и пушек, с тревожным воем своих сирен, мы пошли в атаку. Я,успел сделать только несколько выстрелов из пушки и дать несколько очередей из пулемета, как в несшемся впереди свете промелькнули бугорки земли и мечущиеся, бегущие в стороны и навстречу друг другу люди.
Позади нарастал гул. Он совсем не был похож на человеческий крик, и я не сразу догадался, что это наша пехота с криком «ура» поднялась в атаку.
На нашем участке впереди не видно ракет, но зато весь фронт и справа и слева — осветился, заухал, заохал, затрещал. Все наши танки подравнялись в линию. Моя машина и рядом идущая машина Кривули слепят противника своими прожекторами вперед по курсу движения и в правом секторе, остальные четыре машины — влево от курса движения, в направлении на Беляевку. От беспрестанного движения башен свет прожекторов, особенно в левом секторе, скрещивается, создавая световой хаос. Время от времени полосы света гаснут. Потом снова вспыхивают одна за другой. Только Мои прожекторы не гаснут — по ним ориентируются все остальные машины. Находясь на курсе движения, своим маневром в темноте я показываю, что делать всем — или маневрировать вдоль обороны (тогда моя башня с прожекторами вращается влево или вправо от направления движения) или двигаться вперед (тогда моя башня стоит по курсу, и свет прожекторов и фар сливается в один мощный поток).
Мелкие, по колено, окопы противника уже пусты. О том, что они только что брошены, свидетельствуют валяющиеся на земле шинели, плащи, котелки. Застигнутые на бегу светом, солдаты, застыв на месте, поднимают руки. Некоторые, когда луч моего прожектора покидает их, бегут в сторону и, попадая в луч прожектора Кривули, опять останавливаются и подымают руки. Но таких не много. Большинство солдат, нагнув головы, прячась от света, с поднятыми руками быстро идут к машинам. Они сдаются в плен. По раскрытым ртам видно, что они что-то кричат, но гул моторов и стрельба заглушают их крики.
Все больше и больше солдат с поднятыми руками приближаются к нашим машинам. «Вот этого мы не предусмотрели,—с тоской думаю я.—Кому их конвоировать? Какую им дать команду?»—и ругаю себя за то, что не знаю ни одной румынской обиходной военной фразы.
Из этого глупого положения нас выручили замелькавшие в свете прожекторов пехотинцы. Это были бойцы роты, с которой мы взаимодействовали. Командира ее, старшего лейтенанта Глобу, я видел только один раз, когда мы с ним договаривались об атаке, но его фигуру ни с кем не спутаешь в целом полку. В пилотке, сбитой набекрень, размахивая автоматом, он бежал саженными прыжками мимо пленных, стоявших возле своих винтовок, воткнутых штыками в землю. Политрук роты Токалийчук выглядел рядом с Глобой мальчиком.
—Глоба! Глоба! — закричал я, почему-то очень обрадовавшись, что узнал его.
Остановившись, Глоба свирепо заорал на пленных-
—Айда в плен! — взмахом автомата он показал им, куда итти, а потом побежал к танку и прокричал мне:— Пехота, танкист, не отрывается!
Я предложил ему посадить роту десантом на танки. Глоба согласился. Несколько бойцов он выделил для конвоирования пленных. Остальных разместили на двух машинах.
Больше мы не маневрировали по фронту. С включенными фарами и прожекторами танки продолжали движение по прямой в глубь обороны противника, не переставая вести огонь и не прекращая какофонию гудков. Глоба и Токалийчук, держась за мою башню, восторженно кричали мне в люк:
—Вот это красота! Вот это атака!
Они кричали вдвоем, но казалось, будто кричит один человек двумя разными голосами, низким и высоким.
Все танки, достигнув холма ориентира, по моему сигналу выключили свет. В непроницаемой тьме моя машина повернулась на девяносто градусов, прямо на юг, вдоль виноградников. По пулеметным трассам, одна за другой засверкавшим слева, я убедился, что моему маневру последовали все машины.
—Не сбились ли с курса? — то и дело спрашиваю я, высовывая голову из башни.
—Правильно! Правильно! — кричат мне в одно- ухо Глоба, а в другое Токалийчук.
Достигнув западной окраины Беляевки, мы ворвались в село, где уже вели бой наши части, атаковавшие Беляевку с фронта.
Фашистские офицеры при подходе наших танков сбежали. Румынские солдаты, оставшись одни, сейчас же воткнули штыки в землю. У первой же хаты они встретили нас криком на ломаном украинском языке:
—Товарищи, мы нэ война!
Наши пехотинцы заметили снявшийся с позиции дивизион немецкой противотанковой артиллерии. Он помчался по дороге на Ясски. Нам приказано было уничтожить его.
В догонку за ним пустились моя машина, Кривули и Филоненко (остальные три остались в Беляевке). Перед самым селом Ясски мы налетели на вражескую пехоту, занимавшую оборону и, опять включив свет, стали давить ее. Увлекшись преследованием, мы зашли далеко влево, потом, выключив свет, повернули назад, чтобы сделать такой же заход на правую сторону дороги. И вот тут моя машина, задрав нос кверху, подпрыгнула и вдруг нестерпимо завыла и ушла из-под моих ног, как будто провалилась куда-то. Затем днище танка ударилось о что-то податливое. Меня стукнуло по голове, сверху в открытый люк башни хлынула вода.
Еще не поняв, в чем дело, я инстинктивно схватился за кромки башенных стенок.
Было такое ощущение, как будто кто-то с булькающим смехом давит мне на плечи, стараясь оторвать мои руки от кромок стен. В ушах звенело. Звон был дальний, но он становился все сильнее. По телу разливалась какая-то приятная, обезволивающая истома. «Неужели такая гадкая смерть!» — подумал я, и это заставило меня собрать все свои силы, чтобы вырваться из цепких объятий кого-то, давившего на меня сверху. Я стал подтягиваться на руках, сопротивляясь этому давлению. Сил нехватало. Но вдруг тело стало легким и плавно, свечой, пошло вверх, в люк. Затекшие пальцы сами оторвались от кромок стен. Меня сильно рванули за плечи, я на что-то встал и, как выброшенная из воды рыба, жадно заглотал воздух. Рядом был Микита. Он держал меня за ворот комбинезона. Меня рвало.
—Не оступитесь! — сказал он шопотом. — Я зараз, там ще Ванюша! — и его голова скрылась под водой.
Я стоял на корме машины. Воды было по шею. Микита исчез. Я понял, что он нырнул в люк.
Туман скрывал все вокруг. Видна была только вода, плескавшаяся у самых глаз.
Микита долго не появлялся. В напряженном ожидании мне уже стало трудно дышать, как будто я тоже был под водой. Наконец, Микита опять заворочался у моей спины, сталкивая меня с машины. Рядом с его головой появилась голова Ванюши, свисавшая на меня.
—Жив! — прошептал Микита, выдохнув воздух, и стал мне докладывать, что Ванюша сам сумел добраться до боевого отделения и тут уже повис на пушке. — Не дотянул! — сказал Микита.
Он положил механика животом себе на плечо, так что туловище Ванюши свесилось головой вниз, и выпрямился во весь свой рост. Я стал поддерживать Ванюшу руками. Вода потекла из него, как из ведра. Он застонал, задвигался, начал отплевываться.
—Живучий, чертяка! — ласково сказал Микита и поставил Ванюшу на ноги.
Я стоял вплотную к Ванюше. Сначала он только сопел и почему-то ощупывал себя. Потом стал тихонько посмеиваться. Он одного роста со мной. Нам приходилось задирать головы, чтобы не хлебнуть воды. Миките вода была только по грудь. Он смотрел на нас сверху вниз, как на котят, с которыми не знает, что делать...
Я пытался понять, куда это мы попали, в реку или озеро. Местность возле села Ясски была мне совсем незнакома, но я знал, что тут, у реки Туруйчук, есть несколько небольших озер. Так как вокруг ничего не было видно, казалось, что мы стоим посреди большого озера. Я стал высчитывать, как далеко от берега мы могли запрыгнуть. После разворота машина летела на четвертой передаче и на полном газу. «Метров на пятьдесят могли запрыгнуть, — решил я, — берег, наверное, крутой».
Туман стал реже или приподнялся над водой, а может быть, просто глаза мои привыкли к темноте — я увидел камыш метрах в тридцати-сорока слева от нас. «Значит, берег там и недалеко», — подумал я, но тут в сознание вихрем ворвалась мысль об остальных машинах: где они? Ведь не могли же Кривуля и Филоненко. потеряв нас из вида, уйти назад? Нет, этого не могло быть. Но почему слева стрельба затихла, потух свет ракет? Слышны только голоса и довольно близко. Доносятся отдельные румынские слова. «Румыны, наверное, видели, как мы бултыхнулись в воду, и что-то предпринимают»,— подумал я мельком, и мною снова овладела тревожная мысль о машинах.
Микита пригнулся к воде, высматривал что-то.
—Оба, — шепчет он.
—Что? Что? — спрашиваю я.
—Шлепнулись, — отвечает он. — Башни пид водой, а хлопцы бачу, стоят, як мы на своих машинах, ще не расчухались, нахлебались воды.
Я всматриваюсь туда, куда показывает Микита, вижу, что кто-то тихонько плывет к нам н с болью отчаяния, пронизывающей все тело, думаю: «Три танка погибло!» Только теперь я понял, какая произошла катастрофа.
—Натворили дел! — вздыхает Ванюша.
—Лучше и не кажи! — тихо отзывается Микита.— Решайте, командир! Горем дилу не поможешь, хоч до утра тут горюй, — грворит он мне.
Надо что-то предпринимать, но что? Плыть к берегу? Там — румыны, а мы без оружия, если не считать пистолетов. (В моем браунинге патроны, наверное, отсырели. Микита вот догадался вытащить свой наган из кобуры— засунул его под застежку комбинезона.) Однако и оставаться посреди озера нельзя. Утром туман разойдется, румыны увидят нас и перестреляют, как уток.
—Скидывайте сапоги и к камышам, только тихо, на спине, — шепчет подплывший к нам Кривуля.
«Да, другого выхода нет, — думаю я.-—Поплывем в камыши, а там осмотримся и решим, что делать дальше».
К негодованию Микиты, Ванюша оказался плохим пловцом. На спине он никогда не плавал. Мы уговорились с Микитой, что будем поддерживать его с боков, велели ему усиленно грести руками, ног из воды не выбрасывать.
Большого труда стоило скинуть с ног разбухшие в воде сапоги. Мы по очереди садились на башню, которая была вся под водой, и стаскивали сапоги друг с друга. Потом все втроем, оттолкнувшись от машины, поплыли бок о бок.
Я неплохо плаваю, в Одессе не раз доплывал до маяков, но плыть в одежде, да еще в непривычной пресной воде, которая, казалось, совсем не держит тело, было не так легко, тем более, что приходилось помогать усиленно сопевшему Ванюше.
Эти десятки метров показались мне бесконечными. Рядом плыли экипажи Кривули и Филоненко, но я не видел их и не слышал ни одного всплеска. Несколько раз я опускал ноги — дна не было. «Где камыши? Может быть, мы плывем не туда?» — как во сне, думал я. Замутившееся сознание сразу прояснилось, когда я услышал впереди легкий всплеск и почувствовал, как в воде под ногой прошла легкая камышина, — одна, другая..; «Сейчас будет мелко», — подумал я и, обрадовавшись, хотел сказать Миките, что он, наверное, уже может встать, но в этот момент совсем недалеко кто-то прокричал: «Иогану, Иогану...» и еще что-то по-румынски. Этот голос сковал меня, я перестал плыть и не заметил, как встал ногами на дно.
Вода была до подбородка. Рядом со мной замерло над гладкой поверхностью озера несколько голов. Некоторым вода была по плечи. Впереди у самой стены камыша двое стояли по грудь. Это были самые высокие — Кривуля и Микита. Кривуля, обернувшись, легонько притянул меня к себе за рукав...
Следом за Кривулей мы все вошли в камыши. Я, не отрываясь, следил за его руками, медленно, осторожно раздвигавшими камыш, боялся, что вот сейчас раздастся треск, который выдаст нас. Но Кривуля действовал руками, как опытный охотник, подбирающийся к дичи: камыш не трещал, незаметно было даже, что он шевелится.
Дно все не повышалось. Как я ни вытягивался на носках, увязавших в ил, вода была по шею, а когда вставал на полную ступню, доходила до рта.
Сверху слышны были шаги. Это подтверждало мое предположение, что берег крутой. Мы остановились. Что-то гулко бухнулось о землю. Вероятно один из подошедших сбросил с плеч какой-то груз. Румыны громко заговорили. Я уловил множество звуков, доносившихся и справа и слева, со всего берега: звон оббиваемых лопат, оплевывание, побрякивание котелков. Ясно было, что румыны не собираются уходить от берега, роют тут окопы. Неподалеку строчил пулемет. Эхо стрельбы отдавалось в камышах, как стук пневматического молотка во время клепки котла, когда ты находишься в нем.
Вода, казавшаяся мне на первых порах теплой, парной, теперь была уже чувствительно холодной. Инстинктивно стараясь сохранить тепло тела, мы стали жаться друг к другу и сбились в тесную кучу. Когда один вздрагивал, дрожь передавалась по телам всех.
Несколько минут никто не решался разговаривать даже шопотом. Но вот кто-то застучал от холода зубами, и Микита не выдержал, зашептал:
—Кто там кляцае зубами, наперед его, трави на фашистов.
Эта шутка Микиты развязала у всех языки. Мы стали шопотом обсуждать свое положение.
Все три экипажа были в сборе. Хорошо, что мы в атаке не захлопнули своих башенных люков. Командиры и башнеры быстро выбрались из башен. Механикам с их нижних сидений труднее было выбраться, но экипажи не оставили своих товарищей в беде.
Что делать дальше? Вражеский пулемет, стоявший впереди над нами, стрелял через равные промежутки времени, так же методично бил второй пулемет где-то левее. «Дежурные, значит, все будут спать, за исключением пулеметчиков», — решили мы. Это определило план наших действий: ждать до конца ночи, перед зарей, в перерыве между стрельбой, когда дежурные пулеметчики будут бороться со сном, напасть на них, уничтожить без шума, забрать оружие и ползти к Беляевке.
«Да, но как же танки? Мы уйдем, а они останутся тут под водой!» — подумал я вдруг, после того, как решение было принято. Трудно было свыкнуться с мыслью, что танки наши на дне озера и что мы бессильны вытащить их. «Как я доложу об этом командованию? Утопили три боевые машины, когда в Одессе уже все запасные ружейные стволы пошли на изготовление винтовок!» Холод стал охватывать меня не только снаружи, но и изнутри. Я уже не мог сдерживать дрожь.
—Яка вас там лихорадка трясе? — спросил меня Микита.
Никто не заговаривал о погибших машинах. Товарищи знали, что я как командир должен переживать эту потерю тяжелее всех, и все молчали из деликатности. Когда я сам заговорил о танках, Кривуля сказал:
—Главное, выбраться из этого чертячьего омута... Все зависит от того, откуда смотришь, — добавил он. —Отсюда, из болота все кажется паршивым, а поднимемся завтра на курган, может быть, и другое увидим.
Илистое дно, расходившееся под ногами, засасывало мои ступни, и вода начала закрывать рот. Мы стали придвигаться к берегу, но глубина не уменьшалась. Пришлось остановиться. Дальше двигаться было опасно: камыш редел, с высокого берега взлетела ракета.
Где-то недалеко бил холодный ключ. Он замораживал нас. Защищаясь от холодной родниковой воды, мы все теснее и теснее прижимались друг к другу. Я стоял, втиснувшись между Кривулей и Микитой. Все трое стучали зубами. Вытягиваясь на носках, чтобы вода не подступала ко рту, я все поглядывал на Большую Медведицу — скоро ли она совсем повернется хвостом к земле. Казалось, конца не будет этому мучению.
Я старался сжаться в комок, чтобы удержать уходящее из тела тепло. Надо было простоять еще часа два. «Выдержим или не выдержим?» — спрашивал я себя. И как бы в ответ на этот вопрос в ушах ппозвучал давно забытый сипловатый голос полковника Мартынова, начальника Ленинградского танко-технического училища:
—Я научу вас, детки, как русские воюют!
Это было в лагерях у Красного села, на первом готу моей военной службы, которую я начал не в ранней молодости, а имея уже гражданскую специальность агронома и привычки, негодные для военного человека. Горнист проиграл подъем. Мы пригрелись за ночь под одеялами и наброшенными поверх них шинелями, никому не хотелось вылезать в одних трусиках на оледеневшую землю, бежать на зарядку. Мороз пробирал по коже при одной мысли об этом. Но за палаткой раздается знакомый всем сипловатый голос:
—Дежурный, время выходит, а курсантов на построении не вижу!
—Начальник! — в испуге вскакивает кто-то.
Мы срываемся с коек, вылетаем из палатки. Полковник в трусах уже расхаживает по передней линейке, у головы нашей колонны курсантов-новичков, печатая на побелевшем песке следы своих босых ног. Над его лысиной вьется легкий парок.
Все училище выстраивается в одну колонну. Полковник, растягивая слова, пробирает нас, новичков, за склонность нежиться в тепле, не свойственную русскому солдату. Начинает он официальным обращением: «Товарищи курсанты», а заканчивает, ехидно посмеиваясь, угрожающе-ласковым «Детки!» «Я научу вас, детки, как воевать! Чтобы не пугаться потом, давайте попробуем сейчас. Пора, детки, отвыкать от гражданских привычек... Помните, что броня не любит дряблых мускулов! За мной, бегом марш!» — командует он.
Мы бежим за ним колонной. Слышно, как шелестит под ногами заиндевевшая трава. Потом ноги начинают прилипать к посеребренному инеем, бесконечно длинному настилу водной станции. Теперь нет уже никакой надежды избежать родниковой воды озера, которое парит на утреннем заморозке. Обратно мы вернемся только после того, как проплывем сто метров.
—Вода с парком!—торжествующе кричит полковник. — Для вас подогреть велел. Беда с вами, до чего изнежились... В воду! — командует он и с разбега бросается в озеро.
Бросаемся и мы, как в пропасть. Вода обжигает тело, захватывает дыхание. Вылезаем на берег окоченевшие. Солнце еще только поднимается. Лучи его нисколько не греют. От нас валит пар густой, как туман. Теперь надо пробежать два километра обратно... Сначала мы страдали насморками, а потом забыли, что такое насморк, простуда, грипп.
«Конец сентября, север, а сейчас середина августа и юг. Неужели не выстоим! Правда, вот эти ледяные струи ключей...»
Вода кажется мне уже не такой холодной — вероятно, я уже потерял способность что-либо чувствовать.
Я был в полузабытьи, когда меня кто-то под водой схватил за руку и крепко сжал ее. Я оглянул стоящих рядом. Микита показал мне на что-то впереди. Все смотрели туда. В двух-трех шагах от нашей плотно сжавшейся группы я увидел над водой голову кого-то отделившегося от нас. Это был башнер из экипажа Филоненко. Ни у кого из нас не лежала душа к этому человеку. Все знали, как он струсил в бою, когда снарядом, пробившим башню, был убит башнер одного экипажа. Филоненко рассказывал:
—После того сдурел, решил, должно быть, что и ему неминуемо быть убитым. Зарядит пушку и хлоп: на днище ложится. Думаешь, убит, ничего подобного — живехонький. Вскочит, зарядит пушку и опять хлоп, как мертвый. Только снаряд рядом просвистит, а он уже пластом на днище лежит.
Я собирался, вернувшись в Одессу, оставить этого башнера на ремонте, думал, что, может быть, он хоть и трус, но честный парень.
Когда я увидел, что это он уходит от нас, сердце сразу тоскливо заныло в предчувствии беды.
В темноте он не мог видеть, что все мы не спускаем с него глаз; должно быть, думал, что мы не заметили, как он отделился от нас. Он двигался так тихо, что казалось, стоял на одном месте. Но голова его понемногу поднималась над водой, затем выступили плечи, начала вырастать спина. Силуэт постепенно мутнел.
Микита двинулся за ним так же тихо. Я злился на Микиту за то, что он медлит... «Упустит», — думал я. Мне казалось, что изменник вот-вот оглянется, увидит Микиту за спиной, выскочит на берег, побежит, закричит.
Наверху опять застрочил дежурный пулемет, и я чуть было не рванулся к берегу, чтобы под шум стрельбы самому задушить подлеца. Но Микита наконец взмахнул рукой. В тот же миг предатель скрылся под водой.
Все мы, как один человек, громко выдохнули задержавшийся в груди воздух. Микита возвращался с поднятой рукой. В ней был наган, который он держал за ствол. Видно было, что Микита не знает, что с ним делать. Мы долго стояли молча. Потом Кривуля едва слышно сказал:
—Вот и все.
Микита, сунув наган в нагрудный карман комбинезона, прошептал мне на ухо:
—Извините, шо без команды!
|
| |
| |
| icv | Дата: Воскресенье, 04.03.2018, 22:09 | Сообщение # 37 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15175
Статус: Offline
| *****
Под утро все происходившее там, наверху, у румын, казалось уже ничтожно мелким, несущественным. Как будто это не пулемет стучал там, а бахчевая трещотка, отпугивающая грачей. Просто непонятно стало, почему мы стоим в воде, чего мы боимся, когда надо торопиться: ведь в Карпове остался эшелон с танками, и я должен помочь Зубову вытащить его поскорее в Одессу. Я видел теперь только длинный ряд платформ и на каждой платформе танк, непомерно большой, с непомерно длинной пушкой.
—Ну, пошли! — сказал я, шагнув вперед.
Это вспоминается, как сон. Мне казалось, что я поднимаюсь в гору по новостроящемуся шоссе, держу молоток за длинную рукоятку, дроблю шлак и мне никого и ничего не страшно с этим молотом.
У самого берега вода была мне по пояс. Это я очень хорошо помню. Когда я выползал на руках из воды, кто-то удерживал меня и шептал:
—Тише! Тише!
Я страшно торопился. Мы ползли наверх. Ноги плохо повиновались, но руки были сильные, как клещи кузнеца. Они сами ловили, за что ухватиться, что сжать.
Я полз, пока не уперся лицом в подошвы солдатских ботинок с крупными ребристыми головками гвоздей. Вцепившись в эти ботинки, я рванулся вперед.
Микита был уже в окопе. Я видел, как он взмахнул лопатой, точно топором, громко охнув при этом. Не успел я подняться, как на меня свалился кто-то огромный. Потом я увидел Кривулю, махавшего винтовкой, показывая ею вперед. Рядом — Филоненко. У него тоже была в руках винтовка. Вместе с ним мы поползли из окопа к светлевшей впереди полоске неба. Полоска расширялась, верхний край ее выделялся резче. Потом появилась сиреневая, похожая на рыбу, туча, в розовой чешуе — она плыла по огненному морю.
Я полз быстро, кажется, всех обогнал. За мной все время кто-то сопел. Больше я ничего не помню до того момента, когда нас обстреляли секреты нашей пехоты. Тут только я пришел в себя.
Вид мы имели отчаянный: в грязи, мокрые, босые, без шлемов. Особенно жутко выглядел Микита. Комбинезон висел на нем клочьями, лицо было измазано кровью. Его исцарапал вражеский пулеметчик, на которого он навалился в окопе, а потом у нашего переднего края пуля рассекла ему щеку.
По дороге к селу он и Кривуля отстали. Они о чем-то долго, заговорщически шушукались. Догнав меня, Микита заявил:
—Товарищ командир, як вы будэте докладывать начальству, то ваше дило, а хлопцам не надо казать, шо мы шлепнулись в озеро, а то на заводе узнают и це может нехорошо повлиять на авторитет.
—На чей авторитет? — усмехнулся я, понимая, что Микита беспокоится о моем авторитете.
—Всех наших экипажей, — ответил он.
—Старшина прав, — сказал Кривуля. — Никакого греха не будет, если мы внесем в действительность маленькую поправочку.
Они попросили меня сказать на заводе, что танки сгорели в бою.
|
| |
| |
| icv | Дата: Воскресенье, 04.03.2018, 22:11 | Сообщение # 38 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15175
Статус: Offline
| ТЕТРАДЬ СЕДЬМАЯ
Одесса пестрит плакатами, как крыша голубями:
—Город в опасности! Враг у ворот!
—Не отдадим советской Одессы на уничтожение фашистам!
—Героическим защитникам и трудящимся солнечного города — слава!
Слава Сталину! Слава нашей прекрасной матери-Родине!
 Жители Одессы готовяться к обороне города
-Все, кто способен трудиться — на строительство укреплений, кто способен носить оружие — на фронт! Город опоясывается рубежами обороны. На всех линиях укреплений круглые сутки работает народ. В степи в тылу сражающихся за город частей, заканчивается строительство передового рубежа позиционной обороны. Этот рубеж проходит от Большого Аджалыкского лимана через Кубанку и Чеботаревку до Днестровского лимана у Беляевки. За ним строятся две линии главного рубежа обороны. По городским окраинам, от Живаховой горы через Кривую Балку к Чубаевке ведется строительство дополнительного рубежа прикрытия. В черте, города из камней мостовой и мешков с песком сооружаются баррикады с бойницами, пулеметными гнездами, артплощадками и проходами для транспорта.
 Жители города Одессы стоят в очереди за водой/ Георгий Зельма
У проездной Пролетарки мы узнали от словоохотливых бойцов охраны все одесские новости. Прежде всего нам сообщили, что в городе опять появилась днестровская вода, но городской трубопровод работает для населения только утром и вечером, а остальное время он пополняет резервуары аварийного запаса. Нам рассказали также и о том, что приняты меры на случай, если противник опять Захватит Беляевку — по всему городу идет бурение артезианских колодцев; под руководством мастеров день и ночь бригады женщин посменно сверлят стометровую толщину одесского известняка. Тут же мы узнали, что эвакуация продолжается, но теперь уже наведен порядок — никто сломя голову не летит в порт, а многие даже возвращаются домой, распаковывают свои чемоданы и сразу же идут за город, на строительство укреплений. Был пущен слух, будто бы эвакуация завода откладывается, погрузка на пароход даже прекратилась, но потом опять начали грузить. Сейчас погрузка заводского оборудования уже заканчивается, но не разберешь, кто эвакуируется, а кто остается: большинство начальства в порту, на пароходе уже, а вот главный технолог Пантелей Константинович третий день, с тех пор как прибыл эшелон с подбитыми танками, не выходит из цеха и вроде снова думает открывать завод, собирает рабочих.
Пантелея Константиновича мы застали у ворот сборочного цеха. Он стоял с засученными рукавами и что-то кричал машинисту в паровозную будку.
—Неужели снаряды пробивают и экранировку? — это первый вопрос, который он задал нам, увидев шагавшего за мной забинтованного и ободранного Микиту.
—Це так, снаружи царапнуло, — поспешил замять разговор старшина.
Пантелей Константинович потянул меня за рукав в цех.
—Дорогие мои, посмотрите сколько! Вот где сила. Вот где работы! Пустить бы это все сразу на фронт!
По обе стороны линии сборочных шахт стояли танки, от старых Т-27 до БТ последних выпусков. Это были машины с того эшелона, который вытащил со станции Мариново сердитый старик-машинист. Тут же были и Быковец и Климов, сопровождавшие эти танки. Оба они уже работали на разборке сдоих машин, о чем свидетельствовали их измаранные и замасленные комбинезоны, надетые на голое тело. Тут был и худенький электротехник Каляев, который как сбежал с парохода, оставив на нем свою семью, когда мы ремонтировали первые танки, так и застрял на заводе. Конечно, тут же были и ученики-ремесленники братья Мишка и Васька, обидевшиеся на меня за то, что я не взял их с собой на фронт. Они выползли из-под стоявших на разборке машин и кинулись к своему покровителю — Миките.
Мое сообщение о втором эшелоне с танками, застрявшем на станции Карпово, привело всех в восторг. Пантелей Константинович заторопился.
—Дорогой мой, тогда надо браться за дело фундаментально. Надо вновь организовать цеха, а прежде всего надо подсчитать, что нужно, — говорил он, уже вынимая из кармана карандаш и блокнот для подсчета.
—А как же с эвакуацией? — спросил я и напомнил, что в порту грузятся на пароход уже остатки заводского оборудования.
—Что ты, что ты! — испуганно сказал он. — Меня это не касается. Разве вы теперь одни справитесь!
Я согласился, что нам, танкистам, одним теперь, конечно, не справиться. Мы пошли в конторку и стали набрасывать расчет оборудования, необходимого для восстановления танков. На заводском дворе против нашего окна остановилась группа людей. Это были старейшие работники завода. Они стояли, к чему-то прислушиваясь.
—Смотри, дорогой мой, не верят своим ушам! — хохочет Пантелей Константинович, высовываясь в окно. — Остолбенели! Не иначе как думают, что в цеху черти свою кузницу устроили. Право, им сейчас представляется, что на нашем мостовом кране лешие катаются. — И он кричит в окно: — Владимир Николаевич, Иван Иванович, где столбняк подхватили? Сюда, сюда — вылечим...
Мы выходим к ним. Владимир Николаевич, главный конструктор, ерошит волосы, делает вид, что он ничего не может понять.
—Три дня не вылезали из трюма, размещали оборудование. Кончили. Отпустил директор последний раз взглянуть на завод и заодно велел Пантюшу прихватить на пароход. «Нечего, — говорит, — делать ему в пустых цехах». А у тебя тут оказывается целый конвейер. Как же теперь будет с эвакуацией?
—Стоп машина! Трави якорь здесь! — кричит Иван Иванович, самый молодой из наших начальников цехов. — Мы прибыли, товарищ капитан, вот берег! — он показывает мне на танки. — Эвакуация закончена в полном порядке, потерь нет, настроение бодро-веселое. Короче говоря, товарищ капитан, команда покидает судно для выполнения боевой задачи...
—Опоздал, Иван Иванович! — смеется Пантюша. — Задание вот уже где! — он сжимает руку в кулак и показывает его Ивану Ивановичу.
—Пантюша! — меняя тон, говорит тот. — Не спорю, согласен, согласен. Но только подскажи: как можно, не нарушая приказа об эвакуации, остаться на заводе и нам?
Я сказал, что поставлю этот вопрос перед командованием, и, возможно, уже завтра будет вынесено решение оставить часть специалистов завода в Одессе.
—Что ты, что ты — завтра! Не годится!—запротестовал Иван Иванович. — Завтра мы уже будем в море, завтра, может быть, нас уже акулы съедят. Надо, чтобы решение было принято сейчас же, немедленно. Скорее садись на свой мотоцикл и мчись в штаб!
—Обождите, товарищ командир, — взял меня за руку мастер Калягин. Он стоял до этого молча, грозно шевеля своими белоснежными усами, кончики которых, загнутые вверх, почти упираются в поля его твердой соломенной шляпы. — Танки танками, но и бронепоезда нужны. В гражданскую войну делали, а сейчас что — не можем?
—Делали, да еще какие! — поддержал Калягина другой мастер, старик Дикуненко.
—Верно! — согласился Пантелей Константинович. — Подыми и этот вопрос перед начальством. За пять дней оборудуем бронепоезд. Лишь бы пушки дали, а броневая сталь есть на «Марти»... И знаешь еще что! Вчера к нам с фронта приезжали чинить минометы. Я их первый раз в жизни видел, но повертел в руках и скажу тебе, дорогой мой, что сделать нам их не представляет труда.
|
| |
| |
| icv | Дата: Воскресенье, 04.03.2018, 22:15 | Сообщение # 39 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15175
Статус: Offline
| *****
У дверей кабинета начальника отдела я столкнулся с батальонным комиссаром Костяхиным, моим попутчиком в Молдавии, когда мы сопровождали танки в Н-скую часть.
—Мы, кажется, знакомы? — спросил Костяхин, приглядываясь ко мне.
—Как же, в атаку ходили вместе и все танки растеряли, — засмеялся я.
—Да, погорячился я тогда, — сказал он по-товарищески просто и спросил подполковника, поставлена ли для него в кабинете койка.
—Вон, рядом с моей, второй день уже стоит, — ответил подполковник и, заметив мой удивленный взгляд,— добавил: — Вблизи наш новый комиссар плохо видит — привык смотреть вдаль.
Костяхин назначен комиссаром нашего отдела.
Свой доклад я начал с того, что казалось мне главным и что скребло сердце — с утопленных под Беляевкой танков, а потом перешел к приятным известиям. Обрадовавшись, что, кроме эшелона, уже выгруженного на заводе, есть еще один эшелон с танками, застрявший в Карпове, начальник отдела не придал большого значения потере машин.
—Сейчас главное не то, что было, а то, что будет. Дашь армии батальон танков, и тебе все грехи простятся, даже загробные, — сказал он и предупредил: — Имей в виду: основное теперь у тебя — завод. В заводе смысл твоего существования.
После разговора по телефону с железнодорожным комендантом подполковник сказал мне, что в Карпово паровоз будет послан, но что обстановка там неясная — бой идет, кажется, у самой станции. Он предложил мне сейчас же пойти с ним к командующему, сказал: — Договоримся сразу обо всем.
В ожидании, пока нас примет командующий, я задремал у окна в мягком кресле, полуприкрытом портьерой, и сквозь сон слышал, как кто-то над моим ухом постукивал чем-то о подоконник. Приоткрыв глаза, я увидел Осипова. Он выбивал о подоконник свой мундштук.
Ночь под Беляевкой измотала меня. Отяжелевшие веки снова сомкнулись помимо моей воли. Яков Иванович стукнул меня мундштуком по носу.
—Солдат спит — служба идет, командир спит — служба стоит. В этом, брат, заложен великий смысл воинских порядков, — сказал он здороваясь. — Только что был у тебя на заводе. Там служба идет полным ходом, хотя командир спит. Это уже что-то новое. Он засмеялся. — Видел, сколько у тебя в цеху танков. Полно! Двери не закрываются. А у меня в полку ни одного нет. Дай парочку самых стареньких, латанных-перелатанных. В атаку посылать не буду. Пусть ходят в тылу полка, шумят, чтобы немец знал, что в Одессе есть бронетанковые силы.
Какой-то капитан принес Осипову, пачку пехотных уставов. Постукивая мундштуком по этой пачке, Яков Иванович говорил мне:
—Понимаешь, это одна из главных целей моего приезда. Противник немного притих, только боевую разведку ведет. Вот и воспользуюсь случаем: засажу своих моряков за пехотную науку. Пусть грызут в свободные минуты. А потом экзамен устрою.
Из зала Военного Совета вышел контр-адмирал и кивнул Осипову. Осипов подошел к нему. Когда контр-адмирал скрылся за дверью, Яков Иванович, прощаясь, сказал мне:
—Ну вот, с минометами вопрос решен. В резерве нет ни одного ствола, но командующий обещал дать нам — снимет с менее важного участка. Будем считать, что и танки получим. Уговор такой: первые две машины, вышедшие из ремонта, — нам. Больше не прошу. И экипажей мне не нужно — посажу свои. Завтра же пришлю людей. Закрепи их за машинами. Пусть ремонтируют и учатся, только поскорее... Да, да, торопись, торопись, сказал он, хлопнув меня по плечу, — а то придут корабли из Севастополя, тогда ты и не услышишь голоса своих пушечек!
Накануне вечером, 13 августа, командующим был отдан новый приказ. Этим приказом фронт обороны Одессы, общей протяженностью в 185 километров, разбит на три организационно-самостоятельных сектора: восточный, западный и южный. С фронта один за другим прибывали командиры соединений, назначенные начальниками секторов. Выходя из зала Военного Совета, они, ни минуты не задерживаясь, отправлялись обратно в свои «владения».
Последним из зала Военного Совета вышел начальник армейского подвижного резерва, новый командир кавалерийской дивизии ветеранов гражданской войны полковник Кудюра.
—Эй, полчанин-однокашник! — прокричал он полковнику Славутину, начальнику артснабжения армии, почти одновременно с ним появившемуся из других дверей.
Все с улыбкой смотрели, как встретились эти два полковника. Шагнув к Славутину, Кудюра резко взмахнул рукой, как для удара при рубке, и сунул ее артиллеристу движением, больше всего напоминающим короткий укол штыком в живот. После этого лицо его размякло, посветлело, в грубоватом голосе появилась нежность.
—Здорово... служба... товарищ батарейный командир... — протяжно говорил он.
Должно быть, они служили когда-то в одном полку. Их можно принять за братьев, так они похожи друг на друга. Славутин только полнее, светлее и на вид добрее жилистого и как будто осмоленного Кудюры.
—Только от командующего. Вызвал и говорит: «Матчастью надо поступиться... морякам удружить». Я спрашиваю: «Кобыл, чи лошаков выделить?» Он говорит: «Нет». «Тогда чего же, — говорю, — сабли им отдать, что ли?»... Беда! По твоей линии, оказывается, помоги,— требует Кудюра, тесня Славутина к стене.
—Знаю, знаю, наверное, насчет минометов, — отходя и упираясь рукой в грудь полковника, с тоской в голосе говорит Славутин.
—Ну, да!
Не в моей, друг, воле! Сам посоветовал командующему забрать у тебя. Другого выхода не было.
Пораженный Кудюра перестал наступать. Он немного помолчал. Потом мрачно заявил:
—Сам набрехал командующему — сам и выходи из положения, если не хочешь кровным врагом стать. В случае прорыва противника я твой пустой штабной арбуз, — Кудюра постучал по своей голове, — одним клинком не прикрою — сшибут его немцы миной. Прощай! — Круто повернувшись, он звякнул шпорами и, пружиня ногами, как в седле, быстро вышел.
—Ну и ну, положеньице! — сказал Славутин.
Мой начальник потянул меня за руку. Он решил воспользоваться случаем и заручиться поддержкой Славутина.
Стоило нам только заикнуться о предложении пролетариев выпускать минометы, как Славутин загорелся и потребовал, чтобы мы сказали ему точно: какие минометы, когда и сколько сможет дать завод. От нетерпения он даже пытался шевельнуть своим парализованным от контузии плечом. Я сказал, что дать завод мог бы много, но если все станки будут эвакуированы — ничего не выйдет: не на чем будет точить стволы и нарезать винты.
В это время через комнату опять проходил контр-адмирал. Славутин потащил нас к нему и тут же с жаром, захлебываясь, начал излагать контр-адмиралу все то, что мы сказали.
Контр-адмирал, слушая полковника, не проронил ни одного слова. Брови его все время были хмуро насуплены, но глаза постепенно становились живее, светлели и, наконец, заискрились веселыми огоньками, точно только они одни и реагировали на слова полковника.
— Все в наших руках, действуйте, — сказал он, выслушав Славутина. — Станки, какие нужно, будут.
Он предупредил, что командующий сегодня больше никого не примет — сейчас уезжает, а завтра Военный Совет обсудит, как, не нарушая постановления правительства об эвакуации, обеспечить армию в условиях осады всем, что только могут дать для нее остатки одесских заводов. Нам велено быть на этом заседании.
|
| |
| |
| icv | Дата: Воскресенье, 04.03.2018, 22:19 | Сообщение # 40 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15175
Статус: Offline
| *****
В порту, когда я выкладывал последние новости замотавшемуся на погрузке директору Пролетарки, к нам подбежала девушка, работница электроцеха. На заводе я обычно видел эту девушку в паре с ее подругой. Обе ходили в одинаковых комбинезонах, с кожаными инструментальными сумочками через плечо и вечно что-нибудь напевали. Если они работали на монтаже электрооборудования кранов в сборочном цеху, то сквозь стук пневматических молотков всегда из какого-нибудь угла доносилась песенка. «Наши певуньи», — говорили о них мастера, а они называли всех «папашами».
Подбежавшая к директору «певунья» была очень взволнована тем, что завком не хочет ее вычеркнуть из списка эвакуирующихся.
—Товарищ директор, это же самый настоящий бюрократизм! — возмущалась она. — Целый день бегаю и не могу добиться. Вы говорите, что я должна утрясти это дело с завкомом, а завком говорит: «Утрясай сама с директором». Кто же в конце концов должец утрясать!
—Оставьте вы, Маша, не до этого сейчас! —умолял ее директор, который уже, кажется, не знал, что ему делать — то ли заканчивать погрузку, то ли начинать разгрузку. — Ну скажите ради бога, что вы пристаете с этими списками? Разве дело в списках? Какое они имеют значение для вас, если вы останетесь на заводе?
—Как, какое! — воскликнула Маша. — Надо же оформить. А то я останусь на заводе, а числиться буду в эвакуации. Нет, уж извините! Пожалуйста вычеркните, чтобы не было никакой неясности.
—Ладно, успокойтесь: оформим, вычеркнем, — тяжело вздохнув, сказал директор.
—Смотрите, не забудьте, — предупредила Маша,— чтобы я числилась на ремонте танков, а не в эвакуации.
Вечером я застал эту девушку у койки заболевшего Кривули. После холодной беляевской бани у него вскочила температура, сильно лихорадило. Надо было немедленно возвращаться в госпиталь, из которого он убежал, не долечившись, но Кривуля заявил, что о возвращении не может быть и речи: второй раз убежать не удастся, — эвакуируют. Он сам оборудовал себе госпиталь: притащил откуда-то койку во флигелек заводской амбулатории, где осталась только одна женщина — врач ПВО, и улегся там, заявив, что у него просто трясучка и что ему нужно только побольше одеял и бутылок с горячей водой в ноги. Вечером, когда я пришел к нему, Маша как раз и занималась тем, что укутывала его одеялами и подкладывала под ноги грелки.
—Так вот оно что! — воскликнул я. — Значит, вы и есть та самая Маша!
—Какая это «та»? — с задором спросила она.
—Та, о которой Ваня прожужжал мне все уши.
- Вот как! — вспыхнула Маша.
Покраснев, она бросила на дрожащего в лихорадке Кривулю угрожающий взгляд, но сейчас же смягчилась и положила ему на лоб руку.
У Кривули зуб не попадал на зуб, но он все-таки попытался поймать губами руку Маши.
—Она! Она!—едва выговорил он.
—Теперь мне понятно, почему вы так добивались, чтобы вас вычеркнули из этих списков, — сказал я.
—Вот и неверно! — запротестовала она. — Ваня и сейчас уговаривает меня ехать.
Она начала мне горячо доказывать, что осталась не из-за Кривули, а потому что на танках надо заменять всю электропроводку, что один Каляев с этим делом не справится — может получиться задержка, что к Кривуле она заглянула только на минутку — целые дни носится с Каляевым по заводам и мастерским города в поисках проводов и изоляционных материалов.
Я пытался было заикнуться о том, что любовь не боится войны, что влюбленные еще лучше воюют и работают, но она категорически заявила, что личные мотивы у нее не играют никакой роли; так она и сказала: «личные мотивы».
Кривуля не вмешивался в наш разговор. Он все время стучал зубами, с нежностью поглядывая на Машу, и все просил ее, чтобы она потеплее укрыла ему ноги.
|
| |
| |
| icv | Дата: Воскресенье, 04.03.2018, 22:21 | Сообщение # 41 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15175
Статус: Offline
| *****
Большой зал заседаний Военного Совета был полон народа. Собралось все армейское и морское командование, секретари и члены бюро областного и городского комитетов партии, председатели облисполкома и горисполкома, почти все директора и главные инженеры заводов машиностроения, представители промкооперации.
Гражданские «поставщики» занимали одну сторону зала, военные «заказчики», начальники отделов родов войск — другую. За столом — Военный Совет.
Заседание открыл командующий армией. Он предоставил слово контр-адмиралу. Тот обратился сразу к гражданской стороне зала:
—Товарищи, инженеры и техники!
У контр-адмирала хмурый, неприветливый вид, но говорит он очень мягким, приятным голосом.
—Одесса по сухопутью отрезана от баз снабжения... Ждать, пока нам доставят все необходимое морем с. Большой земли — нельзя; это было бы преступлением перед народом... Мы должны здесь, в условиях осады, сами изготовлять танки, минометы, мины, гранаты — все, чем можно обороняться, все, чем можно уничтожать врага... Кто поддержит неоценимый почин Пролетарки, уже давшей защитникам города танки? Какой завод, когда и что может дать армии? — спросил он и стал ждать ответов.
Раздалось несколько несмелых голосов:
—Ну, что там думает противник?
Шутливый тон этого вопроса никого не обманывает. В нем чувствуется тревога.
Немецко-румынские части, уже обнаруженные против нашей обороны, мало кого тут интересуют. В штабе существует никем еще не высказанное, но всеми разделяемое мнение, что вражеские дивизии, с которыми мы имеем дело уже несколько дней, не страшны для нас. Но не появились ли сегодня под Одессой новые дивизии? Вот, что волнует нас, что заставляет многих каждое утро с карандашом в руках подсчитывать мобилизационные возможности противника, сколько и куда уже брошено румынских дивизий, сколько еще может быть сформировано из запаса, когда они могут появиться под Одессой. В том, что они появятся, что противник пойдет на штурм города, сомневаться не приходится, но — когда? Успеем ли мы усовершенствовать оборону Одессы, получить подкрепления с Большой земли?..
—Читай! Дела неважны! — сказал сегодня подполковник, пробежав глазами разведсводку и передав ее комиссару, который только что проснулся.
Я подсел к изголовью его койки, чтобы вместе с ним прочесть сводку. В сводке отмечалось, что обнаружены две новые дивизии противника, двигающиеся к фронту в направлении Днепропетровска.
Проглядев сводку, Костяхин ничего не сказал, поднял ноги кверху, сложился вдвое и рывком гимнаста, подскочив с поворотом на месте, сел на койке лицом к столу начальника.
—То, что две новые дивизии появились, это неважно, — заговорил он, натягивая сапоги, — а вот то, что... — он не договорил, запыхтел, усердно трудясь над узкими сапогами.
Мне показалось, что Костяхин, как в тот раз, в Молдавии, когда он был так уверен, что мы будем наступать, смотрит на положение излишне оптимистически, и я стал с жаром доказывать, что в сложившейся сейчас на фронте обстановке две новые дивизии противника могут иметь большой вес.
—Напрасно включил четвертую передачу— не по той дороге поехал, — сказал подполковник.
Он поднялся из-за стола и начал проделывать гимнастические упражнения — изгибаться вправо, влево, вытягиваться на носках...
—В отношении противника у меня мысль другая — ты не понял меня, — говорил он изгибаясь. — Дело не в том, что появились две новые дивизии. Если хочешь знать, они появились по ихнему плану развертывания с опозданием на месяц... А это что значит—спрошу я тебя. — И, еще больше нагнувшись, он воскликнул: — Это наш оперативный выигрыш! — и мгновенно вытянулся на носках, из знака вопроса превращаясь в знак восклицания. Да, но где же наш проигрыш? — продолжал он.— Очевидный проигрыш нашей армии в том, что гитлеровское командование бросило эти две дивизии не против нас, находящихся у них в тылу, а против основных сил Красной Армии, на главное направление юга, на Донбасс и Харьков. Значит гитлеровское командование считает, что с нами расправятся и эти шесть дивизий, осаждающие город... Вот, где наш проигрыш! — закончил он, вытягиваясь на носках.
—Правильно,— сказал комиссар. Он закончил возню с сапогами и тоже приступил к утренней зарядке. — Вот, если бы эти две дивизии пожаловали к нам — это был бы большой наш выигрыш на фронте главного удара... Так я понял тебя? — спросил Костяхин.
—Точно, — сказал подполковник и стал развивать свою мысль. — Страна не отмобилизовалась, у противника временный перевес сил и успех, войска всех наших фронтов от моря до моря ведут маневренную оборону на неукрепленных рубежах. А тут мы уже немного обросли окопами. Вот и оттянуть бы на себя побольше сил противника, чтобы ослабить удар на главном направлении.
Это так противоречило сложившемуся у меня представлению о задачах нашей армии — продержаться, пока получим помощь морем, — что сначала я, по правде сказать, с раздражением подумал: «Хорошо вам рассуждать, занимаясь гимнастикой».
—Нет, как хотите, а я против появления на нашем фронте двух новых дивизий противника, — решительно заявил полковник Славутин, зашедший в нашу комнату во время этого разговора. — Сидели бы вы на передовой линии в окопах, по шесть раз в день отбивали атаки, тогда вряд ли обрадовались бы появлению на участке вашего полка двух новых дивизий противника.
—Весь вопрос в масштабах, — сказал Костяхин, продолжая приседания. — Если будем мыслить в масштабе фронтов, то обрадуемся, где бы ни сидели, в штабе или в окопах.
—Ой, так ли! — усмехнулся Славутин.
—А как же! Во всяком случае должны обрадоваться, если мы защищаем страну, а не только свой город.
—Академическая философия! — буркнул Славутин.
—Значит, по-твоему хорошо, что противник бросил эти дивизии не против нас, а на главное направление, где сейчас все решается? — спокойно спросил Костяхин.
Славутин махнул рукой.
—Не знаю, государственными масштабами не ведаю, фронтами не командую. У меня свои масштабы. Нет капсюлей к гранатам — достань, не можешь достать — сделай, но дай. Нет минометов — выдумай! Нехватает того, другого — за все полковник Славутин отвечает.
—Вот-вот, это-то, брат, и подсекает под корень твою стратегию, — засмеялся Костяхин. — Масштабы теряете, товарищ полковник.
—Может быть, — согласился покладистый Славутин.— Где нам, практикам, тягаться с вами, философами.
|
| |
| |
| icv | Дата: Воскресенье, 04.03.2018, 22:24 | Сообщение # 42 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15175
Статус: Offline
| *****
Городская радиостанция продолжает работать, несмотря на все попытки немецкой авиации разбомбить ее. Мы не пропускаем ни утренних, ни ночных передач «Сообщений Совинформбюро». Когда в цех врывается голос Москвы, в цеху, как по команде, умолкает стук молотков, гул опробываемых моторов. Все бегут к радиорупору. На несколько минут забываешь, что ты в осажденном городе, думаешь только об одном: что там, на главных направлениях, где идут решающие бои, что там, под Смоленском, у ворот Москвы?
Сегодня ночью московский диктор, сообщив, что несколько дней назад нашими войсками оставлен Смоленск, запнулся на полуслове и замолк. Рупор загудел сильнее. Одесский диктор нудно-тягуче оповестил: «Граждане, воздушная тревога!» Электрик Каляев кинулся к рубильнику. Он не успел еще выключить свет, как рядом с заводом, совсем близко загремели взрывы бомб. Все мы, стоявшие полукругом посреди цеха у радиорупора, кинулись в сборочные шахты, под днища танков. Сидя в этой узкой, темной щели, я с тревогой думал: «Не узнали ли немцы, что на заводе появились танки? Не завод ли ищут?» До сих пор немецкая авиация не трогала еще нас, и мы надеялись, что нам удастся сохранить тайну эвакуированного завода. Но теперь было похоже на то, что наша тайна стала известна противнику, и я очень волновался, что немецкая авиация не даст нам работать.
—Товарищ командир, разрешите свой фонарик, — попросил у меня вдруг Микита.
Я совершенно машинально дал ему фонарик. Он осветил им свою затасканную в кармане, вырванную из какого-то учебника географическую карту европейской части СССР.
—А шо, если вот так, ударить во фланг ихней главной группировки? — Микита провел пальцем прямую линию от Одессы под Смоленск. — Они на Москву рвутся, а мы бы их с тыла потрошить стали. Як вам це нравится, товарищ командир?
—Ну и масштабы у тебя, Микита Иванович! — сказал я, вспомнив разговор в штабе.
—Та я тилько мечтаю, — сказал он и тяжело вздохнул. — Эх, трошки мало дивизий под Одессой и танков почти нема, а то б прорвали осаду, ударили по ихним тылам и стали б с вами мы, товарищ командир, на танке поперек смоленской дороги: держись, ворюга, помощь пришла Москве из города Одессы!
Микита, конечно, чересчур увлекся, но надо признаться, что многие из нас приблизительно так же представляли себе конечную задачу защитников Одессы: во что бы то ни стало удержаться, чтобы, получив помощь, собравшись с силами, нанести удар по коммуникациям противника. Конечно, предполагалось, что наш удар с тыла совпадет с наступлением советских войск на всех фронтах. Но теперь, кажется, уже очевидно, что эта задача отходит на задний план, что главное — притянуть к себе и измотать как можно больше сил противника. А для этого мы должны все время угрожающе шевелиться в своем гнезде, или, как говорит Костяхин, «кадило раздуть, чтобы немцы зачихали».
|
| |
| |
| icv | Дата: Воскресенье, 04.03.2018, 22:25 | Сообщение # 43 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15175
Статус: Offline
| *****
Одесса готовится к отражению штурма. Трудно стало ездить по городу: через каждые два-три квартала — баррикады. Узкие проходы не вмещают встречных потоков, приходится останавливаться, давать дорогу идущим навстречу трамваям, машинам, подводам.
На углу Марозлиевской улицы, пережидая у баррикады встречный поток обозных подвод, я увидел жену Разумовского, таскавшую на носилках булыжник в паре со своей подругой, пожилой женщиной; ее муж, слесарь нашего завода, тоже ушел в ополчение.
Был слух, что ополченцы Пролетарки понесли в боях большие потери. Называли фамилии погибших. Я спросил у жены Разумовского, Евдокии Федоровны, получает ли она письма от мужа.
—Пишет, три письма уже получила, но о себе ничего не рассказывает. Все о детях беспокоится, просит, чтобы я за ними лучше глядела, а как я за ними угляжу, когда целый день камень таскаю на баррикадах, а ночью в очереди за водой стою. Вчера пришла домой вечером — Игорек один по двору ползает без штанишек. Спрашиваю его: «Где Коля?» — «Коля поехал на машине» — говорит. — «Куда поехал?» — «Папку поискать на фронте». Ну, что вы скажете? Утром вернулся — до Выгоды доехал, не нашел Антона. Говорит: «Дальше нельзя было проехать,- ребят не пускают, снимают с машин».— «Чего тебя носило?» — спрашиваю. — «С папкой надо посоветоваться по одному вопросу». — «Какой у тебя вопрос?» — говорю, а он мне отвечает: — «Ты, мама, не поймешь». Не знаю, что мне с ним делать — избаловался без отца, не слушает меня совсем, учиться больше не желает, что-то задумывает, целые дни шатается где-то. Пропаду я с ними одна без Антона... Ну, как там дела на фронте? Скоро ли немцев погоните? Антон все успокаивает, пишет, что война эта недолгая — до зимы вернется, а я что-то не вижу конца. Не вернется, видно, уже Антон. Он пишет: «В случае чего, товарищи тебя поддержат, товарищей у меня много — помогут детей воспитать». А где они, товарищи все! С ним же, в самом пекле. Вернется ли еще кто!
У нее стали дрожать веки, закапали слезы. У напарницы, стоявшей рядом, опираясь на носилки, глаза тоже намокли. Мне очень хотелось сказать им что-нибудь ободряющее, но получалось это у меня плохо. Я засмеялся и сказал, что война вовсе не такое уже страшное пекло, как думают женщины, что там окопы роют, в которых можно хорошо укрыться, — и осекся, почувствовал, что шучу глупо.
—Я понимаю, что беда большая пришла, всем надо итти воевать. Надо — так надо, но только не думаю, чтобы Антон вернулся, — сказала Евдокия Федоровна.— Вы же знаете, какой он человек — за спину другого не спрячется. Он пишет мне: «Ты, старуха, не волнуйся, я хорошо себя чувствую, товарищи со мной хорошие, ночью все вокруг меня кружком собираются — днем-то нам нельзя собираться вместе». Любят его все, хоть звания у него нет, но он у них вроде за самого старшего — батей зовут... Да и как его не любить! Он о себе и не думает — все о людях. Вот как раньше бывало...
Я чувствовал, что ей очень хочется поговорить еще о своем муже, рассказать мне, какой он хороший, как его всегда все любили, но из рупора, висящего на угловом здании, загремел голос диктора, передававшего обращение горкома партии:
—Граждане! Город в опасности!.. Укрепления, которые вы строите, еще далеко не закончены, а уже нужны нашим бойцам — защитникам города, — и обе женщины, подхватив носилки, поспешили к кучам вывернутого из мостовой булыжника.
|
| |
| |
| icv | Дата: Воскресенье, 04.03.2018, 22:41 | Сообщение # 44 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15175
Статус: Offline
| *****
Все взоры обращены на нас: сумеем ли мы к приближающимся дням решающих боев за город дать обещанные командованию танки, минометы, бронепоезд!? Особенно все ждут танков. «Ну, когда же будут танки?» — это первый вопрос, который задают мне все без исключения — и работники штаба, и командиры, прибывающие в штаб с переднего края. О каждом отремонтированном танке я должен докладывать лично командующему по телефону прямо из цеха. А докладывать пока не о чем. В танковом цеху положение такое, что можно притти в отчаяние. Боюсь, что все наши планы и надежды рухнут.
Моторы разобранных танков оказались настолько сработанными, что поршни в цилиндрах болтаются, как языки пожарных колоколов. По формулярам, обнаруженным в некоторых машинах, видно, что срок эксплоатации их вышел еще перед войной или в самые первые дни войны. Война заставила эти машины работать до последнего вздоха. Изношенные моторы разбрызгивали масло, и оно разъело всю изоляцию электропроводки.
Цех завален разобранными моторами и коробками машин. Произведена дефектировка, составлена номенклатура необходимых для ремонта деталей, но что делать дальше? В городе нам не удалось найти ни одной запасной детали. Положение осложняется еще тем, что приходится иметь дело с разнотипными танками.
За подписью командующего послана радиограмма в Москву, но о том, чтобы ждать запасных частей из центра, не может быть и речи. Пробуем изготовлять их сами.
Главная трудность — отсутствие материала для изготовления некоторых важнейших деталей. Без поршневых колец мы не сможем восстановить ни одной машины. А специального чугуна, необходимого для отливки этих колец, а городе нет. После долгих споров на технических совещаниях Пантелей Константинович взялся испытать соединение халиловского чугуна со сталистым, с присадками никеля, кремния, марганца и фосфора. Он бьется над этим уже третий день. Это испытание — решающее для нас. Мы непрерывно бегаем в литейный цех. И каждый раз, все равно, днем или ночью, застаем Пантелея Константиновича в одном и том же положении у тигля кипящего чугуна. Стоя на четвереньках в формовочной пыли, он не отводит глаз, защищенных синими очками плавильщиков, от земляной воронки формы, в которую проваливается расплавленный металл.
—Ну, как? — с тревогой спрашиваю я.
Пантелей Константинович досадливо отмахивается. Форму заливает старик-литейщик, давным-давно ушедший на пенсию и теперь вернувшийся на завод, чтобы помочь нам. Мы с Микитой присаживаемся на корточки и тоже, затаив дыхание, следим за тонкой золотистой струйкой расплавленного металла.
-Стой! Стой! Не годится, форма развалилась. Масла мало;— кричит вдруг Пантелей Константинович.
Он садится на пол, снимает очки и вытирает глаза от заливающего их пота.
Масло у нас на вес золота. Весь город объездили в поисках его, собирали по стакану.
Мы с Микитой тихонько вздыхаем. Потом Микита толкает меня локтем и показывает глазами, что надо уходить — все, мол, ясно, отливка бракованая и нечего нам тут раздражать своими вздохами и без того раздосадованных литейщиков.
Ни слова не говоря, мы уходим. Все еще сидящий на полу Пантелей Константинович словно не замечает нас.
Вчера вечером в кабинете директора происходило совещание по поводу наших неудач с кольцами. Они не пружинили, «садились» при нажатии. Были собраны все инженеры, мастера и рабочие, знающие литье. Опять начались споры. Пантелей Константинович схватился за поданную кем-то мысль отливать каждое кольцо отдельно в эллипсовидную форму, чтобы после отливки колец делать вырезку в эллипсе. Дело сложное, тяжелое, но другого выхода не нашли.
|
| |
| |
| icv | Дата: Воскресенье, 04.03.2018, 22:45 | Сообщение # 45 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15175
Статус: Offline
| *****
Нежданно-негаданно в середине дня на заводе появился контр-адмирал. Когда я после разговора по телефону со штабом вышел из конторки, он уже был в цеху, стоял возле сверлильного станка, на котором работал Микита, и беседовал с окружавшими его инженерами. Начальник цеха объяснял ему, как Микита приспособил этот станок под шлифовку цилиндров танкового мотора. Контр-адмирал похвалил нашего парторга за изобретательность. Микита поднял голову и с усмешкой сказал:
—Шо це за приспособление, товарищ контр-адмирал! Не стоит и балакать о нем. У нас в эмтээс такой станок универсалом був — приспосабливали и под шлифовку, и под полировку, и под нарезку резьб.
Контр-адмирал, высоко подняв свои всегда нахмуренные брови, с теплой улыбкой в одних глазах спросил:
—Механиком был?
—Нет, товарищ контр-адмирал, в эмтээс трошки не дошел до механика, в армии доучивался, — сказал Микита.
Контр-адмирал пробыл у нас довольно долго. Залезал в танк, знакомился с его механизмами, расспрашивал о тактико-технических данных машины. Уезжая, сказал, что кое-что даст нам из оборудования мастерских военно-морской базы и предупредил, что каждый танк, вышедший из ремонта, должен сейчас же приводиться в состояние полной боевой готовности, так как мы каждую минуту можем получить боевую задачу. Это — уже не первое предупреждение, полученное нами за несколько дней работы на заводе.
—Мы, кажется, у цели! — сказал Пантелей Константинович, когда я, проводив контр-адмирала, снова забежал в 'литейный цех. — Структура получилась, смотри — копия! — восторгался он, показывая на излом последней отливки и сравнивая ее с оригиналом. — Но вот, понимаешь, раковины заели. Металл плохо заполняет форму... Сейчас посмотрим еще.
Он скомандовал мастеру поставить тигель и продолжать пробное литье. И на этот раз отливка забракована, но она получилась лучше предыдущей, и под вечер Пантелей Константинович, две ночи не смыкавший глаз, вбежал к нам в цех с поразительной при его солидной комплекции ретивостью.
—Готово! Вот они! Любые техусловия выдержат! Не кольца, а часовые пружины! — кричал он, суя нам в руки кольца, чтобы, потискав их, мы убедились, какие они упругие.
Кольца безупречны. Теперь все дело в электропроводке. Поиски, предпринятые Машей и Каляевым, объездившими все заводы города, не увенчались успехом — все эвакуировано. Из-за отсутствия электропроводки мы не можем пустить в ход первый собранный танк.
Во время утреннего налета немецкой авиации на город мы наблюдали, как тройка наших остроносых «мигов» ринулась на эскадрилью черных «хейншелей». С заводского двора не видишь всего неба: часть его закрывают цеха и эстакада. Танкистам и рабочим, следившим за непрерывно перемещающимся воздушным боем, приходилось шарахаться по двору из стороны в сторону.
В этой людской волне рядом со мной оказался старик Калягин. Он снял свою широченную соломенную шляпу и в волнении, напряженно сопя, мял ее поля так, что солома трещала, как на току в сухую погоду.
—Наддай, наддай, голубчик... так... так... Жми, жми его, желтобрюхого,—приговаривал он, в нетерпении дергая себя то за рукав, то за борт спецовки, когда «миг», отбившись от двух немецких истребителей, клевал в нос бомбардировщика, и сокрушенно вздыхал, когда тот, сделав несколько раз подряд «бочку», уходил ввысь. — Живой цирковой купол с неба сделали, — сказал он мне, вытирая вспотевший от напряжения лоб.
—Это Куница! Это Куница! — кричит ремесленник Васька, шныряющий со своим братом в толпе и громко комментирующий воздушный бой.
—Чего выдумываешь, шпингалет! Откуда тебе знать, что это Куница? — сердится на него Калягин.
—Конечно, он — Куница, — солидно поддерживает Ваську его старший брат Мишка.
—Верно, верно, дядя Гриша! Куницу можно по почерку узнать... Видали, как он расписался? — горячится Васька.
Со слов этих подростков можно писать ежедневные оперативные сводки о положении на всех секторах обороны Одессы. Они знают, кто и где сегодня отличился, и расскажут об этом с такими подробностями, о которых вы никогда не прочтете в газетах и не услышите по радио.
—Вот, отпечатал номерок! Петля и атака в лоб, это — Куница! Куница! — кричит Васька.
«Миг», пройдя над бомбардировщиком почти впритирку, поджег его, и тот, трепыхнувшись, проваливается вниз, кувыркаясь, факелом летит в море. Другой «миг» с огромной высоты пикирует на уходящую эскадрилью бомбардировщиков.
—А это — майор Шестаков, — оповещает Васька.
Второй черный бомбардировщик, запнувшись, плавно повернулся желтым брюхом вверх, потом набок и, чертя по небу дымную дугу, несется к земле, куда-то за Ближние Мельницы.
—Шестаков клюнул! Шестаков! — вопит Васька.
—У Шестакова пике и петля с одним росчерком, — невозмутимо комментирует Мишка.
В толпе наблюдавших за воздушным боем были и Кривуля с Машей. Он сегодня утром заявил:
—Ну, довольно грелок, — и вскочил с койки совершенно здоровый, только очень похудевший.
—У Маши идея, — сообщил мне Кривуля.
Маша толкнула его под локоть.
—Ну, уж и ляпнешь, идея! — сказала она сердито.— Просто мне пришло в голову использовать для танков электропроводку немецких самолетов, которые наши сбивают.
Я, конечно, с жаром ухватился за эту мысль, и мы сейчас же целой гурьбой отправились на машине к бомбардировщику, упавшему на наших глазах за город.
Спустя несколько минут мы уже лазали по разбитому на части «хейншелю». Все единодушно пришли к заключению, что его проводка может быть использована на танках. Кривуля торжествующе заявил:
—Вот она какая, моя Маша!
-Но Маша взглянула на него так, что он осекся. Бедному Кривуле часто достается от нее. Он не может утерпеть, чтобы при каждом удобном случае не похвастаться своей Машей, а она боится, что все вокруг над ними посмеиваются.
Потом мы поехали в авиагородок, в штаб ВВС — узнать места падения ранее сбитых самолетов. Там я рассказал о катастрофическом положении на заводе с материалами, а Маша спросила, нельзя ли сбивать немецкие самолеты так, чтобы не портилась электропроводка. Молодой полковник, командир авиасоединения, смеясь, сказал, что летчики учтут ее просьбу. Он дал нам карту, на которой отмечены места падений всех сбитых над городом бомбардировщиков.
Не только в штабе, но и у нас на заводе мы чувствуем, как буквально ежечасно растет напряжение на фронте. Где и какими силами нанесет противник главный удар по городу? — вот вопрос, который мучит всех нас.
—Возможно, сегодняшнее утро — последнее утро перед штурмом, — сказал мне подполковник после моего обычного утреннего доклада.
Днем он раза два звонил мне на завод, все справлялся, готов ли для боевых действий танк, сборку которого мы заканчивали сегодня.
Во второй половине дня этот танк был готов. Теперь, кроме трех машин, вернувшихся из-под Беляевки, у нас есть еще три машины, почти заново сделанные на заводе.
Наши танковые силы опять состоят из шести машин. Они разбиты на два взвода. Один взвод принял Кривуля, сейчас же выехав с ним в полк Осипова. Командиром другого взвода назначен старший лейтенант Юдин, тот безмашинный танкист, что упросил меня в бою под Карпово разрешить ему сесть на танк.
Он появился на заводе с забинтованной головой, в полосатой госпитальной пижаме, в шлепанцах на босу ногу. Заводская охрана задержала его, мне позвонили из проходной, сказали:
—К вам из госпиталя прорывается какой-то раненый.
—Ну как было не убежать, когда никаких перспектив на скоростное лечение, — жаловался он мне при встрече. — Главный доктор говорит: «Вы черепник, не бухайте копытами, ходите осторожно, легко, как кошка, — тогда через месяц, может быть, и выпишу вас». Как услышал я о месячном минимуме — решил, что надо принимать чрезвычайные меры. Стукнул о пол одной ногой — ничего, в голове спокойно, подпрыгнул на обеих — сносно, черепок выдерживает. Ну, думаю, в машине бросает не хуже, а пока до завода дойду и к толчкам привыкну. В общем объявил я им благодарность за лечение, сунул бумагу под подушку и — в окно. Теперь, брат мой, давай искать обмундирование. Только вот священную реликвию спас! — Он вытащил из-за пазухи завернутую в платок танкистскую пилотку из сукна мягкого стального цвета с яркокрасным кантом.— С ней не расстаюсь.
Тотчас был подписан приказ о его назначении, и ночью он выехал со своим взводом в полк Сереброва.
Перед выездом Юдин в своей праздничной пилотке зашел ко мне в цех.
—Теперь еще только одна сердечная просьба, — сказал он. — Будь милостив до конца: отпусти в боевой экипаж моего друга, старшину Филоненко.
Филоненко и сам просился в экипаж, но отпустить его я не мог — он нужен на ремонте.
—А, может, все-таки снизойдешь к нашей просьбе,— уговаривал меня Юдин. — Грех разлучать людей, заключивших в бою братский союз. Та атака под Карпово будет памятна мне на всю жизнь! — просил он, опечаленный отказом.
Когда Юдин уехал, Микита сказал:
—С душой танкист! — и, вздохнув, добавил: — Сочувствует нам, безмашинным старикам.
На восстановленные танки приходится сажать молодых танкистов, потому что помощь их на ремонте менее ценна, чем таких «стариков», как Микита или Филоненко. Это вызывает обиду у старых боевых экипажей, которые возвращают машины к жизни, а сами остаются без машин.
Выход нашего бронепоезда задерживается — броневым кожухом он оброс, но вооружение еще не получено. Старик-машинист, несколько раз приходивший к нам в цех жаловаться на задержку, сказал мне, что на заводе Марти нас опередили: там его дружок стоит уже под парами с готовым бронепоездом «Черноморец». Этот бронепоезд и решено использовать для налета на Карпово, чтобы увести оттуда зубовский эшелон.
После нашей встречи в Карпово Зубов с помощью нескольких железнодорожников и местных жителей начал ремонтировать путь, но только они успели привести его в порядок, как противник потеснил наши части и занял станцию. Зубову снова пришлось покинуть свой эшелон и уходить из Карпово с полком Сереброва.
-К вечеру отрегулируй все машины, способные ходить, и веди их на Карпово. Туда бросаем бронепоезд «Черноморец»,— сказал мне подполковник.
Он предупредил, что, кроме трех новых выходящих из ремонта танков, регулировка и опробование которых уже заканчиваются, надо во что бы то ни стало поставить на ход еще хотя бы две машины. Они должны оставаться в резерве и, как сказал подполковник, «посматривать на море», так как есть данные, что противник не сегодня — завтра попытается высадить вблизи города морской десант.
Я не представлял себе, как мы сможем дать еще два танка, прежде чем вытащим карповский эшелон. Наши возможности уже подошли к концу. Остались только горевшие машины, требующие капитального ремонта.
—Не бачу перспективы, — угрюмо заявил мне Микита.
Он очень досадовал, что когда станция была в наших руках, мы не сумели выхватить из Карпово эшелон с танками, и несколько раз уже говорил мне, что нечего ждать, пока будет готов бронепоезд.
—Дали бы паровоз, а эшелон мы сами отобьем, — убеждал он.
Теперь Микита опять стал доказывать мне, что без карповского эшелона танкистам нечего делать на заводе, а поэтому сегодня же надо всем садиться на отремонтированные машины и итти в налет на Карпово. А когда я сказал, что в направлении Карпово ночью будет действовать бронепоезд «Черноморец», что вместе с ним пойдут наши танки и, если нам удастся ворваться в Карпово, без эшелона мы не вернемся, Микита заявил мне:
—Тогда пишите меня в новый экипаж.
—И меня, — сказал Зубов.
Зубов уже несколько дней на заводе — с тех пор как противник вновь занял Карпово. Он хотел было вернуться в полк Сереброва, чтобы хоть издали следить за своим эшелоном, но я приказал ему остаться на заводе и принять участие в ремонте танков.
Филоненко, Дерябин, Смирнов тоже стали требовать, чтобы я включил их в экипажи третьего взвода, который формировался из последней тройки восстановленных танков. Тщетно объяснял я им, что если все лучшие наши специалисты по ремонту пойдут воевать, работа в цеху замрет и может случиться так, что завтра у нас не окажется ни одной машины. Танкисты упорно стояли на том, что пока карповский эшелон не будет доставлен на завод, делать в цеху им нечего: нет деталей, без которых не восстановишь оставшиеся моторы М-17, нет больше электропроводки — снятая с немецких самолетов уже вся израсходована, жди теперь, когда наши летчики собьют над городом очередного бомбардировщика.
—В общем сажайте на машины, поедем ночью и отвоюем эшелон. Там — все, шо нам надо, а пока не бачу тут нияких перспектив, — твердил Микита.
Я отлично понимал настроение своих старых боевых товарищей. Они потеряли надежду, что нам удастся восстановить оставшиеся на заводе танки, испугались, что в решающие дни боев за Одессу окажутся без машин. Надо было что-то предпринять, и я велел Миките сейчас же созвать партийное собрание нашей группы.
—О, це правильно!—сказал Микита, видимо, твердо уверенный, что все коммунисты поддержат его.
На мое счастье на завод приехал комиссар. Я рассказал ему о настроении наших лучших специалистов-ремонтников, в том числе и парторга. Костяхин, засмеявшись, сказал, что действительно у меня пиковое положение, но партсобрания созывать все-таки не надо — не время, обойдемся разговором в строю.
Мы пошли с ним в ленуголок, где Микита собрал уже всех коммунистов. Костяхин объявил, что собрание отменяется, и приказал построиться. Он коротко рассказал о положении на фронте, объяснил, почему не удалось до сих пор вытащить застрявший в Карпово эшелон, сказал, что сегодня ночью бронепоезд идет за ним. Экипажам, закрепленным уже за машинами, он велел разойтись, остаться только тем, кто работает на ремонте и не имеет еще машин.
—Ваши претензии? — спросил он.
Микита повторил то же, что говорил мне: эшелон в Карпово для нас — все, поэтому нам надо итти отбивать его, тем более ему, повоевавшему уже «старику», а то нехорошо получается — неопытные танкисты идут воевать, а опытные на заводе сидят без перспектив.
Филоненко добавил, что ему, командиру машины, стыдно сидеть на заводе в то время, когда его башнер и механик не выходят из боев. Зубов сказал, что, конечно, он, как и все танкисты, будет работать, где ему прикажут, но прежде обязательно должен вывести из Карпово эшелон, потому что этот эшелон поручен ему.
Выслушав всех, Костяхин скомандовал:
—Кто не хочет оставаться на заводе — два шага вперед.
Весь строй сделал два шага. Костяхин покачал головой и стал говорить о том, что танкисты, хорошо знающие свои машины, сейчас больше нужны на заводе, чем на фронте, что там пока обойдутся без них, и пообещал, что как только будет закончено восстановление танков, старые экипажи получат в награду за работу на заводе лучшие машины, возьмут их по своему выбору. И вторично скомандовал:
—Кто не хочет оставаться на заводе — два шага вперед.
И вторично все шагнули вперед. Теперь строй придвинулся почти вплотную к комиссару. Он опять укоризненно покачал головой и опять стал убеждать «стариков», что в интересах обороны города они должны остаться пока на заводе. Потом строго скомандовал:
—Отказывающиеся выполнить приказ — два шага вперед.
На этот раз никто не шагнул.
—Мы, кажется, поняли друг друга? — спросил Костяхин.
—Поняли! — уныло ответили все стоявшие в строю.
—Тогда направо, в цех, шагом марш!
Строй четко отрубил шаг поворота и пошел в цех.
Костяхин снял очки, протер их платком и, снова водрузив на нос, сказал мне:
—Так надышали мне в лицо, что я ничего не видел — запотели очки...
Он вздохнул, видимо, хотел сказать, что и ему нелегко в такие дни сидеть в штабе.
Но как же все-таки поставить на ход еще две машины, где найти недостающие детали и прежде всего электропроводку? Все в цеху ломали себе над этим головы. Вдруг прибегает Маша, размахивая длинной резиновой трубкой. Кто-то нашёл эту трубку на товарной станции возле разбитых вагонов и сказал, что там валяется много таких трубок разного размера. Это подало нашим электрикам мысль использовать старые провода с негодной изоляцией. Я послал с Машей и Каляевым несколько танкистов, и они насобирали на товарной станции целую кучу резиновых трубок. Все сейчас же взялись надевать их на старые, очищенные и смазанные провода. Танкисты повеселели, стали подшучивать, что в Одессе все можно найти, пожалуй, даже танки, если как следует пошарить.
|
| |
| |
| icv | Дата: Воскресенье, 04.03.2018, 22:52 | Сообщение # 46 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15175
Статус: Offline
| *****
 Бронировка паровоза на заводе имени Январского восстания в Одессе.Август 1941. кликабельно 
В налете на Карпово совместно с бронепоездом должны были участвовать взвод Юдина, уже второй день находившийся в боях в районе этой станции, взвод Кривули, отозванный от моряков, и третий, только что сформированный взвод под командой молодого лейтенанта, присланного из штаба. Танки выехали с завода под вечер. Мне поручено сопровождать колонну. В воздухе появилась немецкая авиация. Это задержало нас на станции Застава Первая, пришлось укрыть танки в станционной посадке. Рядом стоял бронепоезд «Черноморец», прибывший сюда с завода Марти за полчаса до нас. Он вышел в свой первый рейс еще недостроенный. Полностью забронирован лишь паровоз. Платформы остались с непокрытым верхом, броней защищены только борта и орудия. В орудийных башнях еще что-то доделывается — скрипят пилы, стучат молотки.
Большая часть экипажа бронепоезда — моряки. Командир, старший лейтенант Кирпин, по специальности артиллерист, имевший дело с солидными установками береговой обороны, показывая мне свое новое примитивное хозяйство, насмешливо говорил:
—Не бронепоезд, а миноулавливатель! Днем это — крайне опасное для жизни сооружение — любую мину перехватит, ну а ночью никто не увидит, что мы с непокрытым верхом.
И тут же он поспешил меня успокоить: машинист опытный, старый член партии, воевал в гражданскую войну, водил не такие бронепоезда — вместо брони мешки с песком.
Комиссар бронепоезда, молодой моряк политрук Дудко сейчас же потащил меня к люку машиниста.
-Надо с папашей поконсультироваться, — сказал он. — А то мы с командиром, по правде говоря, в железнодорожном деле слабоваты.
«Папаша» — машинист лет за шестьдесят — сухопарый, седой, гладко выбритый, в черном мелескиновом, до блеска выглаженном костюме, в перчатках-крагах, — не машинист, а адмирал. Я сказал ему, что знаю, где стоит эшелон, который мы должны отбить у противника, и во время налета сам буду на бронепоезде.
—Значит, все в порядке, остается стрелки переключать,— ответил он и тут же решил за командира, — разведчиков пошлем, чтобы путь проверили... Стрелки переключать будет мой помощник.
Его интересовали только такие вопросы — сколько вагонов в составе, какой первый вагон, тормозной или простой, на ближних ли от нас платформах стоят танки или на дальних. Узнав, что эшелон большой, но танки стоят на передних платформах, он сказал:
—Это хорошо, — обойдемся без маневров. Сразу отцепим несколько платформ, сколько паровоз потянет, и назад.
А когда я сказал, что маневрировать на станции во время боя, конечно, невозможно, он усмехнулся:
—Все возможно, если это только надо.
|
| |
| |
| icv | Дата: Воскресенье, 04.03.2018, 23:09 | Сообщение # 47 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15175
Статус: Offline
| *****
На станции Застава Первая нас нагнал мотоциклист из штаба. Противник вклинился в наше расположение в южном секторе, и это заставило командующего изменить отданный утром приказ.
Третий взвод танков повернул на Кагарлык. Я продолжал путь с одним взводом Кривули.
Навстречу шла колонна пленных, сопровождавшаяся редким конвоем. Мы уже оставили эту колонну позади себя, когда я увидел догонявшего нас автоматчика из конвоя. По наклону торса и по тому, как он легко и красиво выбрасывал вперед ноги, сразу можно было узнать спортсмена-бегуна. Одной рукой он придерживал на груди автомат, а другой махал нам и одновременно проделывал перед своим лицом какие-то странные жесты, как будто сгонял с носа назойливую муху. Потом уже я догадался, что это он откидывает с глаз каску, чтобы не мешала ему бежать.
Что-то говорило мне, что человек бежит за своей судьбой. Оказалось, что это наш Никитин. И он — под Одессой!
Сколько было уже у нас неожиданных и радостных встреч в постепенно сужающемся кольце осады! И вот еще одна — самая неожиданная, потому что Кривуля, разлучившийся с Никитиным в медсанбате, сказал нам, что его башнер был сразу эвакуирован в тыл.
Никитин, догоняя танки, конечно, не думал, что увидит сейчас друзей, с которыми начал войну. Он надеялся, что танкисты, может быть, скажут, где нас найти.
Я надвинул на глаза фуражку, чтобы он не сразу узнал меня, и, стараясь изменить свой голос, встретил его словами:
—В жизни и на войне, как на долгой ниве, обязательно на каком-нибудь конце да встретишься.
Эти слова, часто повторявшиеся Кривулей, конечно, сразу напомнили Никитину его боевых друзей. Смятение, отразившееся на лице этого много пережившего уже юноши-солдата, отбило у меня всякую охоту дальше шутить. Да и нечего уже было притворяться, так как наблюдавший за воздухом Кривуля оглянулся и, не говоря ни слова, мигом скатился с танка.
Он первый трижды наперекрест расцеловался с Никитиным. Опьяневший от счастья, Никитин кидался от Кривули ко мне, от меня к Кривуле, как будто боялся, что опять потеряет нас.
—Товарищ... старший лейтенант!., товарищ политрук!.. значит, снова все вместе, как прежде!
Я показал ему на строй пленных, который пылил уже далеко.
—Пусть себе идут! — сказал он. — Это из нашего полка ведут. Я по пути с ними шел — помогал конвоировать. У меня три дня отпуска. Сам полковник Серебров дал!
—Три дня! Ну, это уж выше моих понятий, — заявил Кривуля. — А ну-ка, покажи!
Никитин вынул из кармана отпускной билет. Он был на полковом бланке с печатью и подписью командира полка.
-Да, случаи необыкновенный в такие дни... сохрани для музея, — сказал Кривуля и пожелал Никитину счастливо провести отпуск.
-Какой там отпуск! — воскликнул Никитин и раньше нас оказался на корме машины. Механик, вперед, четвертую!.. — скомандовал он в башню, хитро подмигнув при этом, как бывало, когда в ответ надо было ожидать какого-нибудь язвительно-колкого замечания Гадючки.
Так как ответа не последовало, он испуганно спросил, показывая вниз:
—Разве там не Микита?
Я поспешил его успокоить, сказал, что Микита жив и здоров, что он теперь у нас парторг и работает на заводе.
—На заводе? — недоверчиво переспросил Никитин.
—На ремонте танков, — пояснил я.
Никитин свистнул от удивления.
Мы держались за башню подпрыгивающей и качающейся на ходу машины, и Никитин рассказывал, по очереди крича нам в уши, как он из танкиста стал автоматчиком.
Госпиталь, в который он попал, перебирался в Одессу для эвакуации морем. По пути часть раненых была передана в медсанбат стрелковой дивизии. В числе этих раненых, подававших надежды на скорое выздоровление, оказался и Никитин. Через две недели его выписали из медсанбата, прямо в полк, в пехоту. Никитин доказывал, что он не пехотинец, а танкист, но врач сказал, что ничего не может поделать — приказано всех выздоравливающих выписывать только в полки дивизии. Все же Никитин не терял надежды попасть опять к танкистам. Эта надежда у него окрепла, когда он услышал о каких-то шести танках, которые ходят по всему Одесскому фронту, с одного участка на другой. Влившиеся в полк ополченцы-пролетарцы сказали ему, что эти танки с их завода. Вот он и решил добиться отпуска, чтобы разыскать нас. О том, как он получил отпуск, Никитин не стал рассказывать.
—Подвернулся один боевой случай, — сказал он только.
Как мы потом узнали, случай был такой. Наши истребители подбили немецкий самолет-разведчик. Не дотянув до своих, пилот приземлился на нейтральной полосе. Никитин заметил, что летчик выскочил из самолета. Он кинулся за ним. Наши минометчики открыли заградительный огонь, и летчику пришлось залечь. Противник в свою очередь открыл огонь по Никитину. Тогда Никитин стал продвигаться бросками от одной воронки к другой. Ему удалось перерезать летчику дорогу и заставить его повернуть к нашим окопам. Вот за это-то полковник Серебров и предоставил Никитину отпуск, которого тот добивался для того, чтобы разыскать нас.
|
| |
| |
| icv | Дата: Воскресенье, 04.03.2018, 23:13 | Сообщение # 48 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15175
Статус: Offline
| *****
В штабе дивизии мне сказали, что мы должны прибыть в село Виноградарь, где уже стоит взвод Юдина, и там полковник Серебров поставит задачу на ночную контратаку. Таким образом, Никитин, поехав с нами, оказался в своем полку.
С полковником Серебровым мы встретились при въезде в село. Услышав шум наших машин, он вышел из крайней хаты вместе со всем своим штабом.
—А, старые друзья-танкисты, летучие голландцы, прибыли. Очень рад! — сказал он, осветив нас фонариком.
Полковник узнал Никитина и удивился, почему старшина так скоро вернулся из отпуска.
Я объяснил, в чем дело, и сказал, что есть приказ командующего об откомандировании на завод всех безмашинных танкистов, оказавшихся в пехоте. Полковник уже знал об этом приказе.
—Отчего не сказали мне, что вы танкист? — спросил он Никитина.
—Тогда бы вы мне отпуска не дали, товарищ полковник, догадались бы, зачем мне нужно в город, — откровенно сказал Никитин.
Полковник усмехнулся.
—А ведь старшина прав. Жаль потерять такого солдата... Жаль, жаль, но теперь уже не утаишь, придется выполнять приказ, хотя в полку и половины людей нет, девушки даже вот в атаку ходят.
Он вспомнил о Кате, сказал, что только что отправили ее в медсанбат.
-Рана нестрашная, но не могу видеть девушек в строю — сердце не выносит, — сказал он.
Полк Сереброва уже вторую неделю сдерживает наступление противника на кратчайшем направлении к городу, не выходит из боев и несет тяжелые потери. Он пополняется ополченцами, которые вливаются в полк поротно.
Нам пришлось взаимодействовать с батальоном старшего лейтенанта Бабковского. Командный пункт батальона был оборудован посреди поля подсолнечников. Над окопом подсолнечники связаны наподобие шатра, головками в середину.
Комбат молодой, в бою три дня, но всячески хочет показать, что война стала для него уже делом будничным. На мой вопрос: «Ну, как — наступают?» — он ответил:
—Как обычно — наступают. Силой ломят! — Минометов — не продохнешь. Час, иногда и два роют наш передний край, а потом густыми цепями наступает пехота... Надоело: каждый день одно и то же... Слышите? — спросил он меня, выходя вместе со мной из своего окопа-шатра.
С переднего края доносились какие-то голоса. Их было много, близких и далеких, едва слышных, о чем-то моливших, что-то монотонно повторявших.
—Что это? — удивился я.
—Раненые румыны взывают о помощи, — сказал он. — Высылали санитаров, но противник открывает огонь. Выставили щит: «Подберите своих раненых, стрелять не будем», — не помогло. Выставили другой Щит: «Не стреляйте, мы подберем раненых» — бесполезно... Очевидно, надеются, что завтра продвинутся вперед и тогда уже подберут. Основная задача ночной контратаки — разведка огневых средств противника; надо определить направление его главного удара на завтра. О том, что мы собираемся вытаскивать из Карпово эшелон, комбат не знал. Ему приказано продвигаться вместе с бронепоезддом за танками, овладеть окопами, которые захвачены сегодня румынами, и после этого сейчас же отойти назад, оставив в окопах только боевое прикрытие. Этому прикрытию дано особое задание: при первой утренней атаке противника отходить так, чтобы навести его под огонь наших кинжальных пулеметов.
|
| |
| |
| icv | Дата: Воскресенье, 04.03.2018, 23:15 | Сообщение # 49 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15175
Статус: Offline
| *****
Нас радует, что ночь безлунная. Наш недостроенный бронепоезд движется к станции во тьме со скоростью пешехода. Впереди — контрольная площадка, паровоз — позади. Он идет так бесшумно, что, кажется, сам глотает отработанный пар. По обе стороны железной дороги — подсолнечник. У самой насыпи видны отдельные тяжелые, поникшие головы его, а дальше — темное море подсолнечниковых голов. В отсвете далеких ракет внезапно четко вырисовываются копны, среди них мелькают тени пехотинцев. Где-то дальше, в темноте, глухо стучат танковые пулеметы, часто бьют пушки. Слышен какой-то неясный, тревожный шум. До окопов не больше километра, но противник еще не замечает нас. Его пулеметы стреляют от насыпи дороги в сторону. Оттуда же и тоже в сторону бьют орудия.
В нашем секторе ракет уже почти не видно, они изредка взлетают только в глубине противника. Значит, наши танки уже продвинулись за передний край.
Я стою на командном мостике. Тут командир, комиссар, разведчик-наблюдатель. Мы возвышаемся над бортом. Бронеколпака над нами нет — не успели поставить. Внизу телефонист с аппаратами. Слышен разговор двух пулеметчиков, стоящих рядом у противоположных бортов, спиной друг к другу. Один моряк, другой пехотинец, казах. Они разговаривают, не отрываясь от смотровых щелей.
Командир и комиссар молчат. Я знаю, что оба они думают об одном: впереди у насыпи — орудия противника, если над нами взлетит хоть одна ракета, эти орудия накроют нас раньше, чем мы их. Хочется скорее открыть огонь, но нельзя преждевременно обнаруживать себя.
Пулеметчикам внизу не видно, что впереди. В их бортовые щели виден только подсолнечник. И они продолжают свой разговор, должно быть, хотят заглушить им тревогу.
После танка в бронепоезде непривычно тихо. Разговор звучит гулко, слышно легкое постукивание колес. И эта тишина, и этот медленный ход по прямой на стоящие впереди орудия противника действуют на меня отвратительно. Ни на минуту не покидает сознание, что мы привязаны к линии, что под огнем противника мы сможем маневрировать только по прямой, вперед, назад. Эта связанность в маневре создает такое чувство, как будто противник взял нас на буксир и на длинном тросе тихонечко подтягивает к себе. Я с досадой поглядываю на командира и комиссара, скорее бы уж они открывали огонь. А они все молчат и вглядываются в тьму по направлению движения, где вспыхивают выстрелы орудий, бьющих пока по нашим танкам. Наконец, командир решает, что теперь уже можно с первых залпов накрыть орудия противника по вспышкам, и передает команду телефонисту. Разговор пулеметчиков внизу сразу замолкает. По открытой площадке, как по трубе, проносится гул орудийных выстрелов.
После первого залпа — давящая на уши тишина.
Шум наружного боя кажется отдалившимся, глухим, как будто над нами появилась крыша.
—На старых установках, огонь!
Гул выстрелов и опять — тишина, еще более напряженная, давящая.
—Накрыли, — вполголоса говорит командир.
—Накрыли, — радостно повторяет комиссар.
И внизу громко, как общий вздох облегчения:
—Накрыли!
Теперь все орудия и пулеметы бронепоезда ведут шквальный огонь по вспышкам во тьме. Разведчики-моряки ныряют в люки, бегут вдоль пути с односторонними фонарями в руках, сигнализируя светом «вперед». Танки Кривули освещают нам путь издалека фарами. Они уже за станцией, обошли ее.
Местность мне знакома: всего неделю назад мы шли здесь в контратаку с ротой ополченцев, отсюда вот била противотанковая пушка, которую мы уничтожили огнем с хода. Сейчас должна быть стрелка. И вдруг сигнал «стоп» — впереди разбит путь.
С головной площадки соскакивает восстановительный взвод, под прикрытием огня бронепоезда принимается за работу. Я больше не в силах оставаться в бездействии в этой открытой, неподвижно стоящей перед огнем противника коробке, тоже соскакиваю под откос, в тьму, и бегу вперед к разведчикам, хочу скорее убедиться, что эшелон с танками стоит на месте. И вот в отсвете ракеты, вспыхнувшей впереди над полотном железной дороги, далеко за станцией, я вижу наш эшелон.
Теперь я боюсь только одного — что начавшийся со станции обстрел может заставить ремонтников пути прекратить работу.
Надо уложить рельсы на стометровом пролете разбитого пути. Спрашиваю, сколько на это потребуется времени. Отвечают, что не меньше часа, и радость моя гаснет.
Слышу в темноте голос машиниста. Он докладывает командиру, что всю дорогу держал пар прикрытым, что котел паровоза «разговаривает, как живой», давление далеко за пределом, и просит разрешения понизить давление.
—Открывайте, но тихо, — отвечает командир.
Наша пехота еще не подошла, впереди только несколько моряков-разведчиков, но меня неудержимо тянет к эшелону с танками. Бегу за разведчиками. Кто-то из них вскрикивает — со стороны эшелона ударил пулемет. Я падаю за шпалы, которые сложены у пути штабелями. Лежу и с ужасом слушаю шипение пара, выпускаемого машинистом. Мне кажется, что это зловещее шипение больше, чем стрельба орудий, выдает присутствие бронепоезда на станции. Пулемет впереди быстро замолкает—разведчики справились с ним. Я вскакиваю, кидаюсь к эшелону, бегу вдоль него. Все платформы целы — ни одного повреждения. «Только бы вытащить танки, и на заводе пойдет работа. Только бы вытащить этот клад, это золото», — думаю я.
Наши танкисты не раз уже замечали, что румынские солдаты, если их обходят на флангах, не пытаются пробиться назад к своим. Они остаются там, где были, стараются только получше замаскироваться, спрятаться где-нибудь и лежат, спокойно выжидая развязки событий.
Так случилось и на этот раз. Услыхав шум наших танков позади себя, румынские солдаты, занимавшие район станции, притаились в окопчиках, канавках, строениях. Нашим пехотинцам оставалось только вылавливать их. Они сгоняли пленных к бронепоезду. Число пленных быстро росло. Командир и комиссар забеспокоились:
-Куда вы их гоните? Что мы будем с ними делать? — накинулись они на пробегавшего мимо пехотного командира.
Тот только сердито прокричал:
-А куда мне их девать? Нет у меня людей, чтобы возиться с ними, — и исчез, махнув рукой.
—Как же нам быть? — спрашивает комиссар.
—Придется загнать на площадки, — решил командир.
—А вдруг взбунтуются они? — волновался комиссар.
—Ничего, среди моряков не взбунтуются, — заверил его командир.
Пленных оказалось в четыре раза больше, чем команды. Они забили все проходы в бронеплощадках. Медсестра кричала, чтобы не пускали больше пленных, а то они наших раненых разведчиков передавят, но пленные все лезли и лезли, подталкивая друг друга, довольные что есть, где укрыться. Их подгонял огонь своей же артиллерии, забушевавший в районе станции. Вероятно, кто-то из вражеских офицеров сумел вырваться со станции и навел на нас этот огонь. Но нам он уже не страшен: путь исправлен, эшелон прицеплен.
После небольших усилий паровоз сдвинул состав, удлинившийся на двадцать пять вагонов, и потянул нас назад.
На подходе к станции Выгода противнику все-таки удалось преградить нам путь. Немецкая авиация, сбросившая несколько бомб на железную дорогу, разворотила рельсы и разрушила насыпь.
Мы стояли перед тремя громадными воронками и вздыбленными рельсами. Командир и комиссар поглядывали на машиниста. Он долго молчал, потом объявил свое заключение: свалить здесь с контрольной площадки шпалы, рельсы, осадить бронепоезд с эшелоном назад, к посадке, замаскировать его зеленью и приступить к работе всем, на кого хватит инструмента.
Уже начинало светать. Трудно было рассчитывать на то, что в дневное время бронепоезд с прицепленным к нему эшелоном сможет спокойно стоять на виду немецкой авиации. «Никакая маскировка не поможет — и от бронепоезда, и от эшелона останутся только щепки»,—думал я в отчаянии.
Единственное, чем можно было помочь делу, это — просить выслать поскорее истребителей для патрулирования над нами. Я побежал на КП Сереброва и связался со своим начальством по телефону. Мне ответили, что прикрытие эшелона с воздуха будет обеспечено. И, действительно, вскоре над эшелоном уже носились наши воздушные патрули.
Бронепоезд, замаскированный подсолнечником и кукурузными стеблями, ощетинившийся всеми своими зенитными пулеметами, стоял поодаль от платформ с танками.
|
| |
| |
| icv | Дата: Понедельник, 05.03.2018, 00:08 | Сообщение # 50 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15175
Статус: Offline
| *****
Пехота и танки после ночного налета на Карпово отходили на свой рубеж. Бой шел километрах в двух от нашего эшелона. Справа, посреди поля, находился КП батальона.
Ночью комбат, старший лейтенант Бобковский, говорил о боевых делах так, будто война давно стала для него привычным, будничным делом, сегодня же он был возбужден до крайности.
—Смотрите! Смотрите! Смотрите! Сейчас! Сейчас!— выкрикивает он, наблюдая в бинокль за полем боя.
Он был настолько захвачен происходившим у Карпово, что, казалось, вот-вот сорвется с места и побежит туда сам. Я спросил у стоявшего рядом лейтенанта, в чем дело. Он сказал, что сейчас должна вступить в действие засада кинжальных пулеметов, оставшаяся уже позади боевого прикрытия. Эта засада укрылась на сжатом поле пшеницы среди копен, в какой-то канавке. Я смог, и то приблизительно, определить место засады только после того, когда она вступила в действие.
Это было так, как будто катившиеся на нас волны фашистской пехоты разбивались о подводные камни. Но зыбь все-таки выплескивалась на берег. Боевой порядок противника был густой и глубокий. Вскоре людская волна, которая обкатывала засаду, оказалась в тылу ее. Кинжальщиков попрежнему не было видно, но место засады теперь сразу привлекало к себе внимание черными полукругами солдат, скошенных пулеметным огнем. Из станционного поселка вышли немецкие танки. Их было десятка два. Они преследовали три танка Кривули, отходившие вдоль железной дороги, обстреливая вражескую пехоту.
Путь отхода кинжальщикам был уже отрезан. Я считал, что они обречены на гибель, и не мог понять радости комбата, который, не отрывая глаз от бинокля, вытягивался на носках и плавно взмахивал левой рукой, точно птица на взлете.
—Кто им должен подать команду на отход? — спросил я.
—Никто, никто. Собственная совесть, — сказал комбат, явно не зная, кому он отвечает, и, рубанув рукой воздух, скомандовал сидевшему возле него на корточках телефонисту передать приказ минометчикам на открытие огня по рубежу номер один.
Батальонные минометы застучали далеко впереди нас. Среди наступавших поднялись кусты разрывов. По заявке комбата и полковая артиллерия била по этому же рубежу.
Черные приземистые танки противника, блестя огоньками выстрелов, покатились быстрее, и комбат забеспокоился.
—Теперь пора уже, пора... — говорил он сам себе.
Я не понимал, чего он еще ждет, пока не увидел дымно-пыльного облака, окутавшего несколько немецких танков возле железной дороги.
—Есть! Вот оно! — воскликнул комбат и забил вытянутой рукой по воздуху, как пианист по клавишам.
Как только передние немецкие танки, преследовавшие взвод Кривули, наскочили на минное поле и стали подрываться, задние, резко развернувшись, пошли назад. Волна пехоты, обкатившая засаду, была сбита артиллерийско-минометным огнем. Подгоняемая пулеметами танков Кривули, фашистская пехота кинулась через железнодорожную насыпь. Теперь путь отхода кинжальщикам был открыт, и я увидел, как из круга жнивья, вырисованного темными бугорками мертвых тел, выскочило два человека. Они побежали к нашим танкам. Правее этой пары выскочила другая пара.
—Вот когда команда последовала, — укоризненно сказал, обращаясь ко мне комбат. — А, это вы, танкист? Теперь видите, что значит по-настоящему маневрировать и уничтожать противника, — говорил он, вытирая платком лицо, по которому бежал пот. — Ну что же, организуем достойную встречу на рубеже номер два. — И вдруг звонко, раскатисто запел: «Поле мое поле, поле дорогое».
Не знаю, о каком поле он пел — о том ли, что было впереди, заваленном трупами гитлеровцев, или о каком-то своем, родном, которое где-то далеко-далеко. А, может быть, просто избыток чувств вылился в этой песне.
До полудня боевое охранение батальона сдерживало противника, отходя с одного рубежа на другой и оставляя позади себя несколько пар кинжальщиков. Сначала я все волновался за свой эшелон — сумеет ли пехота продержаться, пока будет исправлен путь, но вскоре то, что происходило впереди, заставило меня на время забыть об эшелоне. Я пришел в такое же возбуждение, в каком пребывал комбат. То меня бросало в холод, била дрожь, то я не мог удержаться от радостного выкрика. Нельзя спокойно наблюдать за действиями кинжальных пулеметчиков. Два человека остаются одни позади отступавшего подразделения. Они должны вплотную подпустить к себе густую массу противника и уничтожить ее огнем в упор. Они должны драться, будучи окруженными, не рассчитывая на помощь товарищей. И это были не старые солдаты, а ополченцы, которые только месяц назад начали учиться владеть оружием.
Комбат несколько раз восклицал:
—Ай-да инженеры! Вот это сконструировали!
Так как в ополчении много инженеров, комбат всех вливающихся в батальон ополченцев называет инженерами. И среди кинжальщиков действительно оказались инженеры. Одним из них был наш «батя» — Антон Разумовский.
Я встретился с Антоном после того, как общими усилиями пехоты и бронепоезда была отбита третья, последняя атака противника и он, наконец, успокоился, заняв оставленные ночью окопы. Когда я вернулся
к эшелону, Антон стоял с вещевым мешком за плечами у паровоза и, опираясь на пулемет, разговаривал с машинистом. Рядом с ним стоял с таким же мешком, из которого выпирали во все стороны пулеметные диски, наш бывший комсомольский секретарь Миля Пташный. Оба они, инженер-богатырь и худощавый юноша, были опоясаны широкими брезентовыми поясами, которые обыкновенно надевают связисты, работая на столбах и мачтах.
—И там, сынок, пролетарии и тут пролетарии, и сзади подходят пролетарии! — воскликнул Антон, когда я появился у паровоза.— Увидел бронепоезд, думаю, надо выяснить, кто машинист. Оказывается — учитель мой: стажировал у него помощником.
Антон работал на паровозе недолго, до поступления в институт, но он был в кумовьях чуть ли не у всех одесских. машинистов, приятелей его отца машиниста, и до войны, возвращаясь из города к себе на Ближние Мельницы, не мог пройти через товарную станцию, чтобы не заглянуть в дежурку паровозных бригад.
Артиллерийский налет противника по железной дороге заставил нас отойти от паровоза в кукурузу, к командному пункту батальона.
Не все пулеметчики вернулись из засад. Из отделения Разумовского вернулись только он и его второй номер Миля Пташный, который, подкрепившись котелком каши и комбатовской порцией вина, сейчас же уснул в окопчике. Комбат велел всем пулеметчикам спать «для твердости рук и верности глаз», как он сказал, но Антону не спалось.
—Переволновался, — сообщил он мне.
Ничто в нем, однако, не выдавало того, что он пережил в засаде. Видно было только, что он хорошо потрудился, устал и доволен, что теперь, после обеда, можно отдохнуть. Я вспомнил его выступление на митинге ополченцев и подумал, что вот шел человек на подвиг с откровенной гордостью, немного по-детски наивной, а сейчас даже не подозревает, что совершил подвиг.
От вина он отказался; предложив свою порцию мне, сказал:
—Душа не принимает.
—И где она у тебя каменная ковалась? — засмеялся я.
—Дорогой мой, камень для ковки не годен, — ответил Антон.
Втиснувшись в узкий окоп, он полулежал, выгнув вперед свои плечи, опираясь спиной на стенку, и расспрашивал меня о своей жене и сыновьях.
—Иногда так хочется увидеть их, так хочется, хотя бы мельком, издалека, чуточку, — говорил он и вдруг вспомнил: — Да, чтобы не забыть. Миля говорит, что танковая броня в местах новой сварки трескается...
—Трескается, — сказал я с досадой.
—Вот, вот, вот. И должна трескаться, — сказал он. — Я сегодня ночью все время, думал об этом и нашел причину.
Он стал объяснять мне, в чем дело, и предложил применить иной способ варки.
-Попробуй, как только приедешь. Обязательно получится, обязательно, — убеждал он меня.
Я решил, что его следует через штаб армии отозвать на завод, спросил, согласится ли он вернуться.
—Ни, ни. Ни в коем случае. Душа моя рвется на завод, но сейчас мое место здесь. Вот, когда прогоним их, тогда другое дело, — сказал он.
—Думаешь скоро? — спросил я.
—Уверен, что скоро, — ответил он.
Нас оглушали залпы бронепоезда, маневрировавшего между эшелоном и разбитым участком пути, где под обстрелом противника заканчивались восстановительные работы. Антон все поглядывал на бронепоезд из своего окопчика.
—Ох, и досталось мне однажды от этого адмирала, — усмехнувшись, заговорил он вдруг о машинисте. — По молодости экспериментировал, не разбираясь, с чем можно и когда можно. Стояли мы на маршруте. Он сошел, с паровоза, велел держать пар на пределе _ впереди трудный подъем был, «голгофой» называли. Занялся я подсифониванием, а топка возьми и вздремни. Дали нам семафор, пришел мой адмирал, посмотрел на топку, нахмурился, но ничего не сказал. Отошел к окошечку, сложил руки на груди, поглядывает вперед на путь, а на меня ноль внимания. Мороз прошел по коже, думаю, если скиснет на подъеме машина, на первой же остановке скажет: «Возьмите ваш сундучок, доедете на попутном». Слыхал я уже о таких случаях. Ну, со страха начал я шуровать топку, уголь ложился, как пудра. Вымотался так, что хоть веревку из меня вей, но котел заговорил, а к подъему заревел и вынес нас на «голгофу». Тогда только и взглянул на меня этот адмирал. «Понял? Ну, продолжай»,— говорит, а на остановке сказал: «Вижу, что тебя людоед учил, благодари его». Так одного машиниста-старика окрестили. Мясо сырое ел он, — улыбаясь, пояснил Антон. — Его по всей линии до Москвы знали. Я у него первую половину стажировки проходил. Двадцать лет назад было, а и сейчас дрожь пробирает, когда вспомнишь, как он тренировал на бункере. Свободной минуты не давал; как чуть, — так в бункер, и бросай лопатой уголь, будто в топку. Ты бросаешь, а он стоит и смотрит, глаз с тебя не спускает. Не допустит к топке, пока у тебя уголь лопата за лопатой не будет ложиться в бункере ровным слоем, как пудра. Другой перед «голгофой» два часа стоит, сифонит, поднимает пары, а людоед с хода брал этот чортов подъем. Злой, но с большим искусством машинист. Возьмет у меня перед подъемом лопату, поправит топку, скажет: «Держи, чтоб вот так», а сам выставит из будки свою голову и прислушивается, как ветер в его ушах свистит. По этому свисту и определял ход машины. Ко мне не обернется, только покрикивает: «Поддай, еще поддай... Не дави, не дави топку», — это он по дыму из трубы определял... Все машинисты к нему присматривались, секреты его старались перенять. А сыновья вот обидели старика — не захотели паровоз принять в наследство: старший в авиацию ушел, младший — во флот. Но старик не растерялся: дочку привернул к своему делу, копией своей хочет сделать.
Я вспомнил о нашем старике-машинисте, «овечка» которого уже обросла стальным кожухом.
— Он, право, он!.. Он! Он! — заволновался Антон, когда я рассказал ему о своих встречах с сердитым машинистом.
Оба наших танковых взвода остались в дивизии. Я вернулся в город с одним Никитиным. Одесса встретила нас грозными тучами пыли и дыма, полыханием огня, частыми взрывами и бешеной стрельбой зениток.
И на этот раз удар вражеской авиации только слегка задел завод. Цеха продолжали работать. К нашему приезду «старикам», оставшимся на ремонте, каким-то чудом удалось восстановить еще два танка. Таким образом, требование командования выполнено — у нас есть резерв.
Весть о том, что карповский эшелон спасен, стоит на станции Застава Третья и ночью будет подан на завод, вызвала в цеху бурю ликования. Нас с Никитиным начали качать. Гадючка, где-то пропадавший, вернулся в цех как раз в этот момент. Он застыл в изумлении: над толпой взлетал вверх его дружок, которого он полумертвым вытащил из горящей машины.
Когда Никитин, спрыгнув с плеч товарищей, бросился к Миките, наш парторг молитвенно скинул перед ним пилотку и только потом уже с радостным выкриком распростер руки. Они прильнули друг к другу в объятиях. Все затихли при этой встрече боевых друзей.
—Спасибо, друг, за жизнь, — сказал Никитин.
Гадючка отступил на шаг, посмотрел на Никитина восторженным взглядом и воскликнул:
—Такой же, як був. — Ну точь-в-точь. Копия. Невжели все танкисты такие живучие! Эх, дай ще разок поцелую за то, що не растерялся и разыскал свой боевой экипаж.
Заводские мастера забрасывали меня вопросами: как танки показали себя на ходу, в бою, живы ли экипажи? Каждый интересовался прежде всего тем танком, в ремонте которого он участвовал. Во время этого разговора в цех вошел подполковник, он отвел меня в сторону и сказал, что противник начал общий штурм города. Во всех секторах обороны идут тяжелые бои, в море, недалеко от румынского порта Сулин, наша авиация обнаружила караван из двенадцати боевых и транспортных кораблей, держащих курс на Одессу.
Подполковник предупредил, что против морского десанта вылетает вся наша авиация, прикрывающая Одессу, и противник, воспользовавшись этим, может выбросить в городе воздушный десант.
—Надо быть готовым к городским боям, — сказал он.
Мы сейчас же провели партийно-комсомольское собрание и начали формировать противодесантный отряд... Все танкисты и рабочие были разбиты на три взвода. Кроме винтовок, гранат, наганов, люди получили танковые пулеметы. Был отдан приказ держать оружие у стен цеха, каждому против своего рабочего места.
Основную силу нашего отряда составляли два только что выпущенные из ремонта танка. Все остальные машины, которые еще не на ходу, но имеют исправное вооружение, мы решили использовать как доты. Их вытащили из цеха и расставили вокруг Пролетарки.
После того как под эскортом истребителей прошумели над заводом наши бомбардировщики, взявшие курс на море, мы послали для усиления наблюдательного поста заводской ПВО танкиста. И вот он взволнованным голосом сообщает мне по телефону:
—Вижу парашютистов на большой высоте.
Другой наблюдатель уточняет:
—Парашютисты над Чумной горой.
Чумная гора всего в двух трамвайных остановках от завода. Поэтому все мы сразу пришли к единодушному выводу, что десант следует уничтожать нам. Через минуту первый взвод, состоящий исключительно из танкистов, был посажен на автомашины и с двумя танками выехал за ворота завода.
Прибыв в район Чумной горы, мы убедились, что воздушный десант сносится в сторону Куликова поля, и помчались туда. С Куликова поля невооруженным глазом были видны только два парашютиста. Они плыли над белокаменной трибуной площади куда-то к морю. Остальные, видимые только в бинокль, уже висели над бухтой группками по 3—5 куполов. Мы недоверчиво посматривали на небо, не понимая, в чем дело. Кое-кто стал громко выражать свое разочарование тем, что воздушные потоки уносят от нас десантников. Я думал уже возвращаться, когда два парашютиста вдруг пошли заметно на снижение в сторону берега. Это оживило наши надежды, и мы поспешили через горящую Пироговскую на Французский бульвар.
В районе Малого Фонтана наши машины остановились над обрывом. Мы примчались сюда в момент приземления обоих парашютистов.
—Живьем взять! — крикнул я.
Танкисты с радостными возгласами кинулись вниз. На месте приземления первого, в овраге, метрах в пятидесяти от моря, взвился громадный столб пламени, дыма и земли. В этом страшном гейзере кувыркались целые деревья, вырванные с корнями. В следующее мгновение на ровном берегу вырос такой же второй гейзер. Волна горячего воздуха сбила меня с ног и оглушила. Мне показалось, что у меня обожжено лицо. Испугавшись за бойцов, бежавших к берегу, я приподнялся, глянул вниз и увидел, что они бегут назад, карабкаются по откосу на четвереньках.
—Вот так парашютисты! — кричал мне Микита.
Сначала мы не могли понять, что произошло, а потом вспомнили газетные сообщения о минах, которые немцы сбрасывали в английских портах, и догадались, в чем дело. Нас ввела в заблуждение сигарообразная форма мин. В воздухе такая мина очень похожа на человека.
|
| |
| |
|
