|
Воспоминания генерала М.Ф. Лукина.
| |
| icv | Дата: Среда, 26.07.2017, 09:25 | Сообщение # 1 |
 Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15218
Статус: Offline
| Воспоминания генерала М.Ф. Лукина. Интервью с Константином Симоновым. Часть 1
Интервью, которого как будто не было
Беседа Константина Симонова с генералом Михаилом Лукиным: «Войска дрались растопыренными пальцами»
Советские войска после ожесточенных боев вступают в город Ельня. 1941 год.
В начале 60-х была при «Мосфильме» такая Экспериментальная студия под руководством Григория Наумовича Чухрая. Самая знаменитая ее картина — «Белое солнце пустыни», а самая конфликтная — «Если дорог тебе твой дом», художественно-публицистический фильм, посвященный 25-летию битвы под Москвой. Одним из авторов сценария был Константин Симонов. Придуманная на излете оттепели, картина не вписывалась в новые установки политуправления армии, начисто отрицавшие связь катастрофы 41-го года с репрессиями в армии и в партии 37–38-х годов.
Битва за выход картины на экран продолжалась почти год, и картина за это время понесла немалый урон. Вошедшие интервью с военачальниками тоже подверглись сокращениям и перестановкам, но остались тем не менее одним из краеугольных камней конструкции фильма. Это были руководители армий и фронтов, защищавших Москву. Так, еще в сценарии появилось первое упоминание о Лукине — генерале, чья военная биография оборвалась пленом осенью 41-го года. А до того Лукин командовал теми нашими частями под Смоленском и Ельней, про которые в Истории Отечественной войны скажут, что долгое и упорное сопротивление окруженных, лишенных подвоза провианта и снарядов частей Красной армии, как мало что другое способствовало тому, чтобы немцы не вошли в Москву.
Это было время, когда телевидение еще не перешло с пленки на видео, а интерес Симонова к Лукину вышел далеко за пределы конкретной съемки. Заинтересовавшись судьбой генерала, Симонов, уже после киноинтервью, встречается с Михаилом Федоровичем для подробных бесед, беседы заняли несколько дней, расшифровка их в полном виде — около двухсот страниц, а первый из выбранных редакцией «Новой газеты» отрывков — перед вами.
По каким причинам это интервью не было опубликовано в конце 60-х, ясно и по тем кускам его, которые выбраны для печати сегодня. Все интервью, по большому счету, делится на три части:
1. Последние потуги сопротивления вверенных Лукину подразделений — июль—октябрь 1941-го.
2. Немецкий плен — лагеря и госпитали, госпитали и лагеря в разных городах Германии — ноябрь 41-го — май 45-го.
3. Советское заключение: май—декабрь 45-го — под Москвой, в районе Люберец, следствие по делу находившихся в плену советских генералов без какого-либо контакта с окружающим миром, включая собственные семьи, ничего не знающие об их судьбе. Следствие, далеко не для всех окончившееся благополучно.
Лукина, перед войной бывшего военным комендантом Москвы, а до того заведовавшего кадрами РККА (Рабоче-крестьянской Красной армии), потерявшего на этой войне ногу до колена, тяжело раненного в правую руку, восстановили в звании генерал-лейтенанта, восстановили в кадрах армии, правда, для восстановления в партии ему пришлось ждать смерти И.В. Сталина. По нашим сегодняшним воззрениям и меркам — «нам бы ваши заботы, господин учитель», а для него эти годы — незаживающая рана, невозможность общаться с сослуживцами на равных, червоточина в биографии, которая «прикрыта, но не зарубцована», пользуясь словами Симонова из совсем другого произведения.
В связи с этим — о собеседнике Лукина — о К.М. Симонове.
Так совпало, что 2015 год стал и годом 70-летия Победы, и годом столетия моего отца. Война, на которую он попал двадцатипятилетним, стала его судьбой, заполнила всю его творческую биографию. Но при этом его жизненный девиз, что «всю войну знает только народ, а отдельный человек способен обнять и осмыслить лишь отдельные ее черты», вел к новым и новым изысканиям и размышлениям, связанным со все новыми открывавшимися ему гранями этой войны. Не случайно в последние годы перед смертью были собраны и сохранились в архиве более трех тысяч страниц рассказов и бесед с рядовыми участниками этой войны.
Среди этого и других архивов отца была нами обнаружена и беседа с М.Ф. Лукиным, по неизвестным нам причинам не вошедшая во второй раздел книги «Глазами человека моего поколения» — «Сталин и война».
|
| |
| |
| icv | Дата: Среда, 26.07.2017, 09:27 | Сообщение # 2 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15218
Статус: Offline
| Беседа Константина Симонова с генералом Михаилом Лукиным: «Войска дрались растопыренными пальцами»
К.М.: В период боев за Смоленск у вас всего-то было сколько? Две дивизии…
М.Ф.: Потом третья дивизия, потом две дивизии 19-й армии — 127-я и 158-я, которые так и остались на восточном берегу. Сами они переправиться уже не смогли, но и противника не выпускали.
К.М.: Ну а в составе вашей собственной армии очень мало частей по существу было? Две дивизии и отряды какие-то еще?
М.Ф.: Вот эти отряды только. И три дивизии 19-й армии.
Но они все малочисленные были. И вот с этими войсками мы и дрались. Диву даешься, просто диву даешься, как мы держали такую махину. Ведь махину же держали! 17-я, 18-я танковые дивизии, 29-я механизированная, 137-я дивизия, полк «Великая Германия». Это все в Смоленске, по ту сторону Днепра, южная часть. А с этой стороны — части Гота.
К.М.: Ну и как совершался отход?
М.Ф.: Лето было жаркое. Но жарко было не только от солнца. Противник, чувствуя, что мы отходим, находимся в кольце, нажимает все время на нас. Вот здесь-то и сказался героизм нашего народа. Все офицеры штаба, политотдела, армии — корпуса мы уже расформировали за ненадобностью, влили все это в дивизии; все обозы были очищены, все было брошено в части, сражаться. Все командиры штабов, политотделов, дивизии, полков — все были на передовой линии. На каждую атаку отвечали контратакой. Отвечали, но, к сожалению, мало поддержанные артиллерией и минометами.
Я отдал приказ — стрелять артиллерия имеет право только по приказанию командира полка по явно видимым целям и по танкам, в других случаях артиллерия не имела права открывать огня. Снаряды считаные. А танки все время наступают, авиация все время летает.
Мы отступали тридцатого, тридцать первого, первого, второго, третьего.
Третьего к концу дня мы только начали переходить Днепр у Ярцева, у Соловьевской переправы. Эти пять дней — героический подвиг 16-й и 20-й армий, которые кровь проливали и костьми ложились, но держали противника, изматывали его.
И самое ужасное, когда четвертого числа, рано утром у меня не было переправочных средств, понтонов, а у 20-й армии оказались понтоны около села Радченко, а у меня были понтонные лодки, надувные лодки А-3, которые больших грузов не выдерживали, но когда мы подъехали к Радченко переправляться, переправы оказались разбиты. Тогда я вернулся к своим лодкам. В первую очередь пропускали раненых, артиллерию, могущую перейти, а тяжелая артиллерия не могла перейти на этих лодках, все было брошено на том берегу. И здесь, на переправе, машины одна за другой лезут — и мне сломали ногу. Когда начинали, был туман еще. Взошло яркое солнце, туман рассеялся — налетела авиация, открылся пулеметный, минометный артиллерийский огонь.
Вы были, вы видели, что такое бой. Это был кромешный ад, что творилось. Люди бросаются вплавь. Не могущие плавать тонут, повозки хотят переправить где-то вброд — лошади захлебываются, начинают тонуть. Весь Днепр загружен повозками, машинами. На той стороне лощина вся усеяна обозом, машинами.
Но переправили, части перешли, заняли оборону, начали приводить себя в порядок. Но ряды наши очень поредели.
Пятого августа вызывают меня на командный пункт командующего 20-й армией. Тимошенко с Булганиным приехали, и вызывают туда меня, туда же приехал Рокоссовский.
Да, я не сказал еще, что Рокоссовскому удалось разорвать кольцо окружения, когда мы отступали около Ярцева, и нам были быстро подброшены снаряды и патроны. Нам уже стало легче, когда переправлялись.
К.М.: Это помогло вам вырваться.
М.Ф.: Помогло вырваться. И не только группа Рокоссовского, а и группа Хоменко, группа Калинина, группа генерала Качалова сыграли колоссальную роль в том, что противника все же не пустили к Москве. В том числе, конечно, в первую очередь 16-я и 20-я армии. Главным образом они и держали ту махину, которая двигалась на Москву.
Прибыли мы на командный пункт. Тимошенко поздравил нас с выходом из окружения, поблагодарил за то, что мы хорошо дрались. Я потом вам прочитаю, как он доносил. Может быть, сейчас прочитать?
К.М.: Пожалуйста.
М.Ф.: Тимошенко доносил начальнику Генерального штаба Верховного главнокомандующего маршалу Шапошникову:
«Сковывание 20-й и 16-й армиями столь значительных сил группы армий «Центр» не позволило ей развить успех из района Смоленска в направлении Дрогобужа — Вязьмы и в конечном счете оказало решающее значение в воссоздании сплошного фронта советских войск восточнее Смоленска, который на два с лишним месяца остановил противника на западном направлении.
Действия 20-й и 16-й армий характеризовались сочетанием упорной обороны с решительными контратаками, как днем, так и ночью.
Я считаю, что боями этих дней мы совершенно расстроили наступление противника. Семь-восемь дивизий, действовавших против нас танковых и моторизованных и две дивизии пехотные, с огромными потерями, лишены наступательной возможности на целых десять дней.
Оценивая действия Курочкина, Лукина в продолжение такого большого времени против столь крупных сил, яростно нападавших с целью окружения и уничтожения наших войск, массируя большую авиацию на поле боя, Курочкину и Лукину надо отдать должное как героям».
К.М.: Хороший документ.
М.Ф.: Он поблагодарил нас и говорит: «Я решил, о чем донес в Москву, получил согласие — Курочкин убывает от нас, а Лукин назначается командующим 20-й армией — армия эта большая и стоит на главном направлении, а на 16-ю армию назначается генерал Рокоссовский. Причем все дивизии 16-й и 20-й армий сливаются в одну армию, получается большая армия.
К.М.: В 20-ю?
М.Ф.: В 20-ю.
К.М.: То есть ваши дивизии остались при вас?
М.Ф.: При мне оставались.
К.М.: А там — управление…
М.Ф.: Управление мое перешло к нему. Ну и кое-кто там остался еще.
К.М.: Части усиления, да? И новые дивизии ему давали?
М.Ф.: И те, которые у него были, которыми он дрался.
К.М.: А у него не было управления?
М.Ф.: У него маленькое было управление, группа была. Ни тылов, ничего у него не было.
К.М.: И тут вы расстались с Лобачевым?
М.Ф.: Да, мы расстались с Лобачевым.
Возвращаемся к Тимошенко. Он сказал, что уезжает, я перехожу в 20-ю армию, а Рокоссовский будет именоваться — группа 16-й армии, и мы разъехались на места.
С Рокоссовским я был раньше знаком, о нем я расскажу как-нибудь в отдельном случае. Если хотите, сейчас расскажу.
К.М.: Очень хорошо.
М.Ф.: Я — начальник кадров РККА. Рокоссовский командовал 15-й дивизией в Забайкалье, в Даурии. Там воды нет, в этой Даурии. Воду на конский состав возили в цистернах со станции. А дальше шла степь, как она раньше называлась — Голодная смерть, что ли, черт ее знает. Кругом нет жилья на сотни километров.
Он приехал оттуда, вышел ему срок, является ко мне. Я знакомлюсь с ним и говорю ему: «Товарищ Рокоссовский, дивизии у нас нет, сейчас мы не можем». Он говорит: «Ну давайте бригаду». Я говорю: «И бригады тоже нет». — «Ну, тогда полк давайте».
Я думаю: «Какой из командиров, пробыв, прослужив на Дальнем Востоке, в такой дыре столько лет, приезжает и просит: «Дайте мне хоть полк!» Это необыкновенный командир».
Я говорю: «Зайдите через несколько дней, Константин Константинович». И я ему нашел дивизию. 12-ю дивизию. Там сделали целый ряд перемещений.
К.М.: А у него что, была такая проблема — не идти на какую-нибудь штабную…
М.Ф.: Нет, подождать надо было, а он не хотел. Давайте полк.
К.М.: А, чтобы прямо сейчас, не пребывать в резерве?
М.Ф.: Да, не пребывать в резерве. И я ему нашел, потому что это был такой экземпляр командира, который редко бывает. Я вспомнил тут Линевича. Нет, Куропаткина я вспомнил. Когда Куропаткина сняли и назначили Линевича командовать армией, то Куропаткин подал на имя государя телеграмму: «Ваше Императорское Величество, не лишайте меня возможности быть при армии. Назначьте хоть командиром корпуса — я буду прекрасным командиром у генерал-лейтенанта Линевича». А он полный генерал был, понимаете?
Я говорю: «Э, это человек необыкновенный, дивизию надо найти ему». И нашел. И Константин Константинович поехал.
И вот теперь я с ним встретился вновь.
К.М.: Скажите, Михаил Федорович, по тому периоду, командования на Западном фронте, какие у вас впечатления, ощущения от Тимошенко были в то время?
М.Ф.: Когда противник ворвался в Смоленск и я донес об этом, сразу получил телеграмму за подписью Тимошенко и Булганина: «За сдачу Смоленска будете преданы суду революционного трибунала». Вечером: «Если Смоленск не возьмете, будете расстреляны». И так продолжалось несколько дней это дело.
Я вернулся из 129-й дивизии, где уже в который раз героическая дивизия потерпела неудачу, переправляясь в южную часть города Смоленска. Приехал я, мне подает телеграмму Лобачев. «Смотри, — говорит, — телеграмма от Военного совета фронта». Меня и Лобачева представляют к высшей правительственной награде. «Может быть, это поможет вам взять Смоленск».
В ответ я направил телеграмму, так как был очень злой, расстроенный: «Ни ваша угроза предания суду и расстрелу, ни ваша телеграмма с представлением к высшей награде так не помогли бы, как помогла бы присылка снарядов и пополнения, о чем вас убедительно и прошу».
А когда Тимошенко разговаривал со мной или приезжал ко мне в армию, он и намека никогда не делал, что мне слал грозные телеграммы. Он шутил, подбадривал, обещал прислать танки, авиацию. Даже в приказе писал: «Танки передаются 16-й армии, авиация дается». Но они где-то оказывались нужнее, и в армию ко мне не прибывали.
Я считаю, что Тимошенко в это время был настоящим командующим Западным фронтом. Смотрите, с ничтожными силами, когда прежний Западный фронт потерпел поражение, то есть фактически развалился, он создал сплошной фронт, правда, с помощью Верховного командования. Он противника два с половиной месяца не пускал к Москве. Покажите мне того командующего, который мог! Покажите! Кто? Где, на каком участке фронта? А он сумел. Говорят, у него были хорошие командующие — Лукин, Конев, Курочкин. Но ведь и у других тоже были командующие. Почему только именно у него? Я считаю, что это большая заслуга его и Военного совета, что он именно на этом направлении держал противника, не пустил к Москве. Я считаю, что он был в то время на высоте. Он никогда не мешал, не вмешивался в мелочи.
К.М.: И он многое сделал за год до войны, за этот год. Многое сделал.
М.Ф.: Я считаю, что он привел армию в христианский вид. Правда, видимо, тут Центральный комитет партии и Сталин поняли, что дальше так нельзя. Финские события показали, что армия к бою не готова, надо что-то делать.
А Сталин был, я считаю, не дурак, он понимал, и дал такие права Тимошенко. А именно такое и нужно было Тимошенко.
Вы знаете, когда я вышел от командующего при назначении меня на армию, я почувствовал — у меня крылья выросли. Я чувствовал, что сейчас мы получили силу какую-то, которая может перевернуть все в армии у нас, и армия опять станет такой же сильной, как она была до тридцать седьмого года. Ведь это была лучшая армия мира! По своему командно-политическому составу мы стояли так высоко! Вы себе представить не можете, Константин Михайлович, что это были за командиры наши.
Вот у Якира, бывало, на занятиях. Принимается решение. Оценка обстановки — любой командир дивизии, командир корпуса, любого позовите. Какая оценка обстановки, как аргументированно принимается решение, правильно используется авиация и механизированные войска. Просто приятно было слушать.
И потом этой армии вдруг не стало, это была не армия, это толпа была уже. И финские события показали, что мы не готовы были к войне, не могла армия драться хорошо. А Тимошенко за год с лишним привел армию в христианский вид. Вы видели, сами участвовали, описали бои под Могилевом. Вы видели, что это за люди, вы показали Серпилина. Люди-то те же были, только у них теперь крылья появились, они твердо на земле стали стоять, они почувствовали силу, которая их поддерживает, направляет. И они с радостью ухватились за те мероприятия, которые проводил Тимошенко. И армия стала армией. Если бы еще у нас были командующие войсками этих главных направлений — не эти, а другие командующие войсками, более опытные, более твердые люди были бы, я думаю, что этого бы не случилось.
Все обвиняют Сталина, Тимошенко, Жукова, что неправильно вступили в войну. Хорошо, я спрашиваю вас, почему командующий флотом Кузнецов привел флот в боевую готовность, и флот в первые дни войны не пострадал? Почему? А ведь указания для всех были одинаковые. Никто не имел права ничего делать. Почему он заблаговременно из Таллина и из других гаваней, где было опасно, где мог наш флот подвергнуться нападению противника, увел его в Кронштадт? Почему он мог это сделать? Это был командующий на своем месте. И если бы командующие, как я вам раньше докладывал, Константин Михайлович, учения проводили, артиллерию, саперов в войска бы дали, сосредоточили бы в оперативном направлении, не подводя к границе, границу можно было бы не занимать, это не обязательно границу занимать, можно было дать встречное сражение, но кулаком, а не растопыренными пальцами. А ведь войска-то, поднятые по тревоге, дрались отдельными растопыренными пальцами. Они героически дрались, они погибали, но не бежали. Вы сами показали у себя, как люди могли драться. Как 172-я дивизия под Могилевом дралась. Ведь так же это дело было?!
Все могло быть иначе.
Публикация: Новая газета № 18 от 20 февраля 2015 г.
|
| |
| |
| icv | Дата: Среда, 26.07.2017, 10:28 | Сообщение # 3 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15218
Статус: Offline
| Воспоминания генерала М.Ф. Лукина. Интервью с Константином Симоновым. Часть 2.
April 1st, 2015
Оборона Москвы под Смоленском
Константин Симонов в своем кабинете в Переделкино
Генерал Михаил Лукин перед войной
М.Л.: В Украинском военном округе нас учили всем видам боя. Научили при отходе делать завалы, минные поля, заграждения, малозаметные препятствия ставить, по дорогам устанавливать мины, бросать какие-нибудь вещи, связанные с миной, вещи, чтобы подорвать можно было. Запруды делать. Маленькая речонка, казалось, но если вы сделаете запруду, она расползается по местности, местность становится непроходимой. Не по глубине, а по вязкости, мягкости. В этом отношении все командиры были подготовлены изумительно. И я страшно жалел и вспоминал, что командиры, которые выросли уже после тридцать седьмого года, были выдвинуты, пошли на большие должности, они этой подготовки не имели.
Мы о Павлове, о Кирпоносе говорили, да?
К.С.: Нет, так, мельком касались.
М.Л.: Я не знаю, чем было вызвано такое назначение. Это было такое неудачное назначение, что просто диву даешься. Все мы знали Кирпоноса, все мы знали Павлова, но что такое было — перенести испанские события на наш масштаб? Это вещи несоизмеримые. А он же, когда приехал оттуда и стал командиром бронетанковых войск в Москве, доказал Сталину, что корпуса не нужны. У нас же были прекрасные танковые корпуса, механизированные корпуса. Наш корпус был приграничный на Японском фронте, в Маньчжурии, он не был расформирован. Тысяча триста боевых машин, вы подумайте только! Силища какая огромная! Две дивизии танковых и одна механизированная дивизия.
( Collapse )
57-я танковая дивизия — триста боевых машин. Два полка танковых и один механизированный. И если бы этим корпусам придать еще истребительную и бомбардировочную авиацию, хотя бы только прикрытие дать истребительное, — они бы большие дела делали. А они у нас пропали не за понюх табаку, потому что они были без прикрытия. Налетала авиация и бомбила их. И ничего не могли сделать. Так вот, когда для меня стала ясна картина, что я попал в окружение, я связался с Ершаковым и говорю, что, товарищ Ершаков, ну, мы по имени и отчеству друг друга называли, Федор — я забыл, как его по отчеству, — что ты думаешь делать? Он говорит, надо выходить. Тогда я ему говорю, что я буду выходить севернее Вязьмы.
У меня 32-я армия, здесь у меня только две дивизии, а две дивизии ушли. Одну дивизию Буденный отозвал, а вторая дивизия под ударами обходящего слева противника была рассеяна. Двумя дивизиями 32-й армии, будем пробиваться севернее Вязьмы.
Созвал всех командиров и комиссаров дивизий, сказал им, в какое тяжелое положение мы попали, и сказал, что пробьется только тот, кто будет настойчиво, энергично и смело действовать в бою, чтобы обязательно лозунг был — «Сам погибай, а товарища выручай».
Я подчеркиваю, то, что я сказал, не было сделано потом ни одним командиром дивизии.
Разошлись, начали прорываться. Восьмое, девятое, десятое, одиннадцатое (августа. — Ред.) — успеха нет. Десятого числа Жуков запрашивает (уже Конева нет, Жуков), в каком месте и в какое время нанести бомбовой удар, обещает помощь авиацией. Я ему сообщил.
Вот теперь он пишет и, когда я встречался с ним, он говорит, что телеграммы от меня не получал: «Я думал, что вы уже больше не существуете». Но я думаю, что, наверное, штаб-то получил, потому что Москва получала мои телеграммы (я потом скажу об этой телеграмме), а почему же они не получили? Ведь связь-то у меня все время была. Видимо, ему было уже не до нас, потому что было такое тяжелое положение под Москвой! Войск нет нигде, чистое поле, два Подольских училища там было, ну что они могли? Они могли на какие-то часы задержать противника, на день, на два в этом месте. Неширокий фронт они могли занять. Противник мог обойти их.
Не получил я ответа. Одиннадцатого числа собрал я опять всех командиров и комиссаров дивизий и говорю, что снарядов уже мало, патроны на исходе, продовольствия нет уже который день, питаемся тем, что можем у населения собрать, А что у населения в это время соберешь? Ничего нет. Картошку всю съели, капусту всю съели, что там можно собрать? Начали конский состав есть, конечно. Мясо хоть было у нас. Конского состава было много.
Нельзя было ни в одну палатку войти, ни в один дом в деревне: все было забито ранеными. И без перевязок. Нет перевязочного материала, нет медикаментов. Раненые стонут, кричат — пристрелите, что вы делаете? Что вы издеваетесь над народом, вы же видите, что мы уже не жильцы на белом свете. Вы знаете, сердце разрывалось. Невозможно было.
К.С.: А медикаментов не было?
М.Л.: Нет, все на исходе. Нету. Рвали рубашки, все, что у крестьян можно было, быстренько стирали, перевязывали. Загрязнение, заражение ран было. Жуткая картина была, просто невозможно было смотреть на эти страдания, которые выносили люди. Однако все же держались, дрались. Все дрались. В это время многие вступали в партию, все кричали, что за нами Москва, Москву не отдадим, лозунги, газеты писали, листовки выпускали, политработники работали. To есть такая была работа, кипело все, буквально кипело. За нами стоит Москва, и Москву надо защищать. Это красноармейцы говорили так, что Москву не сдавать, а мы же понимали, что захват Москвы — это очень тяжелое положение, моральное положение, политическое. Во всем мире это дело откликнется. Быть или не быть советской власти — ведь так стоял вопрос. Поэтому я всячески старался вырваться. Но уж когда не удалось прорваться, то хоть приковать на себя елико возможно больше противника.\
Защитники Смоленска, 1941 год
Архив / ТАСС
К.С.: Михаил Федорович, извините. Вот вы говорите, что эти все дни попытки прорывов неудачны. Но какое-то движение тут было или нет?
М.Л.: Нет.
К.С.: Вы оказались в кольце, обжимали вас?
М.Л.: А они не сжимали, между прочим. Я понимал их тактику. Они чувствовали, что агония наступает. Они знали, что снаряды у меня не сегодня-завтра кончатся, зачем они будут тратить силы и наступать на меня, лезть, они думали: пусть он лезет на нас, а они отбиваются. Это была правильная тактика у них. Сохраняли свою живую силу и свои средства…
К.С.: Они могли выжидать, а вы не могли.
М.Л.: Я не мог. Они знают, что у меня не сегодня, так завтра все иссякнет. Поэтому я старался на широком фронте затянуть их, как можно больше на себя их притягивать.
В частности, командир их танковой дивизии — Функ — это дивизия, которая первой вошла в Варшаву, первой вошла в Париж, и ему было отведено, этому командиру, — первым войти в Москву, там у них был целый ряд вариантов, захватывать, не захватывать, окружить, уничтожить и т.д. Он получает телеграмму, а я тоже принимаю по радио — уже открытым текстом передают: «Чего вы топчетесь? Идите на Москву!» А он: «Я едва сдерживаю. Командующий 19-й армией также рвется к Москве, я едва сдерживаю. Я пустил своих гренадеров, использую последних, нет сил сдержать».
Я чувствую, что вот тут нужно мне проколоть, но — нет снарядов. Тогда двенадцатого числа я собрал последний раз командиров, все снаряды собрал, свезли все это, залп «катюш» держал на этот момент. Назначаю 2-ю стрелковую дивизию, ополченческую Московскую. Дивизия по своему составу была очень сильная, мало еще была в боях, непотрепанная. Командир дивизии довольно грамотный был — Вашкевич, генерал-майор. И 91-ю дивизию сибиряков назначаю в прорыв.
У Вашкевича был отряд моряков восемьсот человек, матросов.
К.С.: Это плюс к ополченцам?
М.Л.: Да. Сообщаю командующему фронтом, Шапошникову, Сталину о том, что такого-то числа во столько-то часов собрал снаряды всей артиллерии, последний залп «катюш», буду пробиваться на таком-то участке, в Богородицкое, в направлении на Гжатск. Обещанные вами снаряды, авиацию я не получил. Собираюсь вот то-то и то-то делать, если не прорвусь, буду уходить к Ершакову. Будем совместно прорываться, уже оттуда.
Командир дивизии, на которого я возлагал большие надежды — Вашкевич — сейчас он генерал-полковник, — вступил со мной в пререкания: «Я не могу так быстро, с ходу; дивизия это не полк и не батальон, который можно с ходу пустить в бой». Я говорю: «Вашкевич, пойми, завтра у нас с тобой не будет снарядов, противник нас с тобой сомнет; если мы сегодня ночью не уйдем, завтра мы будем смяты, у нас с тобой стрелять нечем будет. Ты понимаешь это? Ты же видишь, какое положение, ты слышал доклады командиров дивизий, что нечем стрелять, продовольствия нет, все съедено у населения, больные и раненые кричат — пристрелите. Можем мы дальше терпеть такое положение? Нельзя. Надо уходить. Уходить, во что бы то ни стало. Надежда вся на тебя в основном и на командира 91-й дивизии, на сибиряков».
Я могу прочитать, как он об этом пишет. Правильно он все это написал в своей книжке.
Я говорю ему: «Рассуждения кончены, до свидания, — пожали друг другу руки — иди и прорывайся». Правда, конечно, это было недостаточно организованно. Надо было бы каждому командиру поставить задачу, нацелить, артиллерию установить. Все это делалось наскоро, конечно, потому что я понимал, что завтра я буду смят окончательно и не прорвусь.
Стали прорываться. Вечер только начинался, только что начинало темнеть. Надо было дождаться темноты, чтобы противник не видел цели: где массы скопления в основном. Я указал двум дивизиям примерно фронт прорыва, примерно шесть-семь километров. Сделали артиллерийскую подготовку и залп «катюш» дали. А место я выбрал довольно мокрое, чтобы танки использовать не могли; я знал, что танки перед нами, 7-я танковая дивизия непосредственно передо мною стоит, а местность такая, что танки здесь маневрировать не могут. Залп «катюш». Пошли и прорвали.
Прибегает ко мне командир 91-й дивизии и говорит: «Товарищ генерал, выводите штаб армии, прорыв сделан, дивизия уходит». Прибегают офицеры штаба, которые были при 2-й дивизии, — дивизия прорывается, уходит, вводится артиллерия.
Я сейчас же доношу об этом в штаб фронта, что вводится артиллерия уже в прорыв, другие дивизии подтягиваются. Я командиру 91-й дивизии Волкову говорю, что я выходить не могу, пока не пропущу — а у меня еще восемь дивизий, — пока не пропущу все дивизии, или хотя бы половину. Как же я могу уходить? Приду туда, а вдруг здесь что-нибудь случится. Нет, я не пойду. Идите, выводите свою дивизию. Держите фланг…
К.С.: Волков — это командир 91-й?
М.Л.: 91-й. Боевой командир дивизии. Потом с ним случилось несчастье. Он попал в плен, потом был у немцев, во власовской армии был. Как Конев мне рассказывал, он сделал это для того, чтобы пойти на фронт и перейти. Он так и сделал — со своими частями, которыми он командовал, перешел целиком. И потом у Конева же дивизией командовал опять, до конца войны. А что теперь с ним, не знаю. Его арестовали потом, наверно, и не выпустили.
К.С.: Но войну он довоевал?
М.Л.: Довоевал.
К.С.: Волков?
М.Л.: Да, Волков. У Конева довоевывал.
Прорвались, пошли. Когда Волков пошел от меня обратно, в это время уже на его участке противник проход закрыл. И когда мы с членом Военного Совета поехали посмотреть, как идет прорыв и выходят ли другие дивизии в этот прорыв, здесь тоже замкнулось.
Почему замкнулся фронт? Я не знал тогда, думал, что противник подвел какие-то силы новые сюда и закрыл, — но, как после я узнал, оказывается, 91-я дивизия, 2-я дивизия прорвали и ушли. Не только не расширяли — не держали фланги прорыва.
К.С.: А Волков тоже успел со своей дивизией уйти?
М.Л.: Дивизия ушла, а он уже нет, не успел. Он пришел ко мне доложить, сказать, чтобы уходить, а в это время противник уже замкнул. Когда я об этом узнал тогда, я метал гром и молнии. Я из себя выходил. Как же так, я все сделал, чтобы прорваться. Все сделал, чтобы, ну, не все, так какую-то часть, основные дивизии вывести, пусть без тылов, черт с ними, с тылами, в конце концов, но основную массу вывести. И это мне не удалось только потому, что они ушли. И когда я прочитал в книге, где он пишет: «Я ушел в деревню Песково, 18 километров, и целый день ждал прихода других дивизий армии…» — ждал, сукин сын! Сидел, спал там, ждал! Конечно, ни одна дивизия не пришла туда моя больше. Он и свою дивизию всю размотал, пришел один, на Калининском фронте.
К.С.: А как же размотал-то?
М.Л.: Противник его везде и всюду догонял и разбил его части. Что одна дивизия могла сделать? Они все ринулись к Москве, эта махина — 28 дивизий. Что он мог сделать? Ничего.
Когда так получилось, что же делать дальше? Я говорил, что я донес командующему фронтом, что буду прорываться к Ершакову, опять собрал всех командиров и комиссаров, говорю, что дело не вышло, давайте теперь уже прорываться, чем бог послал, в направлении к Ершакову.
К.С.: Между вами и Ершаковым немцы уже были?
М.Л.: Немцы, да. Вся беда была в том, что связь с Ершаковым у меня была уже потеряна. Помощник начальника связи 20-й армии Курцевич говорит, что восьмого числа штаб 20-й армии уже не существовал, все было рассеяно. Но отдельные части все же дрались. Я сам убедился в том, что они дрались еще девятого числа, но Ершакова уже не было. Последний раз он мне восьмого числа сообщал, что наступаю, буду прорываться южнее, и указал в каких пунктах будет прорываться — южнее Вязьмы, сильные мотомехчасти противника, начальник штаба генерал Корнеев тяжело ранен. Если не прорваться, будем выходить группами.
К.С.: Корнеев вышел потом?
М.Л.: Корнеев не вышел, а его вынесли. У него было хорошо организовано все это дело, и его вынесли.
К.С.: А Ершаков?
М.Л.: Ершаков попал в плен. Член Военного совета попал.
Когда я созвал всех командиров и комиссаров, вы знаете, у меня нет слов — что им сказать? Я чувствую, они все смотрят на меня и ждут от меня какого-то чуда. Ну а сами понимаете, чуда не бывает. У меня комок к горлу подступает. Какие слова я могу им найти? Что дать им могу? А потом все же взял себя в руки и говорю: «Товарищи, положение не безвыходное. Я думаю, что если мы будем прорываться южнее Вязьмы, в направлении к 20-й армии, здесь вы чувствуете, что противник уже все силы сосредоточил в основном в восточном направлении. Враг понимает, что армия переживает агонию, рвемся только на маленьком участке, он это понимает отлично, не хуже нас с вами разбирается. А вот здесь мы прорвемся, обязательно уйдем к 20-й армии». Предупредил: «Мы видели из предыдущих боев, когда к нам приходили окруженцы, как срывали с себя воинские знаки различия, одевали гражданское платье. Я категорически запрещаю вам это делать! Держите себя в руках, дисциплина — прежде всего, это залог того, что вы сами выйдете и выведете свои части».
Ну все, конечно, пообещали. И вот начался выход. И вы знаете, мы удачно вышли. Вышли, пришли на участок 20-й армии, прошли южнее, юго-западнее Вязьмы перешли речку…
Публикация
Алексея СИМОНОВА
Публикация: Новая газета № 20 от 27 февраля 2015 г.
|
| |
| |
| icv | Дата: Среда, 26.07.2017, 10:29 | Сообщение # 4 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15218
Статус: Offline
| Воспоминания генерала М.Ф. Лукина. Интервью с Константином Симоновым. Часть 3.
Отступление, ранения и плен генерала
Константин Симонов. 60-е годы
Михаил Лукин
М.Л.: …Мы нигде не нашли 20-й армии, ее уже не было здесь. И куда бы мы ни шли, везде маленькие заставы противника. Подошли в один лес, увидели — стоит часовой на возвышенности. <…>
В это время какой-то выстрел, часового не сняли, конечно. Открылся пулеметный и минометный огонь, и всё — в панике стали бежать.
Я в это время был ранен в руку. Около меня никого не оказалось. А я одной рукой не могу раздеться никак. Слышу — из меня кровь хлещет. А я до этого, наверное, целую неделю не спал, урывками, вздремнешь где-нибудь немножко, и мне хочется пить и спать. Пить и спать. В это время идут две девочки-санитарки. Подходят ко мне: «Что с вами, товарищ генерал? Вы ранены?» Я говорю: «Давайте раздевайте меня скорей». «А у нас нет перевязочных средств, все уже мы использовали, все бинты. Ничего у нас нет». Я говорю: «Раздевайте меня, рвите мою рубашку и перетяните, чтобы остановить кровь». Они раздели меня, перетянули мне руку жгутом таким. Потом они меня одели, уже полегче. Я говорю: «Тащите меня». Взяли они меня под руки, две маленькие девочки, лет по шестнадцать-семнадцать, а может быть, восемнадцать. Молоденькие. А я грузный такой, да еще крови-то много потерял, идти не могу, валюсь…
К.С.: Ранение в кисть?
М.Л.: Нет, вот сюда. Два нерва перебило. Локтевой и срединный нервы.
Я говорю: «У вас плащ-палатка, расстелите, я лягу, возьмусь левой рукой, а вы за концы тяните». Легче стало. Снежок выпал, по снежку-то легко они потащили меня. Втянули они меня в овражек. В это время разрывается мина, и меня в ногу ранило, в мякоть, правда.
Подбежал тут генерал Андреев, мой начальник по тылу. Способный генерал. Я его знал по Сибири, он командовал 133-й дивизией, потом корпусом командовал в Сибири, когда я был начальником штаба, заместителем командующего войсками. Так что я хорошо его знал. Повели меня под руки. Только вышли из оврага на бугорок, в это время разрывается вторая мина, и опять меня ранило. Опять в ту же ногу.
Ну потом мы ходили, ходили. Мы несколько дней ходили.
К.С.: Уже небольшой группой?
М.Л.: Уже маленькой. Тут уже так: то соберется тысяча, где-нибудь хотим пройти, как только пулеметы застучали, сейчас же все разбегаются, остается маленькая группа.
Ходить я уже не могу. Я говорю Болдину: «Прикрепи офицеров, чтобы меня поддерживали, потому что я отстаю от вас, я не могу за вами угнаться, я раненый». Он прикрепил. На первых привалах всё, расходятся люди. Я же их никого не знаю.
К.С.: А своих уже не было?
М.Л.: Своих уже нету. Я своего адъютанта, который у меня был, хороший адъютант, послал перевозить семью — я чувствовал, что с Москвой плохо, Москву бомбили все время, уже с двадцать второго числа. Я знал, что тяжелые будут бои и Москву будут бомбить, — думаю, хоть семью отправлю. Так и получилось. Никому она не нужна была. Все уезжают, а семья генерала никому уже не нужна стала. Они (адъютанты. — Ред.) ее и увезли. А потом ко мне прорваться не смогли. Если бы были адъютанты, другое, конечно, положение было у меня. Хорошие адъютанты были, которых я привез из Забайкалья.
К.С.: А вы обоих отправили?
М.Л.: Второй-то молодой был, тоже отправил. Тоже хороший парень. С ними, может быть, не так бы сложилась судьба.
Ходили мы. Пришли в один лесочек. Иван Васильевич подходит ко мне и говорит: «Михаил Федорович, люди мокрые, уже начинают леденеть, шинели колом становятся. Морозец такой, снег выпал, надо обсушиться».
К.С.: Это все в тот же день?
М.Л.: Нет, уже несколько дней прошло. Ходим по лесам, выходим. Мы идем по направлению к Брянску, хотим обогнуть, обойти, чтобы по лесам выходить. Есть нечего. Замерзаем. Если куда в деревню пошлем — везде немцы. Тыловые уже части, но это все же немцы.
К.С.: А уже оружия-то нет у вас?
М.Л.: Да, я чувствую, что это уже не войска. Он говорит: «Надо развести костры». И развели костры. Я говорю ему, что сейчас же увидят дым в лесу. А народу-то нас тут было много сравнительно к этому времени. «Противник, — говорю, — поймет, что лес живет, и сейчас обязательно придет». Так оно и случилось.
Когда они развели костры, подходят какие-то двое штатских и говорят: «Кто здесь старший?» Я говорю, что я. «Мы представители особого отдела 24-й армии. Здесь в землянке лежит начальник особого отдела 24-й армии, Можин, раненный тяжело».
Я пошел к нему. А мы с ним были знакомы по Сибирскому округу. Он лежит раненый, там еще несколько человек раненых, его особисты там сидят. Он говорит: «Михаил Федорович, не уходи никуда, в землянке оставайся здесь. Я послал верного человека, за нами прилетит самолет. Даю слово, что он прилетит за нами». Поговорили мы, он нас покормил. У него была колбаса, еще что-то было.
К.С.: Он неподвижный раненый был?
М.Л.: Тяжело он был раненный. А остальные-то все ничего. Только еще один особист тоже тяжело раненный был. А у меня, когда девочки меня перевязывали, револьвер выпал. Так я его и не нашел, без револьвера уже хожу.
И мы задремали. Вдруг прибегают адъютанты, прикрепленные ко мне, и говорят: «Товарищи, выходите. Немцы». Пока собрался Можин, пока я ему помогал — он раненный был в обе ноги, да и сам-то я раненый, и рука-то у меня, одной рукой, — приходят уже немцы, кричат: «Хальт!» Я говорю: «Давай скорей выходить, еще бросят гранаты сюда. Они же не войдут так сразу, а бросят гранаты, и мы пропадем с тобой ни за что».
В это время лежащий здесь особист, который не мог вставать совершенно, тяжело был ранен, говорит: «Выходите скорей, сейчас гранаты бросят». Мы вышли, смотрим, немцы стоят. Мы руки вверх подняли. Я говорю этим ребятам — с ними девушка была, видимо, машинистка его или какая-то еще работница у него: «Передайте всем, чтобы не говорили, что это начальник особого отдела, он — интендант». На нашивках-то у него не видно было. Ромб один был у него. Так они и делали, никто не сказал, что это начальник особого отдела.
Нас быстро обыскали. У меня все отняли. Серебряный портсигар отняли, часы сняли. Я говорю: «А куда же часы-то забираешь?» Хотел у него отобрать. Он рванул у меня часы. Книжечку смотрит: «Генерал! Генерал!» Тут сразу сбежались все немцы — генерала поймали. Подошел фельдфебель, разогнал немцев и что-то говорит мне. Я очень плохо понимаю по-немецки. А Можина увели уже, всех особистов увели и часть офицеров, которые здесь были. Остался я и несколько командиров.
В это время подходит наша группа, отходящая, открывает стрельбу. Все повернулись в сторону группы, и когда я увидел, что все повернулись, я бросился бежать в противоположную сторону. А с противоположной стороны идет на меня группа немцев. Автомат: «Тр-р-р-р» — меня опять в эту же ногу, в коленную чашечку. Я теряю сознание.
Очнулся я уже — теперь-то я знаю это — в Семлево, в школе. Пришел в себя, открыл глаза. Сначала не понимаю, где я. Посмотрел — раненые. Потом все вспомнил. Сердце сжалось. Армия погибла, я в плену. И в это время открывается дверь: «Ахтунг!», входят три офицера, два полковника и подполковник, полковник подходит к моей кровати и на чистейшем русском языке говорит: «Нам ваши пленные сказали, что вы командующий 19-й армией. Чем вы можете это доказать?» Я говорю, я не знаю, где у меня документы. Унтер-офицер достает мое обмундирование из-под кровати, оно все в крови. Вынули удостоверение личности. Он спрашивает: «А почему здесь написано — командующий 16-й армией?» Я говорю: «Был и 16-й, был и 20-й, а теперь 19-й». Вмешивается подполковник: «А мы господина генерала ждали еще в Смоленске, но ему тогда удалось из двух котлов наших уйти». Я промолчал, ничего не сказал. Потом вынимает партийный билет, посмотрел: «О, старый член партии. Это вам теперь не нужно, — и в печку бросил. — А удостоверение вам пригодится, держите его, когда поедете в Германию. Нам известно, что с вами было еще пять генералов. Скажите их путь, маршруты их». Я промолчал.
Потом он стал спрашивать, какие дивизии ушли, сколько, какие резервы и так далее. Я ему говорю: «Господин полковник, а если бы вы были на моем месте, вы рассказали бы все и предали свою родину?» Он говорит: «Нет». «А почему же вы тогда меня спрашиваете? Я вам больше ничего не скажу. То, что меня касается, вы меня, пожалуйста, спрашивайте, а про это я говорить не буду».
В позапрошлом году я был в Архангельском. Приезжает генерал-лейтенант Кузовков из Управления кадров и показывает мне фотографию. «Михаил Федорович, узнаете?» Я говорю: «Нет, не могу узнать». Подошла жена, говорит: «Да это же ты снят». А я не узнал. Рука у меня вот так вот, орден видно один, в кителе лежу. И сплю я. Двухъярусная кровать. Я посмотрел, да, действительно, как будто бы я. И письмо. Пишет зубной врач этого госпиталя, где делали мне операцию и приходили ко мне эти офицеры.
Зубной врач этот начал показывать фотографии времен войны и наткнулся на мою карточку. «О, — говорит, — генерал! Я помню этого генерала». И он описывает мой разговор с этими офицерами генерального штаба. Он говорит: «Генерал-то, наверное, умер, вряд ли он мог выжить, он был очень тяжело раненный, а семья-то у него, наверное, осталась…» — и переслал это в нашу группу войск в Германии. А оттуда переслали сюда, в Генштаб, и она дошла до меня. Я покажу вам эту бумажку, в которой он описывает все, как это происходило.
В прошлом году я был в Германии, рассказал об этом случае. Они нашли этого человека. Написано письмо по-немецки. Он пишет про мужество этого генерала… «Я был ярый нацист, я всецело шел за Гитлером. А когда были сильные бои, увидел русского генерала, так мужественно ранения переносящего, и когда немецкие офицеры спрашивали у него военные тайны, он так смело отвечал им — это меня натолкнуло, что не так-то легко с ними нам будет справиться». Потом еще события были, и это дало ему толчок пересматривать свои позиции. Может быть, он красит все это, но пишет в таком духе.
Потом они напечатали разговор с ним в какой-то статье.
Когда я им так ответил, они отдали мне салют, значит, взяли под козырек, сказали, что больше мы вас затруднять не будем, и ушли. А между собой по-немецки говорят — об этом он пишет: «Мы уважаем точку зрения этого генерала».
А я еще не знал, что у меня ноги нет. Я знал, что больно, знал, что я ранен в ногу, но что ноги нет у меня, я не знал. Когда они все ушли, врач открывает одеяло, смотрю, у меня ноги-то нету. Я моментально сорвал повязку. Армии нет, сам в плену, без ноги, рука не работает, думаю: «На чёрта это!» Знаю, что из себя представляет плен немецкий, уже доходили до нас сведения. Жить не хочется. Меня сразу на перевязочный стол. Перевязали, приставили ко мне сначала нашего санитара, а я вторично… Немцы наших врачей, или знающих немецкий язык наших солдат и младших офицеров делали санитарами — ухаживать за своими ранеными, грязную работу выполнять. Вот и приставили ко мне одного нашего товарища, знающего по-немецки. А когда я вторично сорвал повязку, приставили унтер-офицера.
Вдруг у меня очень высокая температура. Я весь горю. Теперь я понимаю, что это у меня была галлюцинация. Мне кажется, что я хорошо по-немецки понимаю, дословно все понимаю, что говорят немецкие раненые, которые лежат здесь.
К.С.: А раненые немецкие?
М.Л.: Немецкие. Наших никого нет, один я. И я слышу их разговор, что они собираются меня убить. Я срываю повязку и говорю: «Давайте врача». Приходит унтер-офицер и говорит, что врач на краю этого села живет, погода грязная, он очень устал, врач не может сейчас прийти. Вот тогда я и сорвал повязку…
К.С.: И с вызовом врача тоже была галлюцинация? Вы действительно его вызывали или казалось это?
М.Л.: Вызывал-то я действительно, но мне казалось, что они говорят по-немецки, что хотят меня убить. Врач все же пришел. Пришел, начал меня уговаривать: «Как они могут вас убить? Они такие же раненые, как и вы. Они все без движения». А я не верю. Тогда меня из этой общей комнаты переносят в сторожку, где жил унтер-офицер, и меня к нему положили туда. Со мной этот врач долго разговаривал, и мне, откровенно говоря, стало его жалко. Я же знаю, что у них целый день операции. Ведь раненые все время поступают. Сильнейшие же идут бои, а это перевязочный отряд. Он показался мне хорошим. И он действительно оказался хорошим. Как только кончал операцию, он обязательно ко мне приходил. Разговаривал со мной.
К.С.: Через переводчика? Или он говорил по-русски?
М.Л.: Нет, он ни слова не говорил по-русски. Через нашего санитара. И он говорит мне: «Я не нацист, я врач, и вы для меня — пленный раненый генерал. Я сделаю все, чтобы вы жили».
Показывал он мне карточки своих детей, сказал, где он работал в мирное время. Он был главным врачом в хирургической больнице Берлина.
Унтер-офицер оказался австрийцем. Секретарь венского городского суда. Говорил по-русски. Плохо, но говорил. В Первую мировую войну был у нас в плену. И он мне сказал: «Генерал, вы этому врачу верьте. Он сделает все, чтобы вас спасти. Я, — говорит, — со своей стороны, тоже все буду делать, чтобы облегчить ваше положение здесь, в перевязочном отряде, потому что когда я был в плену, раненый, мне русские спасли жизнь. Я забыл фамилию врача, но я русским благодарен, что они мне жизнь спасли».
Второй врач был стервец. Когда не было старшего врача, когда он был занят, надо на перевязку, кладут на носилки и несут — нельзя было дотронуться, я кричал в крик. Все же нервы обнажены, и всякое мало-мальское шевеление причиняло ужаснейшую боль. Об этом узнал унтер-офицер и сказал старшему врачу. Он приходил, брал меня на руки и носил на перевязочный стол. Это единственный человек, который оказался человеком. Все остальные, которых мне приходилось видеть, это были звери, а не врачи.
Публикация семьи К.М. Симонова
Публикация: Новая газета № 23 от 6 марта 2015 г.
|
| |
| |
| icv | Дата: Среда, 26.07.2017, 10:33 | Сообщение # 5 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15218
Статус: Offline
| Воспоминания генерала М.Ф. Лукина. Интервью с Константином Симоновым. Часть 4.
Немецкий госпиталь и попытка вербовки генерала
Константин Симонов
Михаил Лукин
Владимир Качалов
М.Л.: В один прекрасный день приходит ко мне врач и говорит: «Вас требует какой-то гражданин». Я говорю: «Кто такой?» «Не знаю, — говорит, — в штатском какой-то». Я говорю: «Я не пойду, пусть сюда идет».
К.С.: А вы уже на костылях ходили?
М.Л.: Нет, нет, я лежу без движения и говорю: «Я не хочу туда идти, пусть приходит сюда». Вообще не хотелось мне где-то с кем-то один на один разговаривать. Я не хотел этого.
Приходит обратно: «Нет, приказал вас принести туда». Положили на носилки, санитары отнесли меня в комнату. Смотрю, молодой парень. Где я мог его видеть? Что-то знакомая рожа. «Вы меня не узнаете, господин генерал?» Я говорю: «Узнал. Вы — помощник начальника особого отдела 19-й армии?» «Да».
К.С.: А вы один на один разговариваете?
М.Л.: Да, один на один, в комнатке. Я говорю: «Зачем я вам понадобился?» «Вы, — говорит, — господин генерал, конечно, знаете, какая на фронте обстановка. Она не в пользу Советской армии. Вы знаете, что Гитлер устанавливает сейчас новый порядок». Я говорю: «И вы с этим «новым порядком» уже начали работать?» Он говорит: «Да. Я прибыл сюда по указанию немецкого командования переговорить с вами — хотите ли вы помогать новому порядку и работать для русского народа?» Я говорю: «Я всю сознательную жизнь работаю для русского народа! Всю сознательную жизнь, как только начал что-то понимать! А вы помните, когда двух командиров батальона за анекдоты вы приговорили к расстрелу? Два лучших командира батальона! Я вас просил, и говорил, и приказывал не расстреливать их, послать в штрафной батальон. Вы, уйдя от меня, все же расстреляли этих двух людей. А теперь вы, стервец…!»
Когда я был в Смоленске в Партархиве, мне заведующий показал дело этого особиста: эту сволочь поймали в конце концов, и там показания есть, что он был у генерала Лукина, который не только не согласился, а ругал его и поносил всякими словами. Это в показаниях есть.
К.С.: А его когда поймали? Уже после войны, наверно?
М.Л.: Наверно, после войны. А может быть, и партизаны, боюсь вам сказать.
К.С.: А в каком он звании был?
М.Л.: Майор, наверно. Капитан или майор. В общем, передался, сволочь такая, работал на немцев.
И когда мы с ним так поговорили, я врача позвал, говорю: «Уберите меня, я больше не хочу с ним разговаривать». Он ушел. Меня понесли. Я был очень нервно расстроенный; меня спрашивают: в чем дело? Я кое-что рассказал ребятам. А на второй день приходят два немца: «Господин генерал, вчера наш представитель был у вас, вы очень дурно обошлись с ним». Я говорю: «Это изменник, а не представитель. Изменник, русский, который работает на вас». «Не будем это уточнять и не будем больше вспоминать…» Я говорю: «Вы что, тоже пришли меня уговаривать?»
К.С.: Они по-русски говорят, немцы?
М.Л.: По-русски. Отлично по-русски говорят. Один из них окончил гимназию в Ленинграде. Жили здесь, в России, до революции.
К.С.: Военный или в штатском?
М.Л.: В штатском.
«Мы знаем ваше тяжелое положение, нам известно, что вы очень храбрый генерал, храбрых генералов мы уважаем. Мы хотим создать для вас более приличные условия». Сразу насторожился я. «Какие условия вы мне хотите создать?» — «Мы ничего вам не предлагаем, вы не беспокойтесь, пожалуйста. Мы только хотим вас перевести в более хорошие условия, в немецкий госпиталь». Я говорю: «Я один не пойду. Вот если возьмете артиллерийского генерала (бывшего моего начальника артиллерии), я тогда пойду». «Мы на это не уполномочены». Я говорю: «Тогда я остаюсь здесь».
А через день они пришли и сказали, что немецкое командование согласилось. Нас двоих забрали и увезли в немецкий госпиталь.
Там, в немецком госпитале, условия, конечно, были уже лучше. Там у них и солдаты, и офицеры — все вместе были. Это тоже был передовой какой-то госпиталь. Кормили там довольно сносно. Там санитарками работали наши женщины из Смоленска. Одна из них — Дровникова или Дравенникова, как ее звали, не помню, и найти ее не могу. Я ей говорю: «Принеси нам борща, украинского борща со свининой». Она нам принесла, и только мы начали есть, пришла сестра немецкая, «швестер», ей надавала по щекам, а весь наш борщ вылила.
К.С.: Не положено.
М.Л.: Да, не положено.
Была там другая женщина — старушка, переводчица по-немецки. У нее два сына работали журналистами в газете «Известия», фамилию забыл. Как-то вечером, немецкой сестры не было, она принесла нам мед искусственный. Знаете, немецкий искусственный мед? Очень вкусный, между прочим. Не различишь, что он не настоящий. И сухарей принесла. Как на грех, появилась немецкая швестер. Тоже старушку избила, сухари и мед отобрала у нас, унесла.
К.С.: А эта швестер была прямо стерва, да?
М.Л.: Вы знаете, она не по отношению к нам была стерва. Она вообще стерва как человек. Ее больные, я вам потом расскажу, как боялись…
К.С.: Немцы тоже боялись?
М.Л.: И немецкие солдаты боялись. Придут вечером к нам, кто-нибудь сигарету сунет, кто три сигаретки, кто просто придет посидеть к нам, когда ее нет. Только: «Нихт швестер. Нихт швестер». Значит, чтобы швестер не пронюхала. Боялись ее. Как сестра — к ней никак не придерешься. Утром она приходит, сделает тебе обязательно протирку…
К.С.: Сама?
М.Л.: Да, сама. Там всё сестры делают, не разрешают санитаркам делать. Сестра протирает, чтобы не было пролежней, оправит постель, прикажет все вынести. Так что к ней как к медицинской сестре никаких претензий быть не могло. Но как человек она просто стерва была.
К.С.: Лупила этих женщин?
М.Л.: Лупила. Она и солдат пихала. Ее все боялись.
К.С.: У вас в палате кто же лежал, кроме вас двоих?
М.Л.: Только вдвоем. Вообще-то к нам не разрешалось ходить. Это так, украдкой приходили.
Был там фельдшер, унтер-офицер из монахов. Мы ему объясняем, что рождество, праздник, шнапс надо выпить. «Яволь, яволь». И вечером, когда все врачи ушли, швестер ушла, он приносит нам пол-литра нашей русской водки, московской. Бутерброды принес. Пришли немецкие солдаты. Я себе налил, Прохорову налил. Ну так, по полстакана мы налили, видимо.
И не знаем, Москва взята или нет, настроение такое взбудораженное.
К.С.: А сведений о том, что уже началось их отступление, еще не было?
М.Л.: Ничего абсолютно мы не знаем.
К.С.: И солдаты ничего не знают?
М.Л.: Откуда же они знают, солдаты? Тоже не знают. В газетах этого же не писали. Потом начали писать, что по стратегическим соображениям отошли и так далее. Потом, позднее, когда отходили, писали: «эластичная оборона». Они так называли, но мы понимали, что это значит.
Когда я поднес к губам эти полстакана водки, немецкий солдат схватил меня за руку, чтобы я не умер от этого. Ведь немцы пьют-то как? Глоточками небольшими. И пьют после того, как поедят, а закусывают конфетками.
Потом один солдат говорит: «Япан вступила в войну». Мы поняли, что, значит, Япония вступила в войну. А что и как — мы не понимаем. Сначала неприятно было — не с нами ли они вступили в войну? Придется воевать на два фронта, тогда плохо. Но потом узнали: «с американ». Америка начинает воевать.
Раз меня принесли на перевязку — перевязку делали, как полагается, никакого различия с немцами, только врач, который перевязывал, спросил: «Кто вам делал ампутацию?» Я говорю: «Дейч арст». Он так покачал головой. А когда тот врач отрезал мне ногу, он мне говорит: «Господин генерал, когда вы вернетесь на родину, ваши врачи-ортопеды будут говорить: «Какой сапожник вам делал операцию?» Вы не обращайте внимания. Я старался вам больше оставить кости». Вы никогда не видели ампутированную ногу?
К.С.: Видел, видел, конечно.
М.Л.: Мякотью стараются завернуть. А у меня торчит кость, вот так вот выпирает. Он только кожей ее обтянул. Он говорит: «Вы не обращайте на это внимания. У вас больше рычаг управления будет ногой, протез будет упираться вот здесь, вверху, безболезненно». И я ему сейчас благодарен. Действительно, правильно. До сих пор — прошло больше двадцати пяти лет — с ногой у меня нет никаких забот.
Как-то принесли меня на перевязку, и мне дали чужое одеяло. Мое сняли, а дали, видимо, с того, которого только привезли с фронта. Что такое по мне бегает? Вы знаете, когда я увидел, я в ужас пришел. Буквально кишмя кишат вши. И на мне уже ползают, я скорей позвонил. Пришла швестер, я говорю: «Вот, смотрите, ползают». Она говорит: «Это всё ваши, русские». Русские! В окопах немцев тоже никто не моет, они тоже, наверно, в ванне-то никогда не бывают. Ну и заражаются. И в крестьянских избах полно было вшей, потому что битком забиты везде хаты были, понятное дело.
Через некоторое время приходит немецкий майор. Ну я понял, что из разведки. Приходит и говорит…
К.С.: Тоже по-русски?
М.Л.: По-русски. По-русски говорят, без переводчика. Ведь у них вся разведка, очень много…
К.С.: Прибалтийских немцев.
М.Л.: Прибалтийских, а потом в России немцев же много было. После революции они уехали. А потом вся разведка, которая работала по России, они же все русский язык знали и изучали. Это закономерно.
Приходит и говорит: «Господин генерал, вот посмотрите на фотографию». Смотрю на фотографию — командующий 28-й армией Качалов. Документы, бумажник разорванный, карточки в крови, еще какие-то документы в крови, письма в крови. «Узнаете?» Я говорю: «Узнаю. Убитый советский генерал». «А кто он такой?» Я говорю: «Не знаю». «Ну, как не знаете? Посмотрите лучше». Смотрю. Качалов. Я говорю: «Нет, не знаю, кто это». «Это командующий 28-й армией Качалов». Я говорю: «Ну, знаете, Качаловых у нас много. Качалов есть артист, Качаловы есть писатели, Качаловы есть другие». «Ну что вы, — говорит он, — рассказываете, вы же наших командующих знаете, и мы знаем ваших всех командующих. Думаете, вас мы не знали? Знали. Хотите, расскажу всю вашу биографию?» Я говорю: «Зачем мне это нужно? Я сам ее знаю». «Так вот, это Качалов. У вас он объявлен изменником родины. А мы нашли его убитым в танке. У нас бы он герой был, ему бы железный крест с лавровым венком дали. А у вас он — враг народа».
Я говорю: «У нас были объявлены врагами народа, я это знаю, при мне еще был этот приказ, — те люди, которые сдались в плен, которые не сражались с вами как следует, а пошли в плен». «Ну а я вам говорю, что он убитый». А тогда был уже приказ, что Качалов сдался в плен.
К.С.: Приказ 270.
М.Л.: Вы знаете? Я и тогда не верил этому. Не мог Качалов! Качалова я знал. Качалов очень активно дрался в Средней Азии с басмачами.
К.С.: Пять раз раненный он был.
М.Л.: Качалов под Царицыном командовал, с Деникиным дрался. Ну как Качалов мог быть изменником родины?! Имел два ордена Красного Знамени. Нет, не допускал я этого. Я и говорю Прохорову: «Иван Павлович, ну смотрите, разве может это быть, чтобы Качалов поехал и сдался в плен?» Он говорит: «Я тоже этому не верю, этого не может быть. Это немецкая провокация». «При чем тут немецкая провокация? Это у нас он объявлен приказом. Немцы как раз не считают его врагом народа».
Ну, в общем, посмотрели… на том дело и кончилось у нас.
Публикация семьи К.М. Симонова
Публикация: Новая газета № 25 от 13 марта 2015 г.
|
| |
| |
| icv | Дата: Среда, 26.07.2017, 10:34 | Сообщение # 6 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15218
Статус: Offline
| Воспоминания генерала М.Ф. Лукина. Интервью с Константином Симоновым. Часть 5.
Изменники. Разговор с Власовым
Генерал-лейтенант Власов и солдаты РОА (Русской освободительной армии)
М.Л.: В том лагере <ко мне>...приезжал Малышкин. Приезжала и еще одна сволочь, который работал в генеральном штабе по нашим укрепленным районам. Вот этого генерала, который работал по УРам (укрепленным районам. — Ред.), я и спрашиваю: «Что же ты там делаешь у них, какую работу проводишь?»
К.С.: А он уже в немецкой форме или нет?
М.Л.: Не было еще у него формы, но он уже должен был форму получить. Комитета как такового еще не было, не создан был. «Да вот, говорит, листовки пишу, потому что немцы, сам знаешь, какие неудачные пишут листовки». Знаете, какие нескладные они писали листовки? Я говорю: «А ты что же, подправляешь им это дело?» Он говорит: «Подправляю. А что делать? Попал я в эту грязную историю». Я говорю: «А кто же тебе велит дальше-то продолжать?» «Что же теперь делать, когда я уже влип». Я говорю: «Надо бежать». «А как бежать? Одних-то нас не пускают. Куда же я убегу-то?» — «Застрелись тогда». — «Оружия-то не дают». Я говорю: «Эх вы! Как же так? Работаете на немцев, против своих работаете, а вам даже оружия не дают». «Мало этого, мы, — говорит, — получаем солдатский паек: три сигареты в день». В тылу-то только три сигареты давали солдатам. И Малышкин ко мне приезжал.
К.С.: Что он представлял из себя? Он начальником штаба был у вас?
М.Л.: Начальник штаба. Грамотный. Несколько медлительный в работе, но очень грамотный. Я ему говорю: «Ну чего ты-то в это дело полез?» Он говорит: «Михаил Федорович, черт его знает! Ведь я бы не сказал, что я против советской власти. Я бы не сказал, что она мне так уж ненавистна. Мне только обидно было, что меня посадили, что я сидел». «Тебя же выпустили все же, а ведь другие и до сих пор не выпущены». Он мне говорит: «Ведь генерала-то мне не дали, когда всем давали». «А я тебя, — говорю, — представил. Может быть, ты уже генерал».
К.С.: А он кем был по должности?
М.Л.: Начальник штаба армии.
К.С.: Вашей?
М.Л.: Ну да. У Конева был, а от Конева перешел ко мне.
К.С.: А он попал в плен во время этого Вяземского…
М.Л.: Он со мною вместе. Только не там, где я. Чтобы о нем больше не говорить, скажу еще, что он ко мне приезжал и в Берлин, в госпиталь. Я говорю: «Ну чего ты опять приехал ко мне?» «Отвести душу. Вот ты раненый, а ты же не пошел, удержался». — «А тебя кто заставлял? Ведь тебя силой-то не тянули. Ведь ты знаешь, что и мне предлагали. Ведь Власов и ко мне приезжал». — «Знаю». — «Почему же я-то не пошел? А почему ты пошел? Что тебя заставило?» — «Обида, Михаил Федорович». — «Ну какая обида? Ты говоришь, что тебе генерала не дали, но ты же был начальником штаба армии. Получив генерала, ты мог командовать армией, мог начальником штаба фронта быть. Ты же грамотный человек. Ну как же это так?» — «Вот так вот, попал. Что меня заставило, я даже сам не знаю, у меня семья осталась. Семью, наверное, арестовали». Я говорю: «Наверняка арестовали. Ты же изменник родины. Ты должен был об этом подумать». «Да вот, — говорит, — еще хуже — не знаю, насколько это правда, не ручаюсь за это — посылали мы делегацию к наместнику русского престола в Париж…» Я его спрашиваю: «Это немцы вас подтолкнули?» Он говорит: «Ну, наверное. Без меня это было, Власов, наверное, по их указанию, не думаю, чтобы сам. Пришли туда, камердинеру доложили. Камердинер выходит и говорит: «Его императорское величество российского престола приказал передать вам, что он с изменниками родины ничего общего не имеет». «Это царь-то?» — «Царь». Я говорю: «До чего вы дожили! Даже царь вас изменниками родины считает». «Вот я и приехал с тобой душу отвести». — «А что же я тебе могу сказать? То же, что уже сказал, — стреляться надо. Из окна выбросись, что хочешь делай, но не твори грязного дела больше». — «Все пропало теперь уже. Я же вижу, пропало». Потом Власов ко мне присылал двух адъютантов: чем он мне может помочь?
К.С.: А сам он не являлся к вам?
М.Л.: Я и забыл сказать. Приехал в Устрав… нет, не в Устрав, а в Циценгос, рядом, где отбор шел. Приехал Власов, приехали еще двое — один, который меня сопровождал из госпиталя, помните, я вам рассказывал, — и еще один — немец. Тот по-русски не знал ничего. А может быть, и знал, но делал вид, что не знает. Вел весь разговор Власов и второй этот. Власова я знал. Он был командиром 99-й дивизии, и его дивизия в сороковом году получила первенство в РККА, потом, говорят, он хорошо командовал армией под Киевом, под Москвой и потом его как хорошего командарма послали выводить вторую ударную армию на Северо-Западном направлении. Говорят, что он сдался в плен. Неправда. Он, — как он мне говорил, — три месяца ходил по лесам, потом кто-то откололся от их небольшой группы, видимо, сказал, что здесь генерал, его и схватили.
К.С.: А вы лично не сталкивались до этого с ним?
М.Л.: Я только видел его на Военном совете 40–41-го года. Я его сразу узнал. Высокого роста, в штатском пальто.
Он вынимает, дает мне лист: «Читай». Читаю: «Сталин, все Политбюро и правительство объявляются врагами народа. Я, такой-то такой-то, формирую армию; немецкое командование дает возможность сформировать армию из бывших военнопленных советских граждан, и пойду освобождать родину». Я говорю: «От кого?» «Ну как от кого? Ты же знаешь, какая у нас система-то». Я говорю: «Знаю. Система такая, что ты вышел в генералы. Ты в мирное время был командир дивизии, ты уже третьей армией командовал, тебе доверили. Ты Москву защищал. Когда-то очень неплохо защищал. А теперь ты хочешь…» — «Вот я предлагаю тебе первому. Поскольку ты старший генерал, тебе предлагаю». Я говорю: «Не ты предлагаешь, вот он предлагает, потому что он знает, что я авторитетом в армии пользуюсь большим, чем ты. Я кадрами ведал, я десять лет командовал дивизией Харьковской отдельной, я комендантом города Москвы был. Я в мирное время командармом был. Меня вся армия знает. Во всяком случае, высший командный состав меня знает весь. Вот почему они привезли тебя. Не ты, а они тебя надоумили».
К.С.: Он предлагал вам первым подписаться под этим?
М.Л.: Да. «Ты подпишись первым», — он мне уступает первенство. Я говорю: «Власов, я не хочу вдаваться, как ты партийный билет получил, что у тебя в душе было, но ты пойми: ты поведешь русских на русских! Ты говоришь, Россию будешь освобождать? Ты был у них в лагере, ты видел, как они с нами здесь обращаются? Ты посмотри — вот избивает немец военнопленного». А в это время немец избивал пленного только за то, что тот двумя пальцами сморкался. А ведь платков-то ни у кого нет, и потом, привычка у наших так делать. В лагерях вообще били — и по всякому поводу, и без всякого повода били. «Нет, Власов, и я не подпишу, и тебе не советую подписывать. Не будь Иудой. Ведь проклянут тебя, ты пойми». А он мне начинает: «Ты знаешь, как Курбский Ивану Грозному…» «Да что ты берешь? Это совсем другое дело. И все равно тот изменник. Пусть Иван Грозный был неправ к Курбскому, но ведь все равно же он вел иностранные войска за собой. И ты так же поведешь. Ты слыхал, как говорят: кафе только для немцев, уборная только для немцев, пятое-десятое — только для немцев. Все для немцев. Слыхал ведь, наверное, как они обращаются с нашим народом-то. Ты видел в лагерях: где в лагере было двести тысяч, а уже к концу второго года там оставалось десяток тысяч в этих лагерях. Куда девались эти пленные? От чего сдохли эти люди? Вот я сейчас сижу здесь, а там опухшие люди ходят. Почему так получается? Не кормят, избивают, непосильная работа. Нет работы настоящей — камни из этого угла двора переносить в тот угол двора и обратно. До изнеможения. Ты ведь все это знаешь. Как же ты мог на это дело пойти?» Тогда немец говорит: «А вы не кричите. Почему вы кричите?» А мне нужно кричать, потому что за перегородкой мои товарищи сидят, чтобы они слышали, какой я веду разговор. А Власов говорит ему: «Вот Карбышеву предлагали — не пошел, Снегову предлагали — не пошел. Лукин не хочет. Понеделин не хочет. Понеделин — врагом народа объявлен у нас, а Понеделин тоже не хочет». Я говорю: «Как тебе не стыдно ездить к советским генералам, предлагать им. Пусть немцы предлагают. Ты-то чего берешь на себя…» Немец тогда на меня кричит: «Ну довольно! Вы еще раскаетесь. Вы можете из этого лагеря не вернуться. Знаете, куда вы можете попасть?» Я говорю: «Вы мне не грозите. Не грозите мне смертью. Я знаю. Избиений я не боюсь ваших». И уехали они.
К.С.: Власов был растерянный или гоношился, нервничал?
М.Л.: Уверенности у него не было. Я ему еще что сказал. Хорошо, что вы подсказываете так. Я говорю: «Ты что же, их дураками считаешь? Тебе армию дадут сформировать, а потом в один прекрасный день обстановка изменилась, ты армию эту можешь против немцев повести. Тебе, думаешь, это позволят? Я не хочу быть пророком, но тебе больше батальона, полка не дадут сформировать. И поверь, что сами немцы будут командовать. Вы будете у них на посылках». Так ведь и оказалось. Отдельные батальоны были, только казачьи полки-то были сформированы. Немец — командир батальона, русский — помощник; командир роты — помощник, командир взвода — помощник и так до самого отделения. Потом он ко мне присылал двух адъютантов — чем он может мне помочь? Я говорю: «Чем помочь? Да я от него никакой помощи не хочу. Это будет немецкая помощь». Я говорю: «Как вы, молодые люди, ты — лейтенант, а ты — старший лейтенант, как вы дошли до этого? Вы родились при советской власти, вас выучила советская власть, вот немецкий язык вы знаете. Значит, вас выучила советская власть! Как вы-то могли до такой жизни дойти?» Плачут. Где они поймали-то его, Власова? Говорят-говорят, все очевидцы, между прочим.
К.С.: Я вам могу показать документы. Донесение, как он был пойман.
М.Л.: Это будет интересно. А то все пишут, и все врут. И все, главное, очевидцы. И больше я его не видел. И Малышкина больше не видел.
К.С.: А он, значит, обижался: и этот не подписывает, и тот не подписывает…
М.Л.: Да, да, «как мне трудно это дело, все меня торопят, а мне трудно, а подписывать никто не хочет, никто не хочет идти»…
Когда перевозили меня из одного лагеря в другой, или в госпиталь — в госпитали меня часто возили, у меня открывалась рана, — в одном из шталагов я встретил Дмитрия Михайловича Карбышева. Встретились, он меня знал, и я его знал. Он говорит: «Скоренько, Михаил Федорович, что-то затевается, потому что ко мне приезжали и предлагали мне возглавить какую-то армию. Имей в виду и передавай другим генералам, чтобы на это дело не шли». Я говорю: «Что ты, Дмитрий Михайлович! Как ты можешь так говорить, чтобы я пошел на это дело!» «Вот имей в виду! Чтобы другие-то не пошли!» Ему уже предлагали, Дмитрию Михайловичу, и Власов говорил об этом, и он подтвердил мне это.
К.С.: Он как, физически еще ничего был, Карбышев?
М.Л.: Ничего. Да и выглядел он ничего. Выбритый, в своем, генеральском был. Потертым уже все было. Но выглядел он хорошо. Ведь он в то время был уже пожилой человек, а пожилому труднее. Нужно было быть архиздоровым человеком, чтобы вынести все это.
К.С.: А вы, когда попали в тот лагерь, где генералы, — еще свою одежу донашивали? Как было дело?
М.Л.: Когда я лежал в полевом госпитале, девушки, помните, я вам говорил, разрезали на мне китель, потом отрезали рукав, иначе нельзя было. Когда я немножко пришел в себя, я врачу говорю: «Как бы пришить мне рукав какой-нибудь?» Они пришили мне немецкий рукав. У меня был один рукав свой, а другой немецкий, а были мы в одном из лагерей, где были итальянцы и французы…
Публикация семьи К.М. Симонова
Публикация: Новая газета № 28 от 20 марта 2015 г.
|
| |
| |
| icv | Дата: Среда, 26.07.2017, 10:42 | Сообщение # 7 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 15218
Статус: Offline
| Воспоминания генерала М.Ф. Лукина. Интервью с Константином Симоновым. Часть 6.
Исход из плена и встреча генерала на родине
Возвращение французских пленных, 1945 г.
С. ЛОСКУТОВ / ТАСС
Константин Симонов
РИА Новости
Михаил Лукин
М.Л. В Париже чуть ли не каждый день – манифестации. Весь Париж высыпает на улицы. И вот, не помню в какой день, де Голль появился на Елисейских полях, я сам лично его видел. Идет, и толпы народа окружили его. Он без какой бы то ни было охраны. Его толкают, к нему добираются, руки жмут ему. Он чего-то отвечает, они кричат: «Вива де Голль! Вива де Голль!» Де Голль – это было что-то такое невероятное у них. Мы знали, что де Голль национальный герой, что он возглавил – мы тогда еще ничего не знали – возглавил восстание. Единственный из полковников, который поднял это восстание, организовал. Но нас поразило, что правитель государства – и так свободно, без всякой охраны, появляется. Ведь мы к этому не привыкли. У нас совершенно по-другому дело было. Это несколько поразило нас.
А через некоторое время во французских газетах – аншлаг такой, крупными буквами написано: «Граждане французы и француженки! Завтра, на такой-то вокзал, во столько-то часов прибывают наши мученики – солдаты – французы из немецких концлагерей. Приходите встречать».
Мы говорим, пойдемте, посмотрим, как французы встречают своих военнопленных. Пошли. Мы в штатском, но когда мы говорили, что мы русские, нас пропускали. Все улицы были запружены, пройти очень трудно было, но мы все же прошли. Вышли на платформу. Была устроена трибуна.
Подходит поезд. Должны были их встречать, а они все из дверей, – там ведь каждое купе открывается, – родные их схватили, крики, радость, слезы, песни. Официальная часть была сорвана. Музыка гремела.
Мы постояли, посмотрели, посмотрели и все задумались: а как нас будут встречать? Одни говорят: «Ну, конечно, тех, у кого родные живут в Москве и вблизи Москвы, придут встречать». А я говорю: «Да вряд ли это сделают, вряд ли. Сначала ведь надо будет отчитаться – как ты, Михаил Федорович Лукин, попал в плен? И я должен сказать. Что ты делал в плену? Как ты себя вел в плену?» «Ну да, ты всегда», – это опять генерал Самохин и некоторые другие тоже. А большинство замкнулось в себе. Начали уже более реальную близость дома-то ощущать. Задумались, как там…
В один прекрасный день говорят нам, что за нами приехали из Москвы. Спрашиваем – кто? Какие-то офицеры. Ну, мы предполагали, что приехали, конечно, не рядовые офицеры, не армейские, это приехали, наверное, из НКВД.
К.С. Вы в Париже к этому времени уже были несколько месяцев?
М.Л. Около месяца.Опять как-то тревожно стало, сердце сжалось. Что ожидает? Это мучает всех, не только меня. И хочется поехать, как будто бы и радостно так, и в то же время думаешь: а что же будет? Может быть, лучше, чтобы родные не знали? Может быть лучше, чтобы они считали, что ты погиб и всё.
Драгун устроил нам банкет. Тогда встреча была, а теперь он устроил банкет с французским коньяком, закуска прекрасная, водка. Водка, кажется, наша была.
Сижу я на углу, на втором углу сидит майор, который прилетел за нами. Я спрашиваю: «Вы кто будете?» Он говорит: «Майор Красной армии».
К.С. Он в штатском?
М.Л. Нет, в форме. Общеармейские петлицы. Я говорю: «Ну, это я вижу, что Красной армии, а на самом-то деле вы откуда, из СМЕРШа?» «А что такое СМЕРШ?». «Да мы, – говорю, – слыхали здесь, что какой-то СМЕРШ есть, но не знаем, что это такое. Мы особый отдел знали, и знали, что у нас есть МГБ». Он усмехнулся и говорит: «Нет, мы армейские». Ну, армейские, так армейские. Пьем. \...\
Наутро повезли нас на аэродром. Поданы были самолеты. Наши самолеты, наши летчики. Разместили нас. Самолеты транспортные.
\...\ Опустились в Берлине на аэродроме, есть там аэродром в самом Берлине. Наши стали выходить. Подходит, спрашивает: «Вам куда?» «Да мне вот нужно...» Подходят к летчикам, спрашивают: «Когда будем в Москве? Когда полетим?» Летчики не отвечают, отворачиваются. Настроение у всех нехорошее стало.
К.С. Там что, заправка самолета?
М.Л. Да, заправка. Заправили самолет, полетели. Летим. Смотрю – Москву я хорошо знал – кружимся над Центральным аэродромом. Я говорю: «На Центральный аэродром мы прилетели». \...\
Москва цела. Смотрю, Центральный аэродром. Уже темнеть начинает. Подрулили к ангарам. Смотрим, никого нет. Я говорю: «Что-то ни родных не видно, ни музыки, ни цветов нету». Молчат. Все молчат, притихли. Никто мне никакой реплики не бросил. Даже Самохин не бросил реплики.
Потом через некоторое время появляется группа офицеров во главе с генералом. Постояли, посмотрели в нашу сторону и ушли. А через некоторое время появились два маленьких допотопных автобуса. Я в жизни таких автобусов не видел. В камуфляже все. И легковые машины.
Подходит офицер. Подняли трап. «Иванов, Сидоров, Карпов, Лукин, – называют по фамилии, – выходите». Выходим. Подходит ко мне: «Вы можете идти?» «Нет, – я говорю, – не могу, мне надо помочь». «Давайте, я вам помогу». Помог мне сойти. «Садитесь сюда, в легковую машину». Посадили меня в легковую машину вместе с энкаведешниками, и поехали. Спрашиваю: «Куда везете?» «А вы же Москву знаете, вы же видите». Не говорят, я говорю, что Москву-то я знаю, мы едем по улице Горького, а куда дальше-то? «А вы увидите».
Москва произвела удручающее впечатление. Камуфляжные дома, народ одет в стеганки и ватники.
К.С. Не осень ли уже была?
М.Л. Нет, весна была. 9-го мая было подписано, через два-три дня увезли в Париж и там, около месяца были всего, деревья еще не распустились.
Едем. Поднимаемся по – теперь Карла Маркса, а тогда – по Театральному проезду. Я говорю: «На Лубянку?» «Нет» . Повернули мы в сторону Старой площади. Я говорю: «Неужели в ЦК?» А он мне отвечает: «Вам там делать нечего». Поехали по Маросейке. Я говорю:«Значит, в Лефортово везут». А я знал, что Лефортовская тюрьма – это самая страшная тюрьма. Думаю, ну, в Лефортово везут. Смотрю, нет, свернули по направлению к Люберцам, за город поехали. Приехали в деревню Медвежьи Озера, остановились. Они не знают, куда ехать дальше. Сразу – ребятишки, женщины столпились. Наши тоже стали выходить. \...\
Три двухэтажных дома – это строился новый аэродром – для начальствующего состава и дома были. Пришли из автобусов, построились. Комендант говорит: «Я ваш самый ближайший начальник. Я комендант места, где вы будете жить. Вот вы видели, генерал к группе офицеров подходил, когда ему рассказали, и он вас увидел, он разрыдался – в каком вы виде. Он обещал к вам зайти, поговорить с вами».
Забегая вперед, скажу. Проходит месяц, два, три, четыре. Мы коменданта спрашиваем: «Как генерал-то, все еще рыдает или успокоился?»
К.С. Несколько месяцев никакого движения?
М.Л. Он и не появлялся больше к нам. «Вот видите, стоит грибок? А там, видите, солдат стоит. Вот дальше этого грибка не ходить. А вот назад – видите там лесочек? Вот здание, от здания пять шагов, дальше тоже не рекомендуем ходить». И начинает говорить, кто с кем в комнатах будет жить. «Вот столовая, будете в столовую ходить». Без строя, без охраны ходим в столовую. Кормят довольно прилично. Обыкновенная столовая.
А через несколько дней начали вызывать к следователям. Приехали следователи, и начали вызывать. \...\
Следователи: «Садитесь. Расскажите. Идите». Никак не называют, ни Михаил Федорович, ни по фамилии, никак. Мы тут насторожились.
К.С. А что из себя представлял следователь? Молодой человек?
М.Л. Молодой. У меня был следователь Афанасьев. Я должен сказать, что он ко мне относился хорошо. Он курил мои сигареты – а мы много сигарет привезли с собой, потому что в американских пакетах было много сигарет, французы давали нам сигареты, сам он угощал меня сигаретами, а больше мои курил. Следователь этот никаких по отношению ко мне грубостей не проявлял. Чисто официальное и, нужно сказать прямо, довольно лояльное отношение. И даже он старался мне помочь. Ну, например, я рассказывал вам о том, что ко мне приходил украинский националист – «папаша, здравствуйте». Он говорит: «А почему вы про это не рассказываете, как вы с ним разговаривали, как вы его отослали? К вам подходил югославский полковник, бывший белый русский, как вы с ним разговаривали – почему вы не говорите про это?» А я говорю: «Какое это имеет значение?»
К.С. А у них, значит, были сведения косвенные, судя по этому.
М.Л.У них все было. Они знали про меня и, видимо, про всех все, знали, кто как себя вел. Я ведь не говорил об этом никому, не вел разговора про это, а он мне говорит:«Почему вы об этом не рассказываете?» Я говорю: «А какое это имеет значение?» «Ну, знаете, это нужно». «Ну, – я говорю, – если надо, запишите в дело».
И так это продолжалось довольно долго. А потом в один прекрасный день нам выдают обмундирование. Не генеральское, а офицерское обмундирование. Но без погон. А через некоторое время начали большинство вызывать в Москву. Куда ездили? К Абакумову. Оттуда приезжали с довольно упадшим настроением. Кричал на них Абакумов, изменниками называл. В общем, ничего хорошего оттуда они не вывозили. Я ждал, что меня тоже вызовут. Меня не вызывали, в Москву не возили. Тогда я решил сам в Москву поехать. Но как это сделать? Зубной протез ломаю и говорю коменданту, что я вот сломал зубной протез, теперь есть не могу, мне надо починить его. Он говорит: «Хорошо, узнаю», – потом говорит, что завтра поедем.
Поехали уже под вечер. Приехали в поликлинику НКВД, там уже врач ожидал нас, сделал все, и мы уехали. А когда мы ехали по Москве, особенно когда подъезжали к центру, я все время посматривал в окно. «Чего вы смотрите все время?» А я говорю: «А вдруг я жену или дочь увижу». «Что ты будешь делать?» Я говорю: «Ну, как что, закричу, чтобы знали, что я здесь». «Я, – говорит, – не советую». Я говорю: «А что ты мне сделаешь, неужели стрелять будешь?» Он говорит: «Не советую». «Да не бойся, не закричу, – говорю. – Ну, с какой стати я буду жене кричать – где-то я езжу, она меня не видит, а услышит мой голос...»
К.С. Свиданий с родными не давали? Требований не выдвигали таких?
М.Л. Выдвигали.
«Я, конечно, – говорю, – кричать не буду. С какой стати я буду ее звать, если я встретиться с ней не могу, только в какие-то сомнения ее введу. Зачем это нужно? Пусть она считает, что я убитый. Убитый, нет ли, но пропал без вести».
Мы начали запрашивать о родных, скажите, что с нашими родными, с семьями нашими. «Давайте ваши адреса, давайте ваши сведения – где вы их оставляли». Сказали. Нам сообщают. Мне сообщили: «Ваша жена пенсию получает за вас, дочь ваша учится в институте иностранных языков, сын ваш находится в морском флоте на Дальнем Востоке». Некоторым, пока разыскивают, не сказали. Понеделину прямо сказали: «Ваша семья репрессирована», Понеделину, еще каким-то генералам.
К.С. Кириллов не был в вашей группе?
М.Л. Был. Кириллов – замечательный генерал. Выдержанный, подтянутый. Он ведь тоже был объявлен врагом народа. А это замечательный генерал. Очень хороший генерал. Не выпустили.
Некоторые из наших генералов, хотя комендант и сказал, что дальше пяти шагов от дома не ходить в лес, пытались пройти к шоссе, посмотреть на шоссе. А из кустов свечка встает: «Куда?!» «Да вот так...» «Ну, давайте, что вам нужно передать, мы передадим, что надо-то?» Возвращаются обратно. Идут в столовую, – официанткам: «Выходной день у вас будет, будете в Москве, бросьте письмо мое, пожалуйста». Письмо, конечно, попадает к следователю.
Я к чему это говорю. Генералы не понимали, куда они попали, где они находятся, не понимали, что обыкновенная официантка здесь не будет работать. И все это, конечно, попадало к следователю, И следователь говорит мне: «А вы чего не пишете никуда?» Я говорю: «А кому я должен писать? Я знаю, что моя семья получает пенсию, и я спокоен. Значит, видимо, раз семья моя получает пенсию, значит, все благополучно обстоит пока. Дочь моя учится, сын на флоте, я знал, что он на флоте, при мне это еще было, его не изъяли с флота, поэтому я спокоен. Зачем мне писать?» «Ну, а как же, она бы знала, что вы здесь». Я говорю: «А я не знаю, вы меня отпустите или не отпустите. Ведь вы же мне не говорите, что отпустите меня. Если вы меня отпустите, я тогда напишу письмо, вы передадите ей, чтобы она была готова меня встретить». Он улыбнулся и говорит: «Этого я не могу вам сказать, я не решаю, я только веду следствие». «А вы заключения-то даете, как, по вашему мнению- то?» «Ну, я не знаю еще, какое заключение дам. У нас с вами еще не окончены дела-то». Вот в таком духе.
\...\ И вот следователь говорит: «А отчего вы не пишете ни на кого? Ведь вот были же всякие разговоры». Я говорю: «Знаете, гражданин следователь, мы и так богом убитые, мы и так перенесли всё, ну что я буду на них писать? Ну, где-то кто-то что-то сказал. А вы разве не говорите что-нибудь в своем тесном кругу, что у нас плохо, что хорошо? Тоже говорите. Это не значит, что они антисоветские люди. Вы же сами знаете, что колхозы у нас были и плохие, и хорошие. Хороших меньше, плохих больше у нас, вы же сами знаете это. И что такого особенного в этих словах? Или кто-то сказал: такой-то начальник был плох, но ведь это не значит, что он антисоветский человек, что на него надо доносить.А я считаю, что это просто кляузы разводить». «Ах, вот вы какой!» Да, вот я такой. А он мне сказал:
«А вы знаете, за вами еще по тридцать седьмому году след большой, вы еще там не отчитались». Я говорю: «Ну, знаете, бросьте – по тридцать седьмому году, я знаю, что за тридцать седьмой год». Вот здесь он и сказал: «Вот вы какой».
И должен сказать, что ко мне Афанасьев никогда, как другие следователи, – не бил ни по самолюбию, каверзных вопросов не задавал никогда, а старался даже помочь мне. Я доволен своим следователем. И после, когда я как-то встретил Афанасьева – я был уже в форме – в магазине, бывшем Елисеева, разговорились, и я говорю: «Как там остальные, кто выпущен, кто нет, и он мне рассказал, что такой-то и такой-то не выпущен, по двадцать пять лет получили. В частности, Самохин получил двадцать пять лет, помните, я рассказывал о нем.
Иду к своему следователю. «Нет, не сюда, в следующую комнату». Ну, уже легче, значит я должен показывать на кого-то. От сердца отлегло. Легче показывать, чем выслушивать, когда на тебя что-нибудь наговорили.
Смотрю, сидят три офицера. «Здравствуйте». «Здравствуйте. Садитесь. Ну, что ж, Михаил Федорович, собирайтесь, поедем». «Куда?» – так от неожиданности. И, видимо, я побледнел, потому что он говорит: «Ну, чего вы испугались-то?» Я говорю: «Собственно пугаться-то мне нечего, конечно, но от неожиданности, хотя вы не сказали, куда ехать». «Поедете домой». «Я уже восьмой месяц, вы знаете, еду и никак не могу доехать. Уже нахожусь на своей территории, в Москве, а не могу попасть домой. И даже родных никого не пускаете сюда». «А вот сейчас поедете. Только никому не говорите. У вас вещей много?» «Ну, какие у меня вещи, пакеты только».
\...\ Пакетами у них называются продукты, которые военнопленным присылали, американцам, англичанам, то, что нам надавали в Мосбурге и в Париже.
К.С. Они сохранились?
М.Л. Я берег. Мы все берегли, потому что не знали, что будет, какая судьба дальше будет у нас. А пакетов было сколько угодно, давали неограниченное количество.
«Вы никому не говорите о том, что поедете домой».
Я сказал одному, другому, которых знал, что за ними ничего нет, что они вели себя в плену замечательно, то есть так, как подобает советскому генералу вести себя. Я говорю: «Давайте телефончики, нет телефонов, давай адреса». Я сказал, когда вернулся от следователя: «Я, товарищи, уезжаю домой». Они говорят: «Мы так и знали, что ты первый уедешь домой, хорошо, что ты едешь».
Распрощался со всеми, уезжаю. Я говорю, что мне сказали, что я еду домой, но я не уверен в этом. Выхожу. Такая площадка большая перед сходом, ниже еще. Выстроились машинистки, несколько следователей, охрана наша, солдаты выстроились и говорят: «Счастливо, товарищ генерал, добраться». Вы знаете, я расплакался. Значит, я действительно еду домой, они-то знают, раз говорят мне это.
Выехали мы за ворота, спрашиваю: «Куда везете?» «На Лубянку». «Э, вашу мать, так бы и сказали, что на Лубянку». «Ну, потом поедешь домой».
Приезжаем на Лубянку, поднимаюсь на какой-то этаж, не помню. Привели в приемную. Смотрю, написано: «Генерал-полковник Абакумов». Вот, думаю, к кому я попал теперь. Если не попал тогда, так теперь попал. Думаю, ничего тут хорошего я ждать не могу.
Открывается сейчас же дверь: «Войдите. Садитесь». У него в два раза шире вашего, но очень длинный кабинет, длинный-длинный кабинет и тут же сразу у двери стоит стул. Как только вошел, сразу – садитесь на этот стул. А он там, далеко. Головы не поднял, не поздоровался. И я не поздоровался. Что-то писал, какие-то бумаги смотрел. Не поднимая головы, спрашивает:
-Генерал-лейтенант Лукин?
- Да.
- Михаил Федорович?
- Да.
- Нет ноги?
- Да.
- Вторая нога в двух местах перебита?
- Да.
- Рука не работает?
- Да.
- Кто вас вербовал еще?
- Ну, вы же знаете, что приезжал Власов, приезжали с немцами, вербовали меня. Предлагали мне подписать воззвание к русскому народу, объявить врагом народа Сталина, Политбюро и все наше правительство.
- Ну и что же?
- Вы же знаете, что я не подписал, не пошел на эго дело, старался и Власова от этого удержать.
- Да, нам это известно. Ваша жена писала мне два письма.
Я говорю: что же вы ей ответили?
К.С. И все это не поднимая головы?
М.Л. Да, на меня даже не смотрит. По бумагам что-то там роет все время, видно дело мое смотрит.
- Меня не было, я был в отпуске.
- А ваш заместитель не мог ответить?
Промолчал. Поднял глаза и смотрит на меня: «Скажите, вы честный человек?»
- Генерал-полковник, а какая сволочь на себя скажет, что он сволочь?
Он так это улыбнулся, сделал подобие улыбки: «Ну, вот что, я решил вас выпустить».
К.С. «Я»?
М.Л. Да. «Я решил вас выпустить. К вам придут на квартиру портные, сапожники, вам сошьют обмундирование. Вам дадут денег. Вы будете зачислены опять в ряды Красной армии. Но неделю никуда не выходите. Ни с кем, никому ничего не говорите. Мы сейчас пошлем на квартиру за вашей женой».
Я говорю: «Это зачем?»
- А чего вы боитесь?
- Четыре часа ночи уже. Приедут туда, там люди спят, а им скажут: «Пожалуйте на Лубянку». Вы же всех перепугаете там.
- А чего же бояться-то?
Я говорю: «А кто к вам сюда по ночам по доброй воле приходит? Привозят только».
Так улыбнулся немножко.
- Ну, хорошо, мы пошлем предупредить вашу семью.
Я говорю, что это другое дело.
Пока я собирался, пока выходил туда, сели в машину, поехали, а посланный, который предупредил семью, уже выходит из двери, уже на квартире был. Там, конечно, переполох дома, вы представляете себе?
К.С. Они что-нибудь знали или нет?
М.Л. Нет.
К.С. Не знали, что вы в Москве?
М.Л. Не знали.
Публикация семьи К.М. Симонова
Публикация: Новая газета № 30-31 от 27 марта 2015 г.
|
| |
| |
|
